ПЕРЕСОЗДАВАЯ МОРАЛЬ
1. Возможна ли натурализация этики?888
Таким образом, человек приходит, наконец, к убеждению, путем приобретенной и вероятно унаследованной привычки, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным импульсам. Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило поведения, все равно каково бы ни было его происхождение.
Человеческая культура и, в частности, религия – хранилище этических предписаний: от золотого правила, десяти заповедей и принципа греков «познай себя» и до всевозможных конкретных повелений и запретов, табу и ритуалов. Со времен Платона философы пытались организовать эти императивы в единую, рационально обоснованную и универсальную систему этики и пока так и не пришли к хоть какому-то согласию. Математика и физика для всех одни и те же, но этика пока что не утвердилась в сходном рефлексивном равновесии890. Почему так? И не иллюзорна ли эта цель? Является ли мораль всего лишь вопросом личного вкуса (и политической власти)? Разве не существуют этические истины, которые можно открыть и обосновать, вынужденные ходы или Удачные решения? Прекрасные сооружения этической теории возводились, подвергались критике, отстаивались, пересматривались и расширялись с использованием лучших методов рационального исследования, и среди этих артефактов человеческого мышления находятся некоторые из наиболее величественных творений культуры, но пока что они так и не получили полного одобрения всех, кто внимательно их изучал.
Возможно, мы можем кое-что узнать о статусе и перспективах этической теории, если задумаемся об ограничениях, наложенных на великий процесс проектирования и конструирования, в число наиболее современных плодов которого входят и специалисты по этике. Каковы – можем мы спросить – последствия того, что принятие этических решений, как и все существующие в действительности процессы исследования Пространства Замысла, должно быть в некоторой степени близоруким и осуществляться в условиях дефицита времени?
Вскоре после публикации «Происхождения видов» Дарвина другой прославленный викторианец, Джон Стюарт Милль, обнародовал свою попытку создания универсальной этической теории, «Утилитаризм»891. Дарвин с интересом прочитал книгу и ответил на это «знаменитое сочинение» в своем «Происхождении человека»892. Он был озадачен тем, какова позиция Милля по вопросу о том, является ли моральное чувство врожденным или приобретенным, и обратился за разъяснениями к своему сыну, Уильяму; тот сказал отцу, что Милль, «скорее, не имеет по этому вопросу ясного мнения»893; но, если забыть о немногих подобных поводах для несогласия, Дарвина и Милля (по праву) считают едиными в их натурализме – и обоих усердно критиковали защитники небесных крючьев, самый известный среди которых, Сент-Джордж Миварт, заявлял:
…люди обладают пониманием нерушимого и непреложного правила, обоснованно требующего покорности авторитету, по необходимости высшему и абсолютному, – иными словами, формируются интеллектуальные суждения, подразумевающие существование в выносящем суждения разуме этического идеала894.
Вероятно, на такое громкое заявление не найти лучшего ответа, чем слова Дарвина, приведенные в начале этого раздела. Но были и более взвешенные возражения, и одно из наиболее частых не давало Миллю покоя: «Сторонникам утилитаризма нередко приходится сталкиваться с обвинениями, смысл которых в том, что у людей нет времени, чтобы каждое свое действие предварять расчетами, взвешивая последствия своей линии поведения для всеобщего счастья». Его реакция была довольно-таки бурной:
Довольно уже говорить подобный вздор на эту тему; никто ведь не будет даже слушать ничего подобного по любым другим практически важным вопросам. Никто не будет отрицать, что искусство навигации основано на астрономии, хотя у моряков нет возможности каждый раз производить вычисления в соответствии с Морским альманахом. Будучи людьми здравомыслящими, они выходят в море с готовыми расчетами; и все здравомыслящие люди пускаются в плавание по океану жизни, вооруженные не только общими рецептами решения проблем добра и зла, но также и навыками преодоления сложных жизненных вопросов, когда, собственно, и проявляются такие человеческие качества, как мудрость и глупость. Думается, они и впредь будут поступать так же, пока предусмотрительность остается неотъемлемым свойством человеческой натуры895.
Эта надменная отповедь снискала благосклонность многих – возможно, большинства – теоретиков этики, но, по сути дела, она лишь маскирует пропасть, постепенно расширяющуюся под натиском внимания критиков. Противники пребывали в странном заблуждении, будто система этического мышления должна работать, и отмечали, что система Милля была – в лучшем случае – чрезвычайно непрактичной. Это – настаивал Милль – не возражение: утилитаризм должен быть практичным, но не настолько. Его подлинная задача – служить фундаментальным методом обоснования выходящих на авансцену мыслительных привычек существующих в действительности людей, размышляющих о морали. Однако оказалось, что эта фундаментальная роль этической теории (которую искали не только утилитаристы) недостаточно хорошо определена и зыбка. Насколько практичной должна быть система этического мышления? В чем предназначение этической теории? Негласные различия во мнениях по этому вопросу и степень самообмана среди протагонистов добавляли неоднозначности последующим дискуссиям.
По большей части, философы были готовы игнорировать практические проблемы принятия решений в реальном времени, рассматривая тот суровый факт, что все мы смертны, забывчивы и вынуждены поспешно выносить решения, как существующий в реальности, но маловажный фактор, препятствующий работе механизма, чертеж которого они описывают. Ситуация выглядит так, как если бы существовали две дисциплины: подлинная этика, чья задача – вычисление принципов, определяющих, что в любых обстоятельствах следует делать идеальному актору, и менее интересная, «всего лишь практическая» дисциплина «Первой этической помощи», или «Того, что следует делать до прибытия доктора философии», позволяющая в условиях нехватки времени на скорую руку принимать решения в «рабочем» режиме.
На практике – признают философы – мы игнорируем важные соображения (те, которые на самом деле игнорировать не следует) и допускаем наличие в своем мышлении сотни специфических (и с точки зрения морали несостоятельных) предрассудков; но, теоретически, делать мы должны то, что предписывает (та или иная) идеальная теория. Затем философы вполне разумно сосредотачиваются на выяснении того, что это за идеальная теория. Теоретической пользой сознательного упрощения посредством идеализации не следует пренебрегать ни в философии, ни в любой научной дисциплине. Взятая непосредственно во всех ее неопрятных частностях реальность слишком сложна, чтобы строить о ней теории. Проблема, скорее (ибо любая идеализация является стратегическим выбором), в том, какая именно идеализация могла бы пролить свет на природу нравственности, а какая лишь навяжет нам занимательные сказки.
Легко позабыть, насколько в действительности непрактичны этические теории, но можно заставить истину заиграть всеми красками, задумавшись о том, что скрывается за использованной Миллем метафорой, заимствованной из области современных ему технологий. Морской альманах – своего рода эфемериды, собрание ежегодно рассчитываемых и публикуемых таблиц, из которых любой легко и быстро мог узнать, какое положение будут занимать на небе Солнце, Луна, планеты и наиболее крупные звезды в каждую секунду грядущего года. Точность и достоверность этого ежегодного оракула была и остается вдохновляющим примером мощи человеческого дара предвидения, должным образом дисциплинированного научной системой и направленного на достаточно упорядоченный предмет. Вооружившись плодами такой системы мышления, разумный моряк и в самом деле может рискнуть отправиться в путь, будучи уверенным в своей способности принимать достаточно информированные навигационные решения в режиме реального времени. Разработанные астрономами практические методы действительно эффективны.
Могут ли утилитаристы предложить вниманию публики нечто подобное? Поначалу кажется, что Милль так и думает. Сегодня мы привычны к неумеренным восхвалениям десятков высокотехнологичных систем (систем анализа экономической эффективности, компьютеризированных систем экспертных оценок и т. д.) и со своих сегодняшних позиций можем предположить, что Милль воодушевленно занимался рекламой: внушал, что утилитаризм может снабдить актора абсолютно надежным Средством принятия решений. («Мы сделали сложные расчеты за вас! Все, что осталось, – подставить переменные в предоставленные нами простые формулы».)
Джереми Бентам, основоположник утилитаризма, несомненно, стремился к подобной «калькуляции счастья», снабженной даже мнемоническими стишками – в точности как системы практической мореходной астрономии, которые знал назубок каждый капитан дальнего плавания.
Определенно, сильно, выгоду приносит,
Не смешано ни с чем и скоро наступает.
Сии приметы важными бывают
И в счастье, и в печали неизменно.
Ты в счастье для себя ищи их непременно,
Среди других способствуй
В счастье их распространенью896.
Бентам был жизнерадостным алчным редукционистом – можно сказать, Б. Ф. Скиннером своего времени, – и этот миф о практичности с самого начала был частью риторики утилитаризма. Но уже у Милля мы наблюдаем первые шаги в сторону выстроенной из слоновой кости башни идеальности, к тому, что вычислимо «теоретически», но не на практике.
Например, Милль полагал, что лучшие из наставлений и практических правил повседневной нравственности (формулы, которые люди и в самом деле принимают в расчет в хаотическом процессе принятия решений) получили (или, в принципе, получили бы) официальное одобрение полноценного, кропотливого, систематического утилитаристского метода. Как таковое, доверие, с которым средний рациональный актор относится к подобным формулам, основано на аккумулированном культурной памятью опыте множества жизней и может («в принципе») быть обосновано путем формального выведения из теории. Но осуществить этот логический вывод никогда не удавалось897.
Несложно понять причины этого: крайне маловероятно, что существует осуществимый на практике алгоритм для универсального анализа эффективности, в котором нуждается подобный утилитаризм (или любая другая «консеквенциалистская» теория). Почему? Из-за того, что можно было бы назвать Эффектом Три-Майл-Айленд. Является ли разрушение ядерного реактора на Три-Майл-Айленд хорошим или плохим происшествием? Если, планируя какие-то действия, вы обнаружите, что разрушение реактора является следствием вероятности p, то что вам следует приписать ей в качестве значения? Будет ли то неудачный исход, которого вам следует стараться избежать, или исход положительный, к которому следует всячески стремиться?898 В данный момент дать определенный ответ нельзя, и не ясно, будет ли он получен в какой-либо отдаленной перспективе. (Заметим, что это – не проблема недостаточно точных измерений; невозможно даже определить, следует ли поставить знак плюс или минус перед количественной оценкой ценности.)
Сравним поставленную здесь перед нами проблему с проблемами, с которыми сталкиваются разработчики компьютерных шахматных программ. Можно было бы предположить, что ответить на проблему ограниченности времени для методов принятия этических решений можно было бы тем же способом, которым проблему ограниченности времени решают в шахматах: использовав эвристические методы элиминирующего поиска. Но в жизни никто не ставит шах и мат, и нет момента получения определенного результата (положительного или отрицательного), отталкиваясь от которого мы посредством ретроспективного анализа могли бы рассчитать подлинные значения альтернатив, поджидающих на путях, которыми можно пойти. Насколько глубокий анализ следует провести прежде, чем приписать позиции какое-либо значение? В шахматах то, что выглядит положительным на пятом ходе, на седьмом может оказаться гибельным. Существуют способы настройки эвристических процедур поиска таким образом, чтобы минимизировать (но не окончательно) проблему неверной оценки предполагаемых ходов. Приведет ли взятие фигуры противника к решительно положительному будущему, достойному того, чтобы к нему стремиться, или оно положит начало блестящему маневру противника, жертвующего своей фигурой? Эту сложность поможет разрешить принцип покоя: перед стремительным обменом ходами всегда заглядывайте на несколько шагов вперед, чтобы посмотреть, как будет выглядеть доска, когда буря утихнет. Но в реальной жизни подобного принципа, на который можно было бы положиться, нет. За аварией на Три-Майл-Айленд (произошедшей в 1980 году) последовало более десяти лет накопления сил и покоя, но мы все еще понятия не имеем, следует ли, приняв все во внимание, считать это происшествие счастливой или несчастной случайностью.
Подозрение, что не существует окончательного и убедительного разрешения подобных затруднений, долго таилось под бурными водами критики консеквенциализма, многим скептикам кажущегося слегка загримированной версией легкомысленного совета игрокам на фондовой бирже: «Покупайте задешево, продавайте задорого», – в принципе, прекрасная идея, но в качестве практического совета систематически бесполезная899.
Итак, утилитаристы не только никогда на самом деле не определяли свои конкретные моральные выборы, вычисляя ожидаемую пользу от (всех) альтернатив (на это не хватает времени, как указал наш первый оппонент), но они также никогда не достигали устойчивых «автономных» выводов частичных результатов – «ориентиров и дорожных указателей», как называет их Милль, – которые могли бы использовать «на ходу» те, кто вынужден решать «практически значимые вопросы».
Тогда что же сказать о главных соперниках утилитаристов, разного рода кантианцах? Их риторика также отдает долг практичности – в основном в виде обвинений утилитаристов в непрактичности900. Однако чем же тогда кантианцы заменяют неосуществимые консеквенциалистские вычисления? Следованием максимам (часто высмеиваемым как слепое поклонение правилам) того или иного сорта наподобие тех, к которым отсылает одна из формулировок категорического императива Канта901: Поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом. Как правило, при принятии решений в кантианстве обнаруживается, что все результаты достигаются за счет использования разнообразных идеализаций, отклоняющихся от реальности в различных направлениях. Например, далеко не ясно, как вам понять, каким образом ограничить масштаб «максим» обдумываемых вами действий, прежде чем проверить их с помощью категорического императива, если только рядом не окажется некий deus ex machina, проворный распорядитель, нашептывающий подсказки вам на ухо. Кажется, что запас максим, которые следует рассмотреть, неисчерпаем.
Несомненно, эксцентричная надежда последователей Бентама на процедуру принятия этических решений, для которой нужно только подставить переменные в формулу, чужда по духу как современным кантианцам, так и изощренным утилитаристам. Кажется, все философы могут согласиться, что подлинное этическое мышление требует озарений и воображения, и его нельзя достигнуть путем бездумного применения формулы. Как пишет об этом все еще глубоко возмущенный Милль: «Нетрудно представить любой этический стандарт как недееспособный, если подходить к нему с позиций полного идиотизма»902. Однако этот риторический выпад несколько противоречит проведенной им ранее аналогии, поскольку одним из законных притязаний систем практической навигации было то, что справиться с ними мог почти любой идиот.
Я вовсе не хочу никого шокировать обвинением, а лишь напомнить о вполне очевидном: ни одна отдаленно убедительная система этики никогда не была вычислимой, даже опосредованно, применительно к существующим в действительности моральным проблемам. Поэтому несмотря даже на то, что у утилитаристов (кантианцев, сторонников теории общественного договора и т. д.) нет недостатка в аргументах в пользу конкретных мер, институтов, практик и действий, все они существенно ограничены ceteris paribus условиями и заявлениями о правдоподобии их идеализированных допущений. Эти ограничения устроены так, чтобы преодолеть комбинаторный взрыв вычислений, грозящий тому, кто и в самом деле попытается (в соответствии с теорией) учесть все обстоятельства. А в качестве аргументов – не выводов, – все они были спорными (что не означает, будто ни один не может оказаться истинным по результатам заключительного анализа).
Чтобы лучше понять сложности, возникающие при настоящих моральных размышлениях, рассмотрим для примера крошечную этическую проблемку и решим, что нам с нею делать. Хотя некоторые детали и необычны, структура предлагаемой мною проблемы хорошо знакома.
2. Жюри конкурса
Ваш философский факультет избрали, чтобы распорядиться щедрым даром: после проведения открытого конкурса самый перспективный выпускник-философ страны получит грант на 12 лет. Вы своевременно извещаете о награде и условиях ее получения в Journal of Philosophy и к своему ужасу в назначенный день получаете 250 000 по всем правилам составленных заявок: с пространными резюме, примерами письменных работ и рекомендательными письмами. После быстрых подсчетов становится ясно: чтобы выполнить взятые на себя обязательства и ко дню оглашения результатов состязания оценить все заявки, придется не просто оторвать от преподавания всех сотрудников, но и (учитывая издержки на административную работу и найм дополнительных квалифицированных экспертов) потратить саму награду, так что все брошенные на оценку заявок силы пропадут втуне; грант никто не получит.
Что же делать? Если бы вы предвидели ажиотаж вокруг конкурса, то смогли бы ввести дополнительные условия для претендентов, но уже слишком поздно: будем считать, что каждая из 250 000 заявок имеет то же право быть рассмотренной, что и все остальные, а согласившись на роль судей, вы взяли на себя обязательство выбрать лучшего из кандидатов. (Эта формулировка не предполагает принятия той или иной теории прав и обязанностей. Если для вас это важно, переформулируйте проблему в терминах отрицательной полезности нарушения условий, установленных в вашем объявлении о конкурсе. Я хочу сказать, что, каковы бы ни были ваши этические убеждения, вы оказались в сложном положении.) Прежде чем продолжить чтение, пожалуйста, потратьте немного времени, чтобы предложить собственное решение проблемы – столько, сколько, по вашему мнению, для этого нужно (но, пожалуйста, без фантазий о чудодейственных технологиях).
Предложив эту задачу своим коллегам и студентам, я обнаружил, что после краткого исследовательского периода они, как правило, приходят к тому или иному варианту комбинированной стратегии, например:
1) выбрать несколько легко проверяемых и в известном отношении красноречивых критериев успеха – например, средний балл успеваемости, количество прослушанных философских курсов, вес папки с документами (с отказом всем, у кого она слишком легкая или слишком тяжелая) – и использовать их для предварительного отбора заявок;
2) провести случайный розыгрыш, чтобы сократить количество кандидатов до небольшого числа финалистов (скажем, пятидесяти или ста);
3) затем члены комиссии тщательно рассмотрят оставшиеся заявки и выберут победителя путем голосования.
Нет сомнений, что шансы обнаружить в результате такой процедуры лучшего претендента на награду невелики. На самом деле, вполне может оказаться, что существенное число проигравших за один проведенный в суде день смогли бы убедить присяжных, что они, вне сомнений, превосходят официального победителя конкурса. Но – возможно, захотите вы возразить – это просто несправедливо; вы сделали все, что в ваших силах. Разумеется, вполне возможно, что вы проиграете дело, но все еще сможете с полным правом думать, что пришли к лучшему из решений, которые можно было принять в условиях ограниченного времени.
Мой пример должен с увеличением и в замедленной съемке продемонстрировать неизбежные особенности принятия решений в условиях реального времени. Во-первых, существует простая физическая невозможность «учесть все» в положенный срок. Заметьте, что «все» не значит вообще все или даже все, кто существует в мире, но всего лишь все, содержащееся в 250 000 поданных конкурсных заявках. Вся необходимая информация у вас «под рукой»; нет и речи о проведении дополнительных исследований. Во-вторых, цинично и безапелляционно вводится несколько неоптимальных правил отбора. Никто не считает, что средний балл успеваемости является хоть сколько-нибудь надежным критерием будущих успехов кандидата, хотя он, вероятно, несколько надежнее веса папки с документами и, без сомнения, гораздо лучше количества букв в фамилии. Существует своего рода компромисс между легкостью применения и надежностью, и если никто не может быстро придумать какой-нибудь легко применимый и хоть сколько-нибудь обоснованный критерий отбора, то лучше сразу отбросить первый шаг и перейти к лотерее с участием всех поданных заявок. В-третьих, случайный розыгрыш является иллюстрацией частичного отказа от контроля, при котором мы решаем не участвовать в решении проблемы и предоставляем чему-нибудь еще – природе или случайности – на какое-то время занять наше место, но при этом продолжаем принимать на себя ответственность за результат. (Это пугает.) В-четвертых, есть фаза, на которой вы пытаетесь состряпать что-то презентабельное из результатов неконтролируемого процесса; упростив свою задачу, вы рассчитываете, что идущий на метауровне процесс самоконтроля до некоторой степени скорректирует, заново нормализует или усовершенствует ваш финальный результат. В-пятых, этот результат в любой момент может быть подвергнут критике задним числом – но что сделано, то сделано. Вы умываете руки и переходите к следующей проблеме. Жизнь коротка.
Только что описанный процесс принятия решений является примером фундаментальной закономерности, впервые последовательно проанализированной Гербертом Саймоном903, назвавшим ее «разумной достаточностью». Заметьте, как эта закономерность подобно фракталу воспроизводится по мере того, как мы прослеживаем принимаемые в ходе этого процесса решения второго, третьего и т. д. порядка, до тех пор пока сам процесс не становится неразличимым. На заседании ученого совета факультета, собранного, чтобы решить вставшую перед сотрудниками проблему, a) все фонтанируют идеями – предложений больше, чем можно должным образом обсудить за отведенные на это два часа; поэтому b) председатель начинает вести себя несколько тиранически, решая не обращать внимания на нескольких членов совета, у которых, разумеется, вполне могут быть очень удачные мысли; затем, c) после непродолжительной свободной «дискуссии» (что бы кто ни говорил, момент выступления, его громкость и тембр голоса могут значить больше, чем содержание), d) председатель пытается подвести итог, выбрав несколько тезисов, каким-то образом привлекших его внимание и показавшихся дельными, и уже обсуждение их достоинств и недостатков проходит гораздо более организованно, а затем происходит голосование. После собрания e) остаются те, кто все еще считает, что можно было бы выбрать более подходящие правила отсева, что факультет мог бы отвести время на оценку двух сотен финалистов (или сократить их число до двадцати) и т. д., но что сделано, то сделано. Ученые получили важный урок о том, как жить с недостаточно хорошим выбором, сделанным их коллегами, а потому, потратив несколько минут или часов на упражнения в остроумии по поводу произошедшего, закрывают дело.
«Но должен ли я его закрывать?» – спрашиваете вы себя ровно так же, как спрашивали посреди свободной дискуссии, когда председатель не дал вам слово. В этот момент у вас в голове полно a) причин, по которым следует настаивать на том, чтобы вас выслушали, и причин, по которым следует молча согласиться с коллегами, а параллельно вы еще пытаетесь понять, что говорят другие, и т. д. – в вашем распоряжении информации больше, чем можно переварить; поэтому b) вы быстро, произвольно и не задумываясь отбрасываете ее часть, рискуя проигнорировать важнейшие соображения, а затем c) вы уже не пытаетесь контролировать свои мысли; вы теряете метаконтроль и позволяете своим мыслям некоторое время свободно блуждать. Чуть позже вы каким-то образом d) возвращаете контроль, предпринимая попытки несколько упорядочить и усовершенствовать данные, полученные в ходе свободной дискуссии, и принимаете решение эти попытки оставить; вас e) терзают сомнения и сожаления, но, будучи мудрым человеком, вы их подавляете.
И как же именно вы подавили это мимолетное и невнятное крошечное сомнение («Должен ли я закрывать вопрос?»)? В приведенном выше описании процессы оказываются неразличимыми для интроспекции, но если мы посмотрим на предложенные когнитивными науками модели «принятия решений» и «решения задач» в рамках таких стремительных, бессознательных процессов, как восприятие и понимание языка, то увидим новые соблазнительные аналогии с нашими фазами различных моделей эвристического поиска и решения задач904.
Как мы снова и снова наблюдали в этой книге, так на любом уровне и выглядит принятие решений в условиях ограниченного времени. Принцип разумной достаточности распространяется даже за пределы устойчивой биологической конструкции принимающего решения актора – на конструкцию «решений», которые принимала Мать-Природа, проектируя нас и другие организмы. Возможно, существуют границы между биологическими, психологическими и культурными воплощениями этой структуры, проведение которых можно каким-то образом обосновать, но не только структуры (а также их способности и слабые места) являются, по сути дела, одинаковыми; конкретное содержание «рассуждений», вероятно, не замкнуто на каком-либо одном уровне процесса, но может мигрировать. Например, при наличии подходящих стимулов можно гальванизировать какое-нибудь лежащее, фактически, за порогом восприятия соображение и «поднять» его, сделав доступным для сознательной вербализации и оценки – оно становится «интуицией», – а затем выразить так, чтобы его могли обдумать и другие. Если двигаться в противоположном направлении, то повод для действия, постоянно упоминающийся и обсуждаемый комиссией, может в конечном счете стать «понятным без слов» (по крайней мере, произнесенных вслух), но продолжать формировать мышление, как групповое, так и индивидуальное, на каком-то более подсознательном уровне (или уровнях), на котором идет процесс. Как говорили Дональд Кэмпбелл905 и Ричард Докинз906, культурные институты можно иногда интерпретировать как компенсацию или исправление «решений», принятых естественным отбором.
Фундаментальный характер принципа разумной достаточности (то, что он является базовой структурой всех принимаемых в реальности решений: этических, прагматических, экономических или даже эволюционных) ведет нас на скользкий путь, на котором подстерегают различные опасности. Для начала отметим, что просто заявить, что эта структура имеет фундаментальный характер, не обязательно значит сказать, что она является наилучшей, но такой вывод, без сомнения, напрашивается, и он соблазнителен. Напомню, мы начали это исследование, рассматривая моральную проблему и пытаясь ее решить: проблему выработки хорошего (справедливого, обоснованного, разумного) процесса оценки заявок. Предположим, мы решили, что, с учетом ограничений, спроектированная нами система является наилучшей. Группа условно рациональных акторов – мы – решила, что это правильный способ организации процесса, и сделанный нами выбор его характеристик обоснован.
С учетом такой истории разработки нам нужно набраться решимости, чтобы провозгласить этот проект оптимальным – лучшим из возможных. Можно было бы вменить мне в вину это кажущееся высокомерие еще в момент постановки проблемы. Разве я не предложил исследовать, как людям следует принимать этические решения, разобравшись, как мы на самом деле принимаем одно конкретное этическое решение? Кто мы такие, чтобы задавать тон? Ну а кому еще должны мы верить? Если мы не можем положиться на собственное обоснованное суждение, то, кажется, мы и первого шага не сделаем:
Таким образом, то, что и как мы думаем, является доказательством в пользу принципов рациональности того, что и как нам следует думать. Это само по себе является методологическим принципом рациональности; назовем это Фактонормативным принципом. Мы (по умолчанию) принимаем Фактонормативный принцип всякий раз, когда пытаемся определить, что и как нам следует думать. Ибо в ходе этой попытки мы должны думать. И только если мы можем считать верным (а потому – доказательством того, что и как нам следует думать) то, что и как мы думаем, можно определить, что и как нам следует думать907.
Однако притязания на оптимальность могут улетучиваться; не нужно никакой решимости для скромного допущения, что с учетом имеющихся ограничений это было наилучшее решение, которое мы могли принять. Иногда люди делают ошибку, предполагая, что существует или должна существовать единственная (наилучшая или превосходящая прочие) позиция, с которой следует оценивать идеал рациональности. Встанет ли перед совершенно рациональным актором слишком человеческая проблема неспособности вспомнить определенные ключевые соображения в момент, когда они были бы наиболее действенными и эффективными способами выйти из затруднения? Если мы в качестве теоретического упрощения ставим условие, что наш воображаемый идеальный актор неуязвим для подобных неурядиц, то мы не сможем задать вопрос о том, каким мог бы быть идеальный способ с ними справиться.
Любое подобное упражнение предполагает, что определенные характеристики («ограничения») зафиксированы, а другие поддаются изменениям; последние следует скорректировать так, чтобы они как можно лучше соответствовали первым. Но всегда можно изменить точку зрения и спросить об одной из предположительно поддающихся изменению характеристик, не является ли она на самом деле в одной из позиций зафиксированной – ограничением, к которому нужно подлаживаться. Можно также спросить о каждой из устойчивых характеристик, следует ли каким-либо образом оказывать на нее давление; может быть, ее лучше всего оставить в покое. Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует считать остальные характеристики зафиксированными, чтобы оценить целесообразность той, которую мы рассматриваем. И здесь тоже нет одной-единственной точки опоры; если мы предположим, что читатели «Руководства по первой этической помощи» являются абсолютными идиотами, наша задача невыполнима; если же мы предположим, что они – святые, она слишком проста, чтобы что-нибудь прояснить.
Это наглядно проявляется в спорных предположениях о рациональности при теоретических обсуждениях дилеммы заключенного; если вы имеете право предположить, что игроки – святые, проблемы не возникает; в конце концов, святые всегда сотрудничают. Близорукие остолопы всегда предают, а потому они неисправимы. Что делает «абсолютно рациональный» игрок? Возможно, как мог бы кто-нибудь сказать, он видит рациональность в принятии стратегии превращения в не вполне идеально рационального игрока – чтобы справиться с не вполне идеально рациональными игроками, с которыми, как он знает, ему предстоит столкнуться. Но тогда в каком смысле этот новый игрок является не вполне идеально рациональным? Будет ошибкой предположить, что эта нестабильность может быть устранена, если мы просто достаточно хорошо продумаем, что такое идеальная рациональность. Это воистину ошибка в духе доктора Панглосса908.
3. Руководство по первой этической помощи
Итак, как можем мы надеяться отрегулировать или хотя бы усовершенствовать свой способ принятия этических решений, если он является безнадежно эвристическим, поспешным и близоруким? Проводя параллель между тем, что происходит на заседании ученого совета, и тем, что творится в нашем сознании, можно увидеть, каковы метапроблемы и как с ними можно справиться. Мы должны быть «настороже» и иметь «мудрые» привычки мышления – иными словами, коллег, которые будут постоянно (пусть и не без огрехов) привлекать наше внимание к вариантам действий, о которых мы не пожалеем задним числом. Нет смысла в широком круге коллег, если все они – клоны друг друга, желающие высказать одно и то же соображение, так что можно предположить, что все они – специалисты, кругозор каждого несколько ограничен, каждый занят отстаиванием определенного набора интересов909.
Итак, как нам предотвратить разноголосицу дискутирующих коллег? Нужны какие-то способы эту дискуссию прервать. Вдобавок к своевременным и уместным механизмам высказывания соображений нужны устройства, этот процесс останавливающие, уловки, самовластно прекращающие размышления и изыскания наших коллег и прерывающие разговор вне зависимости от того, о чем конкретно в данный момент идет речь. Почему бы просто не прибегнуть к волшебному слову? Волшебные слова прекрасно справляются с ролью переключателей режима управления в программах искусственного интеллекта, но сейчас мы говорим о контроле над разумными коллегами, а они, скорее всего, не поддаются воздействию волшебных слов, не будучи в состоянии постгипнотического внушения. То есть хорошие коллеги будут мыслящими и рациональными, а также способными широко мыслить в рамках области, в которой специализируются. Если простейшие механизмы, из которых мы состоим, являются баллистическими интенциональными системами, как говорилось в предыдущей главе, то наши наиболее хитроумные подсистемы, подобно нашим коллегам, являются интенциональными системами с неограниченной управляемостью. Их следует поразить чем-то, апеллирующим к их рациональности и ограничивающим дальнейшие размышления.
Этим людям вовсе не годится бесконечно философствовать, бесконечно призывать нас обратиться к основополагающим принципам и требовать обоснования для этих, по всей видимости (и в действительности), весьма произвольных правил. Что могло бы защитить необоснованный и отчасти вторичный механизм прерывания разговора от такого дотошного изучения? Метастратегия, запрещающая обсуждение и пересмотр механизмов остановки дискуссии? Но – захотели бы спросить наши коллеги – мудро ли следовать этой стратегии? Можно ли ее обосновать? Несомненно, она не всегда будет приводить к наилучшим результатам, и… и так далее.
Нам надо пройти по канату над пропастью. С одной стороны, следует избегать ошибочной мысли, будто решение состоит в большей рациональности, большем количестве правил и обоснований, ибо этим требованиям конца не будет. Любую стратегию можно поставить под вопрос, а потому, если только мы резко и без рациональных причин не оборвем обсуждение, то получим зациклившийся и бесплодный процесс поиска решения. С другой стороны, ни один не обоснованный рационально факт о том, как мы устроены, не является (и не должен являться) свободным от возможного пересмотра в ходе дальнейших размышлений910.
Нельзя ожидать, что у подобной конструкторской проблемы будет одно-единственное определенное решение. Скорее, мы столкнемся с многообразием неопределенных и временных состояний равновесия, где механизмы прерывания дискуссии будут склонны наращивать, словно жемчужница вокруг песчинки, слои дополнительных догм, которые сами неспособны выдержать дополнительного анализа, но, к счастью, от случая к случаю оказываются способными прервать размышления. Вот несколько многообещающих примеров:
Но от этого вреда больше, чем пользы.
Но это же убийство.
Но это значит нарушить обещание.
Но это значит использовать другого человека как средство.
Но это же нарушение прав человека.
Однажды Бентам грубо отмел доктрину о «естественных и неотъемлемых правах» как «полную чушь», и сейчас мы можем ответить, что, возможно, он был прав. Возможно, разговоры о правах и являются полной чушью, но это благая чушь – и благая она лишь потому, что, так уж получилось, обладает «политической» силой продолжать подниматься над метаразмышлениями (не бесконечно, но «достаточно высоко»), чтобы подтвердить свой статус убедительного (то есть прекращающего дискуссию) «основополагающего принципа».
Тогда может показаться, что определенного рода «слепое поклонение правилам» – вещь хорошая (по крайней мере, для акторов, сконструированных так же, как и мы). Она хороша не потому, что существует определенное правило или набор правил, которые, вероятно, являются наилучшими или всегда приводят к правильному ответу, но потому, что наличие правил каким-то образом работает, а их отсутствие не работает совершенно.
Но этим невозможно ограничиться (если только мы не понимаем «поклонение» в буквальном смысле слова, то есть как внерациональную преданность), поскольку простое наличие, одобрение или принятие правил вовсе не является конструкторским решением. Наличия правил, наличия всей информации и даже хороших интенций самих по себе недостаточно, чтобы гарантировать совершение правильного поступка; актор должен найти все, что нужно, и использовать это даже при столкновении с рациональными контраргументами, призванными пошатнуть его убеждения.
Наличия правил и понимания их возможностей недостаточно, и подчас актору лучше, когда он знает меньше. Даглас Хофштадтер привлекает внимание к явлению, которое называет «навязчивым сомнением» и которое было устранено из самых абстрактных теоретических дискуссий. В том, что Хофштадтер называет «дилеммой волка», «очевидное» отсутствие дилеммы превращается в серьезную дилемму в результате всего лишь хода времени и возможности навязчивого сомнения.
Представьте, что из вашего выпускного класса выбрали двадцать человек и что вы в их числе. Вы не знаете, кого еще выбрали… Вам известно только, что все они связаны с центральным компьютером. Каждый из вас сидит на стуле в крошечной комнате и смотрит на единственную кнопку на чистой стене. У вас десять минут, чтобы решить, нажимать или не нажимать на кнопку. В конце этого периода на десять секунд зажжется свет, и пока он горит, вы можете либо нажать на кнопку, либо ничего не делать. Затем все ответы будут загружены в центральный компьютер, а минуту спустя он выдаст результат. К счастью, результаты могут быть только хорошими. Если вы нажмете на кнопку, то без всяких дополнительных условий получите 100 долларов… если никто не нажмет на кнопку, то каждый получит по 1000 долларов. Но если хотя бы один человек нажмет на кнопку, то те, кто ничего не делал, ничего и не получат911.
Вы, разумеется, не нажмете на кнопку, так? Но что, если хотя бы один человек оказался чересчур осторожным и склонным к сомнениям и начал задаваться вопросом, так ли это все очевидно? Каждый должен допустить, что это маловероятно, и каждый должен понимать, что каждый должен это допустить. Как отмечает Хофштадтер, это ситуация, «в которой легчайшая снежинка сомнения превращается в смертоносную лавину… и одна из досадных ее особенностей состоит в том, что чем вы умнее, тем быстрее и яснее вы поймете, что у вас есть основания для опасений. Компания дружелюбных тугодумов с большей вероятностью единодушно воздержится от действий и получит большую награду, чем компания умнейших логиков, в которой каждый мыслит извращенно-рекурсивно-навязчиво»912.
Перед лицом мира, в котором подобные печальные явления не являются чем-то неслыханным, можно понять, в чем привлекательность старой доброй религии, не вызывающего вопросов догматизма, делающего акторов невосприимчивыми к вкрадчивым атакам гиперрациональности. Создание чего-то весьма напоминающего это диспозиционное состояние и в самом деле является одной из задач «Руководства по первой этической помощи»: мы представляем его себе сборником советов, предназначенным для рациональной и осторожной публики, но можно также сказать, что оно не выполнит своей задачи, если не сможет изменить «операционную систему», а не просто «данные» (содержание убеждения или соглашения) акторов, к которым обращается. Чтобы добиться успеха при выполнении такой конкретной задачи, оно должно обращаться к своей аудитории с высочайшей аккуратностью.
Итак, возможно несколько разных «Руководств по первой этической помощи»: каждое для своего типа аудитории. Перед философами это открывает неприятные перспективы по двум причинам. Во-первых, вопреки их строгому академическому вкусу, отсюда следует, что есть основания с бóльшим вниманием относиться к риторике и иным лишь отчасти либо не всецело рациональным методам убеждения; совершенно рациональная аудитория, для которой, как могли бы предположить специалисты по этике, предназначены их размышления – всего лишь еще одна идеализация сомнительной ценности. И, что еще важнее, отсюда следует, что то, что Бернард Вильямс называет идеалом «прозрачности» общества, – «работа его этических институтов не должна зависеть от непонимания членами сообщества принципов их работы»913 – является идеалом, который может оказаться для нас политически недостижимым. Возможно, мы отшатнулись от высокомерного мифотворчества и таких систематически лицемерных доктрин, как та, которую Вильямс называет «утилитаризмом правящей партии», но может статься (в конце концов, это – открытая эмпирическая возможность), что найти какой-нибудь рациональный и прозрачный путь от тех, кем мы являемся, к тем, кем мы хотим быть, будет удивительной удачей. Ландшафт сложен, и может оказаться, что оттуда, где мы сегодня находимся, невозможно взойти на высочайшую вершину.
Переосмысление практической конструкции морального актора посредством написания различных версий «Руководства по первой этической помощи» может тем не менее позволить нам разобраться в некоторых явлениях, которые традиционные этические теории безуспешно пытались обосновать. К примеру, мы можем начать понимать этическую позицию, которую в данный момент занимаем (я имею в виду себя и вас, прямо сейчас). Вот сидите вы, потратив несколько часов на чтение моей книги (и я, без сомнения, делаю нечто подобное). Не следует ли нам с вами собирать деньги для Оксфордского комитета помощи голодающим, или пикетировать Пентагон, или писать по различным вопросам письма своим сенаторам и депутатам? В самом ли деле вы сознательно и все рассчитав решили, что настало время немного отвлечься от проблем реальной жизни и взять тайм-аут, чтобы почитать? Или процесс принятия решения (если это не слишком громкое имя для того, что произошло на самом деле) в значительной степени свелся для вас к тому, чтобы не нарушать некоторые принимаемые «по умолчанию» принципы, практически обязывающие вас игнорировать все, кроме наиболее властных потенциальных вмешательств в вашу личную жизнь, которая, рад отметить, включает периоды времени, посвященные чтению весьма сложных книг?
Если это так, то стоит ли сожалеть об этой черте, или нам, смертным созданиям, никак невозможно без нее обойтись? Рассмотрим традиционное испытание, которое с легкостью проходит большинство этических систем: решение проблемы того, что вам предпринять, если, гуляя и ни во что не вмешиваясь, вы услышите поблизости крик утопающего. Это – простая задача с удачно ограниченным, заранее хорошо сформулированным локальным решением. Сложнее другое: как добраться отсюда туда? Как нам с полным на то основанием отыскать путь из нынешней неприятной ситуации к этому сравнительно благополучному и легко разрешаемому затруднению? Кажется, что основная наша проблема состоит в том, что, ежедневно пытаясь из последних сил заниматься своими делами, мы слышим тысячи криков о помощи, сопровождаемых огромным количеством информации о том, как мы могли бы помочь. Как, бога ради, можно расставить приоритеты в такой какофонии? Здесь не поможет какой-либо систематический процесс рассмотрения всех обстоятельств, взвешивания ожидаемых выгод и попыток их максимизировать. Не помогут здесь и систематическая формулировка и проверка кантианских максим – их будет слишком много, чтобы проанализировать.
Однако мы добираемся отсюда туда. Лишь немногие из нас надолго застывают в нерешительности. В общем и целом нам следует решить эту проблему, допустив существование совершенно «недоказуемого» набора заданных по умолчанию принципов, чтобы не отвлекаться ни на что, кроме своих текущих проектов. Нарушение этих принципов возможно лишь в результате процесса, обреченного быть беспорядочной эвристической процедурой с произвольными и неизученными механизмами прекращения дискуссии, несущими основную нагрузку.
Разумеется, на этой арене страсти накаляются. Поскольку возможности нашего внимания строго ограничены, проблема, с которой сталкиваются другие люди, желающие, чтобы мы приняли в расчет их излюбленный фактор, по сути дела, является проблемой рекламы – привлечения внимания благонамеренных. Наблюдаем ли мы за этим соревнованием между мемами на широкой политической арене или на маленькой арене личных размышлений – проблема перед нами одна и та же. Роль традиционных формул этического обсуждения как ориентиров для внимания или факторов, формирующих привычки морального воображения, как метамемов par excellence, является предметом, заслуживающим дальнейшего изучения.
ГЛАВА 17: Исследованный в свете опасной идеи Дарвина процесс принятия этических решений не позволяет надеяться, что мы когда-нибудь откроем формулу или алгоритм для совершения правильных поступков. Но это не повод отчаиваться; мы располагаем интеллектуальными инструментами, позволяющими конструировать и изменять самих себя, постоянно отыскивая более удачные решения проблем, которые мы создаем для себя и других.
ГЛАВА 18: Мы добрались до конца этого этапа своего путешествия через Пространство Замысла; резюмируем то, что узнали, и поразмыслим, куда двинуться дальше.