«Делайте порученное вам дело и не таскайтесь ко мне через день!» – перевела Вера, будучи совершенно уверенной, что Немысский хотел сказать ей именно это.
– Пока обвыкайте, заводите знакомства, присматривайтесь к людям, а на следующей неделе у меня будет к вам просьба. Но об этом после.
После так после. Вера была готова дневать и ночевать в киноателье. Вдруг ей удастся произвести хорошее впечатление на кого-то из режиссеров или даже на самого Ханжонкова? Дело делом, а мечты мечтами. Если Ханжонков вскоре поинтересуется ее решением, то можно сказать, что муж неожиданно воспротивился ее решению вкладывать деньги в производство кино. Хочет, мол, открыть на них представительства своей адвокатской конторы в Нижнем Новгороде и Екатеринодаре. Или в Екатеринбурге – без разницы. Владимир упоминал о том, что некоторым из его коллег мало Москвы, они хотят со всей России гонорарные «пенки» снимать, оттого и заводят представительства в других городах. Деньги, конечно, Верины, и распоряжаться ими она вправе самолично, но разлада в семье не хочется, поэтому она попробует уговорить мужа. «Уговоры» можно растянуть месяца на два. Всем известно, какие мужчины упрямые и несговорчивые. А за это время и Ботаника можно будет найти, и роль получить.
Роль, роль, роль… Роль! Вера была согласна на любую, даже самую маленькую роль, но с одним непременным условием – чтобы это была молодая женщина. Если загримироваться Ариной Родионовной[33], то никто Веру не узнает и не оценит. А надо, чтобы узнали, оценили, заинтересовались и осыпали предложениями сниматься. «Главное, уметь произвести впечатление», – говорит тетя Лена. Интересно, а какое поручение даст ей Немысский? И чего он скрытничает? «Но об этом после» – ах, скажите на милость. Мог бы и намекнуть.
От Георгия Аристарховича Вера собралась ехать на Девичье поле, в акушерскую клинику к профессору Побежанскому, которого ей рекомендовала тетя Лена.
– Линическая улица? – переспросил молодой извозчик, коверкая название. – Это где ж такая? На Девичьем поле? Ходынское поле знаю, а Девичье нет.
Незнание адреса не помешало плуту запросить за проезд полтора рубля. Поняв, что перед ней неофит,[34] не знающий города, да вдобавок к тому алчный, Вера подрядила другого извозчика за восемьдесят копеек.
Профессорский кабинет поразил ее приятной домашней атмосферой. Темно-синие обои вместо крашеных стен, наборный паркет, голландская печка с камином выложены бирюзовыми узорчатыми изразцами и украшены изящной лепниной в виде виноградной лозы. В камине, указывая на то, что им пользуются, лежали сложенные домиком поленья. Резные книжные шкафы, слишком массивные и приземистые для рабочего кабинета, были заставлены не только книгами, но и разнообразными фарфоровыми статуэтками. «Это мода нынче такая, дарить женским докторам фарфор или он их коллекционирует?» – подумала Вера. Помимо обязательного дивана в кабинете стояла низенькая оттоманка. Впору было предположить, что прямо на ней профессор производит осмотры пациенток, но смотровая оказалась за неприметной дверью, оклеенной теми же обоями, что и стены. И выглядела смотровая так, как положено выглядеть медицинскому помещению – белые стены, стеклянные шкафы, клеенчатая кушетка, «женское» кресло, рукомойник и металлический стол с инструментами. Вера сообразила, что профессору, должно быть, приходится проводить очень много времени в клинике (у докторов же ни выходных, ни праздников – одно только служение обществу), вот он и обустроил кабинет по домашнему образцу.
Сам профессор тоже выглядел примечательно. Никаких традиционных «профессорских» атрибутов, таких как пенсне, борода и степенность. Побежанский брил наголо не только лицо, но и голову, ни пенсне, ни очков не носил, а галантнейшими манерами и энергичностью движений напоминал скорее приказчика из хорошего магазина, а не ученого мужа. И еще у него была привычка подмигивать пациенткам левым глазом, что для профессора выглядело совершеннейшим моветоном. Но тетя Лена предупредила Веру, чтобы та не придавала значения странностям Побежанского, сказав, что «Никита Модестович не только большой умница, но и большой оригинал».
– Примите мои предварительные поздравления, Вера Васильевна, – сказал профессор, закончив осмотр. – Ваши предположения оправдались, вы в самом деле беременны! Восьмая неделя.
Оригинальность Побежанского распространялась и на его манеру давать рекомендации. Он не только проговаривал их, одновременно выписывая рецепты, но и успевал записывать их на листе бумаги своим мелким, но очень разборчивым почерком. Последнюю рекомендацию, одиннадцатую по счету, «рожать не дома, а в клинике», он дважды подчеркнул.
– У меня что-то не в порядке?! – испугалась Вера.
В самом деле испугалась, без какого-либо притворства или кокетства. Голова сразу же закружилась, а высокий потолок профессорского кабинета вдруг опустился низко-пренизко, казалось, что рукой достать можно.
– У вас все замечательно! – заверил профессор и подмигнул Вере два раза подряд. – Просто я стараюсь внедрять практику стационарных родов. Это – веяние времени, признак прогресса. Уверен, что в середине двадцатого века никто не будет рожать дома. Я, наверное, не доживу, но вы-то точно доживете, вспомните мои слова и скажете, что я был прав!
Вера сосчитала, что в середине двадцатого века ей будет пятьдесят семь лет (ужас!), а ее дочери (в том, что у нее будет дочь, а не сын, почему-то не было никаких сомнений, интуиция) – тридцать семь. Тоже немалый возраст. У дочери уже будут взрослые дети… Вере захотелось заглянуть, пусть, даже одним глазком, в этот далекий 1950 год! Хотя бы для того, чтобы узнать, как она будет выглядеть в столь зрелом возрасте. Не подурнеет ли настолько, что больно будет смотреться в зеркало? Или станет просто строже и величественнее, как тетя Лена?
Дома Вера застала Владимира, вернувшегося из конторы раньше обычного. Он вышел в прихожую в домашней куртке из синего бархата, с газетой в руке.
– Хорошая новость! – объявил он, потрясая газетой. – В прошлую субботу государь принял Свечина[35] по вопросу устройства автомобильной выставки!
– У меня тоже хорошая новость, – ответила Вера и, не желая, чтобы поняла прислуга, перешла на французский. – Je suis enceinte.[36]
Напрасно скрытничала, потому что Владимир, просияв и выронив газету, обнял ее и громко, так, что было слышно и в соседней квартире, сказал:
– Вот это новость так новость! Наконец-то! Завтра же велю поклеить в маленькой комнате новые обои, а в воскресенье мы с тобой поедем к Мюллеру заказывать детскую мебель!
Кто б после этого не догадался? Разве что чурбан какой-нибудь. А горничная с кухаркой были сметливы.
– Не надо ни обоев, ни мебели! – осадила мужа Вера. – Рано еще. Всему свое время. У нас впереди еще семь с лишним месяцев.
Вечер прошел замечательно. Сначала гадали, кто родится (Владимир не признавался, но по глазам было видно, что ему хочется мальчика), потом заново перебирали имена, потом, когда Вера рассказала про профессора Побежанского, стали представлять, каким будет 1950 год. Вера поддела Владимира, сказав, что к тому времени, под влиянием прогресса, человечество изживет в себе все пороки и преступность сойдет на нет, так что адвокатам будет нечем заняться. Владимир рассмеялся и сказал, что переквалифицируется в нотариусы.
– Нотариусы будут нужны всегда. Насколько бы в будущем ни облагородилось человечество, без удостоверения сделок, составления завещаний и опротестования векселей оно обойтись не сможет. А представляешь, как изменятся к середине века автомобили? Не удивлюсь, если они станут ездить быстрее аэропланов!
«Мне будет пятьдесят семь лет, – думала Вера. – Интересно, чем я буду тогда заниматься? Немысскому проще, у него, небось, вся карьера по ступенькам расписана. В таком-то году станет полковником, в таком-то – генералом, в таком-то выйдет в отставку. Могут быть незначительные отклонения, но в целом все так и будет. Это, наверное, хорошо и удобно, когда можно расписать свою жизнь наперед, но полная неизвестность гораздо интереснее».
Скажи кто Вере в тот момент, что ротмистр Немысский, заброшенный революционными вихрями сначала во Владивосток, а потом и вовсе в Японию, дослужится в японской контрразведке до звания «тайса», соответствующего нашему полковнику, и что звать его будут Намасэ-сан, так она бы рассмеялась и сказала, что любая фантазия должна иметь границы. Хоть какие-то, но должна. Иначе предсказания с предположениями превращаются в сказку. Русский ротмистр в японской контрразведке – это такая же нелепица, как русский граф, бегающий с подносом в парижском ресторане. Tout à fait ridicule et absurde.[37]
7
«Полицией Басманной части пресечена деятельность т. н. «Московского Салона свободных художников», пропагандировавшего «искусство» самого низкого пошиба. Особенное возмущение публики вызывала безнравственная в своей откровенности картина художницы Фишер-Уманской «Наяда, совокупляющаяся с сатиром». Все, кто видел это, с позволения сказать, «произведение искусства», отмечали бросающееся в глаза сходство сатира с одним из известных отечественных художников».
Перед вторым визитом в киноателье Вера волновалась больше, чем перед первым. С чего начать? Снова идти к Ханжонкову? Или же явиться в большой павильон и понаблюдать за съемками какой-нибудь картины, сказав, что действует с ведома Александра Алексеевича. Начать знакомство с киноателье хотелось непременно с большого павильона, потому что то, как снимаются картины, интересовало Веру больше всего, пожалуй, даже больше поисков Ботаника. Но после продолжительных размышлений Вера изменила свой план и решила для начала познакомиться с гримером и костюмером. Обе они по роду деятельности связаны с тем, что весьма занимает женщин, поэтому интерес к ним будет выглядеть естественным. «Ах, ах, неужели это вы сшили то чудное платье, в котором Анчарова играла в «Крике жизни»? Ах, неужели! Да вы волшебница! Настоящая волшебница!» Или же: «Неужели это вы гримировали Анчарову в «Капризе женщины»? Вы просто чудо! Вы создали Образ! Я как только ее увидела, так сразу же поняла все – и характер, и трагическую судьбу героини». Доброе слово и кошке приятно, а