А может, она понимает, что мне хватит ума не жаловаться. Ведь когда добрая докторша будет печатать отчет для судьи, она не побрезгует припомнить мне любые жалобы и обернуть их против меня.
Я бросаю взгляд на Люси, которая лежит на кровати спиной к нам. Она не сдвинулась с места, когда сегодня утром нам принесли воду и мыло. Может, не хотела передо мной раздеваться и снова демонстрировать все те недостатки, которые так усиленно пытается искоренить. Ее длинные, почти черные волосы уже выглядят грязноватыми.
— Не скажешь, что я в изоляции, — говорю я наконец.
— Я говорю об изоляции от привычного окружения. Ты удивишься, насколько она благотворна, когда нужна перезагрузка.
«Перезагрузка». Как будто я машина, которую нужно подремонтировать, зависший ноут, где запущено слишком много приложений. Ctrl + Alt + Delete тут не поможет.
— Рано или поздно родители сами потребуют встречи со мной. — Скорее всего, когда вернутся из Европы.
— Это не им решать.
Люси меняет позу, и металлическая рама под матрасом скрипит. Меня так и подмывает заметить, что проведение сеанса терапии в присутствии постороннего является грубым нарушением врачебной тайны, но я не хочу, чтобы Легконожка подумала, будто у меня есть тайны. И вообще, вряд ли ее заботит конфиденциальность.
— Предписания врача не важнее желания родителей. — Я стараюсь говорить уверенно, по-взрослому. Я видела достаточно сериалов про больницы, чтобы знать: в чрезвычайных ситуациях — например, если пациент в коме или неспособен самостоятельно принимать решения — план лечения зависит не только от врача. Нужно спрашивать разрешения у опекунов, супруга или родственников.
Конечно, здешняя обстановка и близко не напоминает больницы в телесериалах: там двери не запирают, мебель не привинчена к полу, а ходячих больных не заставляют пользоваться утками.
Правда, если подумать, больница, куда поместили Агнес, тоже совершенно не похожа на те, которые показывают по телевизору, — белые, чистые и светлые. Там на полу лежал коричневый линолеум (думаю, чтобы замаскировать кровь), и на нем виднелись черные следы от колес каталок. В интенсивной терапии отдельных палат не было, а свет вообще не выключали, даже глубокой ночью. Я спросила, удастся ли обеспечить Агнес приватность, если заплатить сверху, но мне сказали, что в ее состоянии это невозможно: доктора и медсестры должны за ней приглядывать. Вокруг кровати висела занавеска, но ее никогда не задергивали, только при осмотрах. Меня снова и снова просили подождать снаружи, хоть я и говорила докторам, что тысячу раз видела Агнес раздетой. Даже занавеска — розовая и потрепанная, с застарелыми пятнами — была не такая, как в телесериалах.
Доктор Легконожка медлит, прежде чем ответить. Через минуту раздумий насчет того (как я полагаю), насколько откровенно со мной можно говорить, она заявляет:
— У тебя другой случай. — Она безуспешно пытается запихнуть тонкие пряди темно-каштановых волос обратно в пучок, но в итоге заправляет их за ухо.
— Другой случай? — переспрашиваю я.
— У тебя изоляция не добровольная. — Доктор Легконожка переступает с одной ноги на другую. Кладет руку на спинку стула, но не садится, словно подчеркивая, что нынешний разговор не относится к нашим обычным сеансам.
— Конечно, не добровольная. Кто по доброй воле согласится жить в таком месте?
— Придется подождать дальних наблюдений, прежде чем менять план твоего лечения.
«Дальнейших, а не дальних», — мысленно поправляю я. Хоть бы грамотного доктора назначили. Меня не особенно радует, что от нее зависит моя судьба.
— Я ведь не под следствием.
Так и вижу незаданный вопрос, который повисает между нами: «Или под следствием?» Адвокат родителей — наверное, можно назвать его и моим адвокатом — уверял, что меня сюда поместили только на обследование.
Наконец я говорю:
— А как же моя версия событий?
— Ты в любой момент можешь изложить мне свою версию событий. — Доктор Легконожка выпрямляется, занося ручку над планшетом, будто только этого и ждала.
— Я бы лучше изложила ее значимым людям.
Судье. Родителям. Нашему адвокату. (Хотя вряд ли он сильно облегчит мне жизнь. Наверняка скажет, что лучше подождать, «когда инцидент исчерпает себя».)
Я закрываю глаза.
— Ты не представляешь, каково это — расти в провинциальном городке, — сказала Агнес во время одного из наших многочисленных разговоров по душам. — Чувствуешь себя в ловушке. И вся жизнь превращается в ожидание того дня, когда вырвешься оттуда. Причем без всякой гарантии, что он настанет.
— О чем ты? До университета всего год. Ты обязательно вырвешься.
Агнес повернулась на бок и посмотрела на меня. В комнате было темно, мы лежали каждая на своей кровати. Рядом с Агнес тихонько посапывал Джона. К тому времени он почти каждую ночь проводил у нас. Джона спал с чуть приоткрытым ртом, как младенец.
— Университет — это временно, все равно нужно возвращаться на праздники, на летние каникулы. Я по-прежнему буду в ловушке, пока не найду себе другой дом.
Джона во сне сжал пальцы, лежавшие у Агнес на бедре. Может, ему снилось, что он падает и девушка — единственное, что его удерживает.
— Ты вырвешься, — повторила я. — Такие девушки, как ты, не сидят всю жизнь на одном месте.
— Ты так думаешь? — с надеждой спросила она.
— Я знаю.
Голубые глаза Агнес расширились.
— Когда ты так говоришь, я начинаю тебе верить.
Вот только теперь Агнес застряла на одном месте. По словам врачей, ее нельзя перемещать.
«В ее состоянии это невозможно».
Видимо, в моем состоянии меня тоже нельзя перемещать.
Я медленно качаю головой. Встаю и говорю Легконожке:
— Мне нужно вернуться в город до седьмого сентября. — Первый день занятий. Оценки за первый семестр выпускного класса очень важны при поступлении. — Какое сегодня число?
Я делаю шаг вперед, и доктор Легконожка вздрагивает. Я выше ее сантиметров на десять — пятнадцать.
— Не будем думать о датах. Сосредоточимся на твоем лечении.
— Какое лечение? Я тут вообще ничего не делаю, только время от времени разговариваю с вами.
Легконожка улыбается, как улыбаются маленьким детям, которые ничего не понимают в жизни. Мои родители так на меня не смотрели даже в самом раннем детстве.
— Разговорная терапия — часть лечения.
Я прищуриваюсь. «Лечение» может продолжаться сколько угодно. Даже всю жизнь.
Голос Агнес: «Я по-прежнему буду в ловушке».
Теперь я слышу собственный голос. Он раздается у меня в голове, как будто дразнясь: «Ты вырвешься, вырвешься, вырвешься».
Быстрым движением я хватаю дешевый складной стул Легконожки и швыряю его в стену, как будто могу проделать в ней дыру и вылезти наружу. Вместо этого рвотно-зеленые стены крушат стул на несколько кусков, которые с грохотом падают на пол.
«Когда ты так говоришь, я начинаю тебе верить».
восемь
После истории со стулом мне дали успокоительное и пригрозили, что, если я сама не лягу в постель, им придется меня зафиксировать.
«Придется». Будто их заставляют.
Мне не понравилась идея фиксации, так что сейчас я лежу на спине и закрываю глаза. Успокоительное помогает.
Джона родом из штата Вашингтон. На выходных он без конца лазал по горам, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, и все равно заработал почти идеальный балл. Он уверял, что свежий воздух полезен для мозгов. Я возразила, что в Нью-Йорке полно умников, хотя воздух у нас при всем желании свежим не назовешь. Я почти улыбаюсь, вспоминая тот разговор, но лицевые мышцы не слушаются.
Мы с Джоной избежали всех клише «любви с первого взгляда». В тот день, когда мы заселились в общежитие, я оставила Агнес в нашей комнате разбирать вещи и отправилась осмотреться. Услышав, что я иду мимо, Джона высунул голову из комнаты:
— Меня зовут Джона, и мне до смерти надоело разбирать вещи.
Голос у него был низкий и глубокий. Когда Джона улыбался, карие глаза щурились, отчего он становился похожим на лиса.
Когда он пожал мне руку, в животе у меня появилось странное чувство, будто натянулась невидимая струна.
— Меня зовут Ханна, и я даже не начинала разбирать вещи, — сказала я. И соврала. Пустые чемоданы уже были под кроватью, а вещи аккуратными стопками лежали на полках нашего небольшого шкафа.
Он повторил мое имя, и наши взгляды встретились. Я почувствовала, как у меня участился пульс, и убрала руку, как будто боялась, что он тоже это почувствует.
— Вообще не начинала?
Я покачала головой:
— Вообще. Но вот моя соседка сейчас как раз распаковывается.
— Как же вы решите, кому куда что складывать, если ты за этим не следишь?
— Красивое построение фразы.
Джона снова по-лисьи улыбнулся.
— Дело в том, — пояснила я, — что моя соседка первая сюда приехала. Так что ей и решать, куда складывать вещи.
— Сурово.
Я пожала плечами:
— Все по-честному. — Потом помолчала и добавила: — Но вообще-то, может, тебе стоит заглянуть потом к нам. Комната двести двенадцать. На тот случай, если соседка заняла все удобные места и нам понадобится беспристрастный судья.
— Чтобы разнять драку?
Я покачала головой:
— Да нет. Мы с ней обе не драчливые.
— Откуда ты знаешь? Вы ведь только познакомились.
В летней школе имена соседей не разглашают до самого заезда, чтобы мы не искали друг друга в фейсбуке, твиттере или инстаграме. Будто боятся испортить великий сюрприз встречи с человеком, которого алгоритм школьного компьютера назначил нам для совместного проживания.
— Во всяком случае, я не из тех, кто ссорится с друзьями.
— Похоже, соседке с тобой повезло.
Джона снова пожал мне руку, прежде чем отпустить, и у меня опять появилось то странное чувство в животе.
— Я потом загляну, — пообещал он. — На всякий случай. Соседка, в отличие от тебя, может оказаться драчуньей.
Я кивнула: