БУДУЩЕЕ ОДНОЙ ИДЕИ
1. Похвала биоразнообразию
Бог – в деталях.
Сколько времени у Иоганна Себастьяна Баха ушло на создание «Страстей по Матфею»? Первоначальный вариант был исполнен в 1727 или 1729 году, но тот, который мы слушаем сейчас, написан десятью годами позднее после многочисленных редакций. Сколько времени ушло на создание Иоганна Себастьяна Баха? Он прожил 42 года на момент исполнения первого варианта «Страстей» и больше полувека на момент внесения последних правок в партитуру. Сколько времени ушло на создание христианства, без которого Бах (или любой другой человек) не мог бы и помыслить о «Страстях по Матфею»? Около двух тысячелетий. Сколько времени ушло на формирование социального и культурного контекста, в котором могло бы родиться христианство? От сотни тысяч до трех миллионов лет – в зависимости от того, как мы датируем рождение человеческой культуры. А сколько времени ушло на создание Homo sapiens? От трех до четырех миллиардов лет – приблизительно столько же, сколько на создание маргариток и дартеров-моллюскоедов, голубых китов и пятнистых неясытей. Миллиарды лет ничем не заменимой проектно-конструкторской работы.
Мы не ошибаемся, когда угадываем сродство прекраснейших произведений искусства и науки и изумительных чудес природы. В одном Уильям Пейли был прав: нам нужно объяснение того, как возможно, что во Вселенной существует множество вещей удивительной конструкции. Опасная идея Дарвина заключается в том, что все они являются плодами одного-единственного дерева, Древа Жизни, и процессы, создавшие каждую из них – это, по сути дела, один и тот же процесс. Демонстрируемую Матерью-Природой гениальность можно разъять на множество мельчайших и по-своему гениальных действий: близорукие или слепые, бесцельные, они, однако, способны на самом элементарном уровне распознать некую счастливую (или более счастливую) возможность. Сходным образом гений Баха можно разъять на множество мелких действий, каждое из которых является гениальным – крохотных механических переходов от одного состояния мозга к другому, в результате которых решения появляются, проверяются, отбрасываются, пересматриваются и снова проверяются. Будет ли тогда мозг Баха похож на пресловутых мартышек, вооруженных печатными машинками? Нет, поскольку вместо того, чтобы создавать Чрезвычайно большое количество альтернатив, мозг Баха рождает лишь Исчезающе малое число всех возможных вариантов. Его гений можно измерить (если вы хотите измерить гений), исходя из степени совершенства конкретной совокупности созданных им кандидатов. Как он смог так стремительно перемещаться по Пространству Замысла, никогда даже не задумываясь о Чрезвычайно обширных соседних областях, заполненных совершенно бесперспективными конструкциями? (Если хотите исследовать эту территорию, сядьте за фортепиано и потратьте полчаса, пытаясь придумать хорошую новую мелодию.) Его мозг был сконструирован как превосходная эвристическая программа для создания музыки, и многие причастны к этому инженерному триумфу: Баху повезло с генами (он происходит из семьи, славной музыкальными талантами), а также повезло родиться в культурной среде, где его разум заполнился современными ему музыкальными мемами. Без сомнения, в его жизни было немало моментов, когда ему посчастливилось выиграть от того или иного непрогнозируемого стечения обстоятельств. Из всей этой массы случайностей создается уникальный космический корабль, на котором можно исследовать ту часть Пространства Замысла, куда не сможет попасть ни одно другое судно. Сколько бы веков или тысячелетий музыкальных изысканий нам ни предстояло, мы никогда не сможем оставить на Чрезвычайно обширных просторах Пространства Замысла хоть сколько-нибудь заметных следов. Бах драгоценен не потому, что в его мозгу скрывался небесный крюк, волшебная жемчужина гения, а потому, что он представлял собой (или заключал в себе) совершенно особенную конструкцию подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов, сделанных из подъемных кранов.
Как и в случае Баха, процесс создания других частей Древа Жизни отличается от мартышек за печатными машинками тем, что в его ходе исследуется лишь Исчезающе малая часть Чрезвычайно большого количества возможностей. Снова и снова создаются инструменты, облегчающие это исследование, – подъемные краны, ускоряющие занимающий целые геологические эпохи процесс подъема в Пространстве Замысла. Сегодня наша технология позволяет нам ускорить исследования, которые мы ведем в Пространстве Замысла повсеместно (не только генная инженерия, но и моделирование всех мыслимых вещей при помощи компьютера – в том числе и этой книги, которую я никогда бы не смог написать без текстового редактора и электронной почты), но нам никогда не преодолеть собственной ограниченности – или, точнее, уз, связывающих нас с актуальностью. Вавилонская библиотека конечна, но Чрезвычайно огромна, и нам никогда не исследовать всех ее чудес, ибо в каждый момент мы, подобно подъемным кранам, должны возводить свое здание на том фундаменте, который заложили на сегодняшний день.
Памятуя о неизбежном риске алчного редукционизма, мы могли бы задуматься о том, сколь много из драгоценных для нас вещей можно объяснить в свете того, что они сконструированы. Вот крошечный насос интуиции: что хуже – разрушить чей-то проект, даже если это модель Эйфелевой башни, построенная из тысяч палочек от леденцов, или собранный человеком запас таких палочек? Все зависит от цели проекта: если кому-то просто нравится конструировать и менять конструкцию, строить и перестраивать, то более тяжким грехом будет уничтожить запас палочек от леденцов; в противном случае более тяжким преступлением будет разрушить созданный с большим трудом результат проектно-конструкторской работы. Почему убить кондора гораздо хуже, чем корову? (Думаю, что каким бы тяжким грехом вы ни считали убийство коровы, мы согласимся, что убить кондора гораздо хуже, ибо если кондор вымрет, существующая на данный момент совокупность замыслов понесет гораздо более тяжелый ущерб.) Почему убить корову хуже, чем двустворчатого моллюска? Почему уничтожить секвойю хуже, чем равное ей по весу количество сине-зеленых водорослей? Почему мы торопимся снять высококачественные копии фильмов, музыкальных записей, партитур, книг? «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи, увы, разрушается на стене в Милане, несмотря на предпринимавшиеся в течение веков попытки сохранить ее (а иногда и из‐за них). Почему уничтожить ее фотографии, сделанные тридцать лет назад, будет не менее дурно (и, может быть, даже хуже), чем разрушить какую-то часть существующего сегодня «оригинала»?
На эти вопросы нет очевидных и непротиворечивых ответов, а потому взгляд с точки зрения Пространства Замысла не объясняет проблему ценности исчерпывающим образом; но он, по крайней мере, позволяет увидеть, что происходит, когда мы пытаемся унифицировать свое понимание ценности в рамках единой системы. С одной стороны, благодаря этому можно объяснить наше интуитивное понимание того, что уникальность или индивидуальность обладает сущностной ценностью. С другой – позволяет обосновать несоизмеримость ценностей, которые обсуждают люди. Что дороже, человеческая жизнь или «Мона Лиза»? Немало людей отдали бы жизнь, чтобы спасти картину от уничтожения, и есть многие, кто, если их подтолкнуть, отдали бы за нее чью-то чужую жизнь. (Вооружены ли охранники Лувра? Что они предпримут в случае необходимости?) Стоит ли спасение пятнистой неясыти ограничения жизненного выбора тысяч людей, на которых повлияют соответствующие меры? (И вновь значение события осознается лишь задним числом: если чей-то жизненный выбор – быть лесорубом, то мы в одночасье обесцениваем вложенные им в воплощение этого плана силы и время так же безоговорочно (и, строго говоря, еще более безоговорочно), как если бы превратили все его накопления в груду бесполезных мусорных облигаций.)
В какой «точке» начинается и заканчивается человеческая жизнь? Заняв дарвинистскую позицию, мы с неопровержимой ясностью видим, что нет никаких надежд открыть очевидный ориентир, идущий в «счет» скачок в процессе жизни. Нам нужно устанавливать границы; для многих важных с точки зрения морали целей нам нужны четкие определения жизни и смерти. Слои перламутра – догмы, наращиваемые, чтобы защитить такие, по сути, произвольные попытки, хорошо знакомы и постоянно нуждаются в обновлении. Нам следует забыть о фантазии, будто наука или религия смогут отыскать какой-нибудь надежно спрятанный факт, который расскажет нам, где именно устанавливать эти границы. Нет «естественного» способа указать на момент рождения человеческой «души», как нет и «естественного» способа указать на момент рождения вида. И в противоположность тому, что утверждают многие традиционалисты, я полагаю, что все мы интуитивно чувствуем, что факт окончания человеческой жизни может иметь разную ценность. Большинство человеческих эмбрионов погибает в результате самопроизвольных выкидышей – к счастью, эти эмбрионы всего лишь τέρατα, безнадежные чудовища, чьи шансы на выживание практически равны нулю. Является ли это ужасным злом? Виновны ли матери, чьи тела отторгли такие эмбрионы, в непредумышленном убийстве? Разумеется, нет. Что хуже: предпринять «героические» усилия, чтобы сохранить жизнь нескольким ужасно изуродованным младенцам, или предпринять столь же «героические» (хоть и неоцененные) усилия, позаботившись, чтобы такой новорожденный умер как можно быстрее и безболезненнее? Я не хочу сказать, что дарвинистское мышление дает нам ответ на такие вопросы; я хочу сказать, что дарвинистское мышление помогает увидеть, почему тщетны надежды традиционалистов разрешить эти задачи (найти этический алгоритм). Нам следует отринуть мифы, из‐за которых освященные веками решения кажутся неизбежными. Иными словами, нам нужно повзрослеть.
В число драгоценных артефактов, которые стоит сохранить, входят культуры во всей их целостности. На нашей планете до сих пор существует несколько тысяч разных языков, на которых ежедневно говорят, но их число быстро сокращается915. Когда умирает язык, нас постигает утрата, сопоставимая с потерей вида живых существ, а когда умирает культура, носители которой говорили на этом языке, то утрата еще горше. Но и здесь мы снова сталкиваемся с несоизмеримыми явлениями и отсутствием простых ответов.
Я начал эту книгу с песенки, которую люблю и которая, надеюсь, будет жить «вечно». Я надеюсь, что мой внук выучит ее и передаст своему внуку, но в то же время сам я не верю в столь трогательно выраженные в этой песенке принципы (и, честно говоря, не желаю, чтобы в них верил мой внук). Они слишком просты. Они, если говорить напрямик, ошибочны – так же ошибочны, как представления древних греков о богах и богинях, живущих на Олимпе. Верите ли вы в антропоморфного в буквальном смысле слова Бога? Если нет, то вам придется согласиться со мной, что моя песенка – прекрасная, утешительная ложь. Является ли она тем не менее ценным мемом? Я, безусловно, так и считаю. Это скромная, но прекрасная часть нашего наследия, сокровище, которое нужно сберечь. Но нам нужно признать, что так же как были времена, когда планета не была приспособленной для жизни тигров, наступают времена, когда они больше не смогут жить в дикой природе – лишь в зоопарках и заповедниках; и то же самое верно в отношении множества сокровищ нашего культурного достояния.
Валлийский язык сохраняют искусственными мерами – так же как поддерживают численность популяции кондоров. Мы не можем сохранить все особенности культурного мира, в котором эти сокровища процветали. Мы бы этого и не захотели. Для создания плодородной почвы, из которой смогли вырасти многие из величайших произведений искусства, потребовались деспотические политические и социальные системы, рассадник множества зол: рабства и самовластия (пусть оно подчас и бывало «просвещенным»), возмутительных различий в уровне жизни богатых и бедных – и невообразимого невежества. Невежество – необходимое условие множества прекрасных явлений. Радость девочки, разглядывающей, что Санта-Клаус принес ей на Рождество, – это вид радости, который каждый ребенок теряет с утратой неведения. Повзрослевшая девочка может передать эту радость собственным детям, но ей также придется признать, что наступает время, когда радость себя изживает.
У системы взглядов, о которой я говорю, есть хорошо известные предшественники. Философ Джордж Сантаяна был атеистом-католиком, если вы можете вообразить себе подобное сочетание. Согласно Бертрану Расселу916, Уильям Джеймс однажды осудил идеи Сантаяны как «совершенство низости», и можно понять, почему кое-кого такой извод атеизма может оскорбить: глубокое уважение ко всем догматам, церемониям и уловкам религиозного наследия при отсутствии веры. Позицию Сантаяны метко высмеивали: «Бога нет, и Дева Мария – мать его». Но сколь многие из нас сталкиваются с той же дилеммой: мы любим религиозное наследие, твердо убеждены в его ценности, но при этом не способны сохранять веру в его истинность. Перед нами сложный выбор. Ценя артефакты, мы готовы сохранять их в весьма сомнительном и измененном состоянии – в церквях, соборах и синагогах, построенных, чтобы вмещать огромные общины верующих, а теперь постепенно превращающихся в музеи. Не так уж сильно отличаются роли бифитеров, живописно охраняющих лондонский Тауэр, и кардиналов, расхаживающих в своих великолепных облачениях и собирающихся, чтобы избрать нового папу. И те и другие не дают умереть традициям, ритуалам, литургиям и символам, которые в противном случае бы угасли.
Но разве не пережили мы невероятное возрождение фанатической преданности всем этим символам веры? Да, к сожалению, это так, и я считаю, что на нашей планете нет более опасных для всех нас сил, чем фанатичность всех видов фундаментализма – протестантства, католицизма, иудаизма, ислама, индуизма, буддизма и бессчетного числа менее распространенных инфекций. Есть ли здесь конфликт между наукой и религией? Здесь, несомненно, есть.
Опасная идея Дарвина помогает создать в мемосфере условия, которые в отдаленной перспективе угрожают стать для этих мемов не менее пагубными, чем цивилизация в целом для крупных млекопитающих. Спасите слонов! Да, конечно, но не во что бы то ни стало. Например, ради этого мы не станем вынуждать людей в Африке жить, словно в XIX веке. Это не праздное сравнение. Создание на территории Африки огромных заповедников часто сопровождалось переселением – и полным уничтожением – человеческих популяций917. Тем, кто считает, что мы любой ценой должны сохранить в первозданном виде окружающую среду для слонов, стоит задуматься о том, во что бы обошлось Соединенным Штатам возвращение в первозданное состояние, когда по равнинам бродил бизон и олени и серны играли. Приходится искать компромисс.
Я люблю Библию короля Якова. Я вздрагиваю, когда слышу, что о Боге говорят «Он или Она», и мое сердце сжимается при виде льва, нервно меряющего шагами маленькую клетку в зоопарке. Я знаю, знаю, лев прекрасен, но опасен; если позволить ему бродить беспрепятственно, он меня растерзает; безопасность требует, чтобы его заперли в клетке. Безопасность требует, чтобы в клетки были посажены и религии – когда это абсолютно необходимо. Мы просто не можем смириться с женским обрезанием и второстепенным положением женщин в Римской католической церкви или у мормонов, не говоря уже об их статусе в исламе. Недавнее постановление Верховного суда, провозгласившего антиконституционным флоридский закон, запрещающий принесение животных в жертву в ходе ритуалов сантерии (афро-карибской религии, включающей элементы верований народа йоруба и католицизма), – это пограничный случай (по крайней мере, многие из нас так считают). Для многих такие ритуалы оскорбительны, но защитный футляр религиозной традиции вынуждает нас проявлять терпимость. Уважать эти традиции мудро. В конце концов, это – всего лишь часть уважения к биосфере.
Спасите баптистов! Да, конечно, но не во что бы то ни стало. Мы не сделаем этого, если придется смириться с намеренным сокрытием от детей сведений о том, как на самом деле устроена природа. Согласно недавнему опросу, сегодня 48% людей, проживающих в Соединенных Штатах, убеждено, будто написанное в Книге Бытия является истиной в буквальном смысле слова. А 70% считает, что «креационизм» нужно преподавать в школах вместе с теорией эволюции. Некоторые из современных писателей рекомендовали принять стратегию, согласно которой родители могли бы «выбирать» материал, который не следует преподавать их детям. Следует ли преподавать в школах теорию эволюции? А арифметику? А историю? Дезинформировать детей – ужасное преступление.
Подобно биологическим видам, вера должна эволюционировать или вымирать, когда мир меняется. В каждом из подвидов христианства мы наблюдаем битву мемов – следует ли посвящать в духовный сан женщин? следует ли вернуться к латинской литургии? – и то же самое происходит в разновидностях иудаизма и ислама. К мемам следует относиться с той же смесью уважения и осмотрительности. Такое отношение уже практикуется, но мы склонны закрывать глаза на его последствия. Мы проповедуем свободу совести – но лишь до известных пределов. Если ваша религия защищает рабство, нанесение увечий женщинам, детоубийство или назначает цену за голову оскорбившего ее Салмана Рушди, то у вашей религии есть черты, которые уважать нельзя. Она угрожает нам всем.
Прекрасно, когда в дикой природе живут медведи гризли и волки. Они больше не угроза: проявив немного здравомыслия, мы можем мирно сосуществовать. Ту же стратегию можно распознать в наших принципах политической терпимости и свободы совести. Вы вольны придерживаться какого пожелаете символа веры (или сами его создать): до тех пор пока он не представляет угрозы для общества. Мы живем на Земле все вместе, и нам приходится идти на компромиссы. Мемы гуттеритов достаточно «умны», чтобы не включать в свое число мемы о том, что уничтожать чужаков – добродетель, а будь по-другому, нам пришлось бы с ними сразиться. Мы терпимы к гуттеритам, поскольку они вредят лишь себе самим (хотя и вполне можем настаивать, что у нас есть право требовать от них несколько большей открытости в отношении образования, которое они дают собственным детям). Другие религиозные мемы не так безобидны. Идея ясна: тех, кто не идет на компромиссы, не смягчается и настаивает на сохранении в живых лишь чистейшего и дичайшего штамма своего наследия, мы будем вынуждены (без особой радости) изолировать или разоружить, и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обезвредить мемы, во имя которых они сражаются. Рабство недопустимо. Насилие недопустимо. Дискриминация недопустима. Вынесение смертных приговоров за святотатство (а также назначение платы и наград тем, кто приводит их в исполнение) недопустимо. Это нецивилизованно, и когда подобные деяния одобряются во имя свободы совести, это заслуживает не большего уважения, чем любое другое подстрекательство к хладнокровному убийству918.
Тех из нас, кто ведет полноценную и даже захватывающе интересную жизнь, вряд ли должно шокировать, что люди, живущие в гораздо более неблагополучных краях (и даже на задворках нашего собственного мира), обращаются к той или иной разновидности фанатизма. А вы, зная то, что вам сегодня известно о мире, смирились бы покорно с существованием в бессмысленной бедности? Совсем недавно благодаря информационным технологиям каждый человек на Земле получил возможность знать приблизительно то же, что и вы (со множеством искажений). До тех пор пока мы не смогли обеспечить всех людей окружающей средой, в которой фанатизм лишен смысла, можно ожидать, что его будет только больше. Но мы не должны с ним соглашаться и не должны его уважать. Прислушавшись к некоторым советам дарвинистской медицины, можно предпринять меры для сохранения ценностей каждой культуры, уничтожив (или лишив возможности распространяться) все их недостатки.
Можно высоко оценивать воинственность спартанцев, не желая ее возрождать; можно поражаться институализированным зверствам, практиковавшимся индейцами-майя, ни на миг не сожалея о вымирании их обычаев. Сохранять устаревшие культурные артефакты для потомства должны научные институты, а не человеческие резервации – этнические или религиозные диктатуры. Аттический диалект древнегреческого или латынь – мертвые языки, но наука сохранила искусство и литературу Древней Греции и Рима. В XIV веке Петрарка хвастался книгами греческих философов, которые хранил в своей библиотеке; читать их он не мог, поскольку знание древнегреческого языка в мире, где он жил, было практически утрачено, но он понимал их ценность и стремился восстановить знание, которое стало бы ключом к их тайнам.
Религии существовали задолго до появления науки или даже философии. Они служили многим целям (было бы ошибкой алчного редукционизма искать единую цель, единственное summum bonum, которому все они служили бы прямо или косвенно). Они вдохновили множество людей вести жизнь, в результате которой неизмеримый вклад был внесен в создание чудес нашего мира; и еще больше людей вело под их влиянием жизнь, которая, с учетом обстоятельств, оказалась более осмысленной и менее мучительной, чем могла бы быть. На переднем плане картины Брейгеля «Падение Икара» изображен пахарь, идущий за лошадью по склону холма, а на заднем – великолепный парусник и почти незаметные белые ноги, с легким всплеском тонущие в море. Картина вдохновила У. Х. Одена на написание одного из моих любимых стихотворений.
На страданья у них был наметанный глаз.
Старые мастера, как точно они замечали,
Где у человека болит, как это в нас,
Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,
Как рядом со старцами, которые почтительно ждут
Божественного рождения, всегда есть дети,
Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд
У самой опушки, – художники эти
Знали – страшные муки идут своим чередом
В каком-нибудь закоулке, а рядом
Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,
А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.
В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,
Все равнодушны, пахарь – словно незрячий:
Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,
Но для него это не было смертельною неудачей, —
Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно
Воды, а изящный корабль, с которого не могли
Не видеть, как мальчик падает с небосклона,
Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…919
Таков наш мир, и страдания в нем имеют значение – если хоть что-то его имеет. Религии несли утешение, вселяли чувство принадлежности и товарищества в сердца многих людей, которые в противном случае прожили бы жизнь в одиночестве, без славы или приключений. Еще важнее, что они говорили людям о любви и делали ее реальностью для тех, кто ее иначе не заметил бы, облагораживали взгляды и освежали души согнувшихся под тяжким бременем. Другая задача, которую религии решили, хотя это и не было их raison d’être, это удержание Homo sapiens в достаточно цивилизованном состоянии достаточно продолжительное время, чтобы мы поняли, как более последовательно и четко размышлять о своем месте в мире. Многому еще предстоит научиться. Несомненно, находящиеся под угрозой культуры современного мира скрывают целую сокровищницу недооцененных истин, конструкций, элементы которых накапливались веками в ходе уникальной истории, и нам следует принять меры, чтобы ее зафиксировать и изучить до того, как она исчезнет, ибо, когда они умрут, их, как и геномы динозавров, будет практически невозможно восстановить.
Не следует ждать, что такого рода уважения будет достаточно тем, кто от всей души воплощает мемы, которые наша заботливая наука почитает – но которым не поклоняется. Напротив, многие из них видят во всем отличном от восторженного обращения в их веру угрозу – и даже угрозу нестерпимую. Не следует недооценивать страдания, причиняемые таким противостоянием. Наблюдать за тем, как драгоценные черты вашего культурного наследия размываются или исчезают, и быть вынужденным участвовать в этом процессе – боль, которую может пережить лишь представитель нашего вида, и, несомненно, в мире мало найдется мук горше этой. Но у нас нет разумной альтернативы, и тех, кто из‐за своих взглядов не может мирно уживаться с остальными людьми, мы будем вынуждены как можно надежнее изолировать, минимизировав страдания и ущерб, всегда стремясь оставить открытым путь-другой, который, возможно, покажется им приемлемым.
Если вы хотите научить своих детей тому, что они – орудия в руках Господа, лучше не учите их тому, что они – божьи винтовки, или нам придется оказать вам решительное сопротивление: у вашего учения нет ни славы, ни особых прав, ни изначально ему присущих и неотчуждаемых достоинств. Если вы настаиваете на том, чтобы учить своих детей лжи – что Земля плоская, а «Человек» не является результатом эволюции посредством естественного отбора, – то вам в самом лучшем случае стоит ожидать, что те из нас, кто пользуется свободой слова, почувствуют себя вправе сказать, что своим учением вы сеете ложь, и при первой же возможности попытаться показать это вашим детям. Наше будущее благополучие – благополучие всех жителей планеты – зависит от образования наших потомков.
Так что же сказать о блеске и славе наших религиозных традиций? Несомненно, их следует сохранить, как следует сохранить языки, произведения искусства, костюмы, ритуалы, памятники. Сегодня зоопарки все чаще рассматриваются как второразрядные убежища для находящихся под угрозой уничтожения видов, но это, по крайней мере, убежища, и то, что в них сберегается, невосполнимо. То же самое верно и в отношении сложных мемов и их фенотипических экспрессий. Многие прекрасные церкви Новой Англии, содержание которых обходится недешево, сейчас под угрозой уничтожения. Следует ли нам секуляризировать эти церкви, превратив их в музеи, или перестроить для каких-нибудь иных целей? Последний вариант, по крайней мере, предпочтительнее их разрушения. Многие общины верующих стоят перед тяжелым выбором: содержать молельный дом во всем его великолепии так дорого, что на это уходят почти все пожертвованные средства, а для бедных почти ничего не остается. Католическая церковь веками решала эту проблему и придерживалась мнения, как мне кажется, обоснованного, хотя и не очевидного: тратя деньги на то, чтобы позолотить канделябры вместо того, чтобы обеспечить большее количество бедняков прихода едой и кровом, она придерживается иного представления о том, что составляет смысл жизни. «Для людей полезнее, – говорит она, – иметь великолепное здание для поклонения Богу, чем немного больше еды». Любой атеист или агностик, находящий такой анализ издержек и прибылей нелепым, может притормозить и задуматься, высказываться ли ему в поддержку перенаправления средств всех частных и государственных фондов, предназначенных для спонсирования музеев, симфонических оркестров, библиотек и научных лабораторий, на то, чтобы обеспечить питанием и более благоприятными бытовыми условиями наиболее нуждающихся. Осмысленная человеческая жизнь – не то, что можно непротиворечиво измерить, и в этом ее прелесть.
Но вот загвоздка. Что случится (можем мы спросить себя), если религия будет сохранена в культурных резервациях, библиотеках, на концертах и выставках? Это происходит; стаи туристов наблюдают за танцами американских индейцев, и для зевак это – фольклор, религиозная церемония, к которой, несомненно, следует относиться с уважением, но одновременно рассматривать как комплекс мемов на грани вымирания (или по меньшей мере находящийся на одре болезни); он превратился в инвалида, опекуны которого еле-еле поддерживают в нем жизнь. Дает ли опасная идея Дарвина нам что-нибудь взамен тех идей, которые ставит под вопрос?
В третьей главе я цитировал физика Пола Дэвиса, заявившего, что рефлективная способность человеческого разума не может быть «всего лишь незначительной подробностью, одним из второстепенных следствий действия сил, лишенных цели и смысла», и высказал предположение, что быть второстепенным следствием действия сил, лишенных цели и смысла, не означает утратить всякое значение. И я говорил, что Дарвин, на самом деле, показал нам, как все, что важно, является таким следствием. Спиноза назвал свое высшее существо Богом или Природой (Deus sive Natura), выражая своего рода пантеизм. Существовало множество разновидностей пантеизма, но им обычно недоставало убедительного объяснения того, как именно Бог распространен во всей природе. Как мы видели в седьмой главе, Дарвин дает нам такое объяснение: оно состоит в распространении в природе Замысла, создающего Древо Жизни, творение совершенно уникальное и ничем не заменимое – существующий в действительности на неизмеримых просторах Пространства Замысла узор, который никогда не может быть воспроизведен в точности и во всех подробностях. В чем состоит конструкторская работа? Это удивительный союз случайности и необходимости, заключаемый в триллионе мест и на триллионе разных уровней разом. И что за чудо создало его? Никакого чуда нет. Это просто случилось, как случаются все вещи под небесами. Можно даже сказать, что Древо Жизни создало себя само. Это произошло не волшебно и внезапно, по мановению руки, но медленно, очень медленно, в течение миллиардов лет.
Является ли это Древо Жизни Богом, которому можно поклоняться? Молиться ему? Бояться его? Вероятно, нет. Но это благодаря ему вьется плющ и синеет небо, так что, может быть, в конечном счете моя песенка права. Древо Жизни не является ни совершенным, ни бесконечным во времени и пространстве, но оно актуально, и если это не ансельмово «существо, превыше которого ничего невозможно помыслить», то это, без сомнения, существо, которое превыше всего, что кто-либо из нас мог бы помыслить во всех подробностях. Есть ли в мире что-то священное? «Да», – говорю я вслед за Ницше. Я не могу ему молиться, но я могу свидетельствовать о его великолепии. Наш мир священен.
2. Универсальная кислота: обращаться с осторожностью!
Сейчас мы уже не можем отрицать, что опасная идея Дарвина – это универсальный растворитель, способный добраться до самой сути любого предмета или явления, привлекшего наше внимание. Но вот что после нее остается? Я попытался показать, что наиболее важные из наших идей становятся разумнее и сильнее, если омыть их универсальной кислотой. Некоторые традиционные детали исчезнут, и о некоторых из них стоит пожалеть, ну а другим – скатертью дорога. Оставшегося более чем достаточно.
На каждом этапе шумных споров, сопровождавших эволюцию опасной идеи Дарвина, ее сторонникам бросали рожденный страхом вызов: «Этого вам никогда не объяснить!» Дарвинисты поднимали перчатку: «Ну, так глядите!» И несмотря на эмоциональную вовлеченность их противников в дискуссию (а на деле, отчасти благодаря ей), картина становилась все яснее и яснее. Теперь мы гораздо лучше, чем мог когда-либо мечтать Дарвин, понимаем, что представляет собой дарвиновский алгоритм. Безбоязненное применение обратного конструирования обеспечило нам возможность уверенно оценивать конкурирующие гипотезы о том, что в действительности произошло на нашей планете миллиарды лет назад. «Чудеса» жизни и сознания оказались даже удивительнее, чем мы воображали в те дни, когда были уверены в их необъяснимости.
Высказанные в этой книге идеи – только начало. Это – введение в дарвинистское мышление, в котором частности раз за разом приносятся в жертву более глубокому пониманию общих контуров идеи Дарвина. Но, как говорил Мис ван дер Роэ, Бог – в деталях. Советую проявлять не только энтузиазм (который, надеюсь, я вселил в ваши сердца), но и осторожность. По собственному печальному опыту знаю, как легко придумывать удивительно убедительные дарвинистские объяснения, которые не выдерживают критики. Подлинно опасным свойством идеи Дарвина является ее соблазнительность. Нас продолжают донимать второразрядные версии фундаментальных идей, а потому мы продолжаем остерегаться и поправлять друг друга, если кто-то допустил оплошность. Единственный способ не допускать ошибок – извлечь урок из тех, что уже были допущены.
Мем, под разными масками присутствующий в фольклоре разных народов, – это история о поначалу внушающем ужас друге, которого принимают за врага. Самая известная его версия – сказка «Красавица и чудовище». Ему противостоит другой мем – «волк в овечьей шкуре». Так какой же мем вы хотите использовать применительно к дарвинизму? В самом ли деле он – волк в овечьей шкуре? Тогда отвергните его и продолжайте без устали бороться с соблазнами поистине опасной идеи Дарвина. Или, в конце концов, эта идея оказывается именно тем, в чем мы нуждаемся, чтобы попытаться сохранить и объяснить ценности, которыми дорожим? Я закончил свою речь в защиту опасной идеи Дарвина: на самом деле чудовище – друг красавице и само по-своему прекрасно. Выносите вердикт.