Я покосилась на него. Его профиль был резким: напряженные скулы, сжатые губы, глубокая складка между бровями. Он сдерживал злость.
Недалеко от пруда, рядом с гравийной дорожкой стояла изящная скамья с кованой спинкой, украшенной узором из листвы и завитков, и деревянными рейками сиденья, теплыми от солнца, покрытыми лаком цвета старого ореха. Мы молча направились к ней, и Ричард жестом пригласил меня сесть.
Я устроилась, поправив подол платья, аккуратно сложив руки в перчатках на коленях, а он сел рядом, чуть наклонившись вперед, локти на бедрах, пальцы сцеплены в замок.
Позади нас по дорожке проходили парочки, гувернантки с детьми, пожилые леди с тонкими тростями. Боковым зрениям я заметила сестру Агнету, устроившуюся на такой же скамье в десятке шагов слева. Охранники же, как им и положено, бесследно растворились в толпе, не привлекая внимания.
— Эвелин… — начал Ричард и замолчал.
Я посмотрела на него. Ветер слегка тронул поля моей шляпы, по воде пробежала рябь.
— Здесь слишком много всего произошло, — наконец произнес он. — Слишком много теней вокруг. Как вы смотрите на то, чтобы уехать? Пусть и на время
Я чуть нахмурилась.
— Вы хотите, чтобы я уехала?
Ричард резко повернулся ко мне.
— Нет, — сказал твердо. — Я хочу, чтобы мы уехали вместе.
Эти слова повисли в воздухе. Я не ответила, но сердце вдруг забилось быстрее. Ричард снова отвел взгляд, сжал губы. Видно было, как тяжело дается ему каждое следующее предложение.
— Может, к побережью. Или на континент. Разоблачать неверных мужей и искать украденные драгоценности я смогу в любом месте.
Я чуть улыбнулась, но он не видел — все еще не смотрел на меня.
— Я не умею говорить о чувствах. Не так, как должен. Но если бы я мог — я бы сказал, что с того самого дня, как вы вошли в мой кабинет, — все стало иначе.
Я замерла. Ричард, наконец, повернулся и посмотрел мне в глаза.
— Я хочу, чтобы вы были рядом. Всегда. Я хочу, чтобы вы стали моей женой. И не потому, что мы обручились несколько недель назад. Вы свободны от слова, которое мне дали. Но я вновь предлагаю вам помолвку — потому что л-люблю вас.
На последнем слове голос его дрогнул. Но он не отвел взгляда. Не склонил головы. Он остался в этом признании до конца — несмотря на то, как трудно оно ему давалось.
— Я не прошу ответа сейчас. И не прошу соглашаться из жалости или из чувства вины. Вы ничего мне не должны. Все, что я сделал — я сделал потому, что хотел. Потому что так решил. Сам.
Он чуть сжал мою руку.
— Если вы откажете, ничего не изменится. Я все равно останусь рядом. Все равно продолжу защищать вас. Помогать. Быть с вами — насколько вы позволите.
Я не ответила сразу. Просто сидела, чувствуя, как в груди растет и заполняет все какое-то теплое, несмелое, но ясное чувство. Как будто после долгой зимы впервые распахнули окно — и в комнату вошел весенний воздух.
Ричард все еще держал мою руку. Легко. Осторожно. Как будто боялся, что я отниму ее.
Я посмотрела на его ладонь. А потом — на него. Перевела дыхание и просто, без слов, переплела пальцы с его.
«Да, я слышала. Да, я понимаю. Да — я тоже».
На его лице ничего резко не изменилось. Но в глазах — вспыхнул свет. Тот самый. Глубокий, теплый, идущий откуда-то изнутри. Он не улыбнулся широко, не выдохнул с облегчением. Только слегка сжал мою руку — так, как сжимают сокровище, боясь уронить.
Мы сидели так еще долго. Слов больше не требовалось.
Весна шумела где-то вокруг, но мне казалось — она только началась. Здесь. На этой скамье. В этом взгляде.
Раньше я бы сказала, что отъезд — это бегство. Это трусость, это слабость, это отсутствие воли, характера. Только слабаки уезжают, когда сталкиваются с трудностями. Сильные будут бороться до конца.
Больше я так не думала.
Раньше я не надеялась, что однажды смогу снова почувствовать себя свободной. Считала, что мне не суждено будет начать с чистого листа.
Но теперь рядом с Ричардом все казалось возможным.
Я размышляла: «А что, если мы и правда уедем? На побережье к морю, или просто туда, где никто не знает, кто мы такие. Где я смогу смеяться — без оглядки. Где мы сможем быть просто… собой».
Где не будет теней и смертей, в избытке имевшихся в нашем прошлом.
И я поняла — я не против.
Нет, я не просто не против. Я хочу этого. И хочу, чтобы Ричард был рядом. Не ради защиты, а ради будущего, которое вдруг стало возможным.
Внутри не было тревоги. Я чувствовала лишь ровное, теплое спокойствие. Как будто сердце, долго стучавшее в страхе, впервые вернулось к естественному ритму.
Я вспоминала слова Ричарда. Его взгляд. То, как он поцеловал мою ладонь, словно это и было главное признание, единственно возможное между двумя людьми, пережившими слишком многое.
И поняла: я не боюсь. Не боюсь стать его женой. Не боюсь дороги. Не боюсь уехать из города, который был единственным, что я знаю. Не боюсь начать заново.
Я выбрала Ричарда. И я выбрала — жить.
***
Срок траура, который я носила по дедушке, закончился быстро.
Удивительно, но спокойная жизнь была не менее интересной, чем та, которую мы вели в предыдущие недели.
Мы решили, что проведем тихую, скромную церемонию в кругу друзей при первой же возможности и уедем после нее, и потому оставшееся время использовали, чтобы насладиться тем, что оставляли позади.
Ричард утрясал дела. Расследование исчезновения Джеральдин и других женщин полностью его захватило, и он отложил все прочее, а теперь наверстывал упущенное. После небольшого отдыха с утроенным усердием брался за незатейливые случаи и параллельно натаскивал Мэтью, которого собирался оставить в качестве управляющего, пока мы не вернемся.
Правда, на этот счет мы не строили планов.
Еще мы ходили в гости к Эшкрофтам, и я смогла, наконец, познакомиться с очаровательной женой Эвана. Который, к слову, был занят чрезвычайно. Несмотря на то что не было ни показательного судебного процесса, ни обвинений, жандармерию хорошенько перетрясло. Эван рассказывал, что многих глав отделов сместили с должностей, другим — объявили выговоры, наложили денежные взыскания. Рейды по черным рынкам продолжались два месяца без единого перерыва.
Мистер Грей, которого Ричард передал властям, выторговал себе сделку. В обмен на свободу и новые документы он без зазрения совести сдавал своих подельников, обеспечивая тем самым жандармерию работой на недели вперед.
Пока Ричард утрясал дела, я сперва писала, а затем печатала на пишущей машинке, которую он купил, нашу историю. То, что случилось до того дня, как я бесцеремонно ворвалась к нему в кабинет и обругала, и что случилось позже. Писала «в стол», для себя, изливала на бумаге душу. Излагала вещи, о которых редко решалась упоминать вслух.
— Как ты думаешь, мой отец мог быть невиновен? — спросила я однажды вечером, когда мы засиделись в гостиной допоздна.
Где-то к середине срока новой помолвки мы стали говорить друг другу «ты», оставаясь наедине.
Мысль о приговоре отца не отпускала меня все время, со дня посещения банковского хранилища. Мы уничтожили книги, которые там оставались, и я выбросила в реку ключ. Но избавиться от поселившейся в голове идеи было куда сложнее.
— Мог, — обронил Ричард после длительного молчания, заставив меня подпрыгнуть. — А мог и не быть. Боюсь, мы никогда этого не узнаем.
Он говорил так мягко, как только умел, но сердце все равно заныло, заболело. Наверное, он был прав. В последний раз я сильно терзалась вопросами о судьбе отца, когда мне исполнилось шестнадцать. Не могла спать, еще училась тогда в пансионате и потому еженедельно забрасывала дедушку письмами. Едва дождалась каникул, чтобы вернуться ненадолго домой и спросить у него все, что накопилось в душе.
И я очень хорошо помню горький вкус разочарования, когда так и не услышала от дедушки внятных ответов. Тогда я винила его.
Теперь же понимаю, что есть такие вопросы, на которые нет ответов. И они будут со мной до конца, но я никогда не узнаю, что случилось на самом деле. Был ли отец виновен. Или чья-то умелая рука сплела вокруг него заговор, чтобы получить должность Лорда-Канцлера и продержаться на ней почти шестнадцать лет...
Окончание траура по дедушке выпало на первую неделю лета, и наша скромная свадебная церемония прошла в солнечный, теплый день. Я надела светло-лиловое платье — для белого следовало выдержать не меньше года траура, а я не хотела ждать ни одного лишнего дня.
Уверена, дедушка не обиделся бы на меня за такую поспешность. Он был бы счастлив.
Церемония была тихой. Только мы, сестра Агнета, Мэтью, Эван и Катрина Эшкрофты, дворецкий Кингсли и другие слуги особняка. Был даже Томми: в новенькой форме частной гимназии. В нее его устроил Ричард, и мальчик клятвенно пообещал, что не бросит учебу и не вернется на улицу. И держался вот уже третий месяц.
Солнце мягко заливало сад, воздух был насыщен ароматом жасмина и свежескошенной травы, и громко пели птицы. Ричард стоял рядом — в утреннем сюртуке. В его глазах было спокойствие. И что-то еще глубже. Неподдельное, внутреннее «да», произнесенное задолго до клятв.
Когда он взял меня за руку и прошептал:«Ты уверена?», я только кивнула и улыбнулась. Не потому, что не было сомнений — они были. Но не было страха. Не рядом с ним.
И когда мы вышли из сада рука об руку, я знала — мы не оставляем прошлое позади. Мы несем его с собой, но не как бремя, а как корни — те, что держат нас на земле, чтобы мы могли идти дальше.
Я до сих не понимаю, как именно это началось. Как во мне зародилась любовь.
Не с первого взгляда — я тогда не видела в нем ничего, кроме сдержанности, прямоты, непоколебимой холодной решимости.
Он никогда не говорил громких слов. Не клялся, не обещал невозможного. Но каждое его действие, каждый взгляд, каждое касание — все говорило: «Я рядом. Я с тобой».
Я люблю его не за то, что он спас меня. Не за силу или положение. Я люблю его за то, как он сжимает мою руку и переплетает наши пальцы. За то, как страстно, безудержно целует. Я люблю его за молчание между нами. За то, что мы умеем быть вместе в тишине — и в этой тишине нам не нужно больше ничего.