– Небось, в «Московском листке»? – хохотнул Чардынин. – Там еще и не такое напишут.
– Не помню! – Рымалов нервно дернул головой. – Может, и в «Листке». Я это так, к слову, к тому, что хочется плавного движения.
– Для этого можно поставить камеру на дрезину и пустить ее по рельсам, – встрял в разговор подошедший Мусинский. – Положить на полу узкоколейку в двадцать девять с половиной дюймов – дело нетрудное. Каких-то пять саженей. Насыпь не насыпать, шпалы не нужны, рельсы можно прямо к полу крепить…
– С идеями – это к Александру Алексеевичу, – отмахнулся Чардынин. – Сашенька, вы готовы? А то от вашего лука уже и мне плакать хочется…
Вера сидела как на иголках. И уходить нельзя – неловко уходить не простившись, а для этого надобно дождаться, пока закончат снимать сцену, да и Владимир Игнатович может догадаться, что поспешный уход Веры вызван его оговоркой. И сидеть невмоготу, когда всю просто распирает изнутри от нетерпения. Но вот оператор выключает камеру, сцена снята, можно уходить, поблагодарив за «гостеприимство» и попросив разрешения прийти еще.
Как долго тянется время… Сегодня гардеробщик особенно медленно подает пальто, а на Житной пусто – ни одного извозчика. Но вот наконец-то вдалеке, со стороны Ордынки, появился один. Вертит бородатой головой по сторонам в поисках седоков, вместо того чтобы увидеть нетерпеливо подпрыгивающую на месте Веру и поторопить лошадь. Прямо хоть навстречу беги. Слава богу, сподобился увидеть, гикнул, подлетел, лихо развернулся!
– На Ордынку, угол Среднего Кадашевского, и побыстрее! – велела Вера, садясь в сани.
– Мигом домчу, барыня! – пообещал извозчик и легонько хлестнул кобылу концами вожжей. – Но, волчий корм, поспешай!
Кобыла взбрыкнула задними ногами и поспешила так, что у Веры дух захватило. На Ордынке из-за плотного движения пришлось перейти с рыси на шаг.
– Рад бы быстро, васс-сияссь, да видите, что творится, – пробасил, обернувшись, извозчик.
«Когда села, была барыней, сейчас сиятельством стала, а пока доедем, он меня и в светлости произведет», – подумала Холодная, улыбнувшись такой невинной лести. Извозчик, поняв, что «их сиятельство» не сердится, приободрился и, в доказательство своего рвения, принялся громко кричать «посторонись-расступись». Шуму было много, а толку никакого. Так и доехали шагом до Среднего Кадашевского.
В букинистический магазин, владельцем которого был дядя Немысского, Вера влетела пулей, едва не сбив с ног выходившего со связкой книг покупателя. Счастье, что тот вовремя посторонился. Михаил Петрович при Верином появлении не выказал никакого удивления, можно было подумать, что к нему по нескольку раз на дню врываются дамы, пребывающие в крайней степени возбуждения. Поздоровавшись, он провел Веру «на задворки», в свой кабинет, где был телефон. Прежде чем уйти, достал из шкафчика стакан, поставил на стол перед ней и налил почти до краев воды из стоявшего на подоконнике графина. Вера поняла намек на то, что, прежде чем начинать разговор, ей надо успокоиться, и стала неторопливо, мелкими глотками, пить воду, очень к месту оказавшуюся холодной.
На вопрос о том, существуют ли фотографические аппараты размером с портсигар, Немысский ответил:
– Возможно, что и существуют, Вера Васильевна, но в моем распоряжении таких нет. К сожалению. А можно ли узнать, для каких целей вам понадобилась подобная штука?
– Дело не во мне, а в другом человеке! – Имена и фамилии в телефонном разговоре называть не стоило, известно же, что все телефонистки развлекаются подслушиванием разговоров. – То, что у одного господина есть такой аппарат, делает его вашим подопечным, не так ли?
– Возможно, что и так, – признал Немысский. – А что это за господин? Мы с вами о нем говорили?
– Говорили! Говорили! – Вера сообразила, как можно намекнуть на Рымалова, не называя его. – Это тот, кто вышел в отставку перед японской войной! При встрече я расскажу подробно. Могу приехать прямо сейчас!
10
«Представитель французской компании «Голан и Онасье» г-н Мюлье заявил о намерении компании открыть по нескольку синематографов в Санкт-Петербурге, Москве, Нижнем Новгороде и Киеве. Там будут демонстрироваться самые свежие новинки. Кроме того, г-н Мюлье сообщил нашему корреспонденту, что владельцы компании подумывают об устройстве киностудии в Москве с филиалом в Крыму для натурных съемок. «Голан и Онасье» – одна из крупнейших синематографических компаний в Европе. Ее годовой оборот превышает 3000000 франков».
От Немысского Вера вернулась домой радостная и озадаченная одновременно. Похвалив Веру за наблюдательность и сказав, что у нее есть особый, бесценный для дела дар вовремя оказываться в нужном месте, ротмистр вспомнил про поручение, которое собирался дать на следующей неделе, и достал из ящика стола маленькую жестяную баночку ландышевой помады[52] и протянул ее Вере.
– Только не открывайте раньше времени, Вера Васильевна, а то засохнет.
– Я вообще не собираюсь ее открывать! – фыркнула та, ставя баночку на стол. – Или вы хотите, чтобы я загримировалась охотнорядским приказчиком?
– Это не помада, а гуммипласт, – пояснил Немысский, – особое вещество, быстро твердеющее на воздухе. Потому и нельзя открывать банку просто так, из любопытства. Помада – это просто маскировка, чтобы не вызывать любопытства у посторонних.
– Мужская помада для волос в женской сумочке вызовет огромное любопытство! – съязвила Вера. – В первую очередь у мужа, если он случайно ее увидит. Чего доброго, решит, что я купила ее в подарок любовнику.
– Увы, даю, что имею, – развел руками ротмистр. – Большинство наших сотрудников мужчины, поэтому вся маскировка в первую очередь рассчитана на них. А мужу в случае чего можно сказать…
– Я найду что сказать мужу, если возникнет такая необходимость, – перебила Вера (еще не хватало, чтобы Немысский учил ее врать Владимиру!). – Лучше расскажите, что я должна делать с этим вашим гуммипластом?
– Сделать слепки с замков в кабинете Ханжонкова, – как ни в чем не бывало ответил Немысский. – Это просто. Открываете баночку, слегка разминаете гуммипласт пальцами, а затем заталкиваете его в замочную скважину. Снаружи надо оставить нечто вроде ручки, чтобы было за что ухватиться при извлечении. Гуммипласт твердеет скоро. Трижды, не торопясь, прочтите про себя «Отче наш» и можете извлекать готовые слепки.
– «Отче наш»? – удивилась Вера. – А если прочесть «Богородице Дево, радуйся», то гуммипласт не затвердеет?
– Читайте что хотите, – улыбнулся собеседник. – Это у меня метод такой для отсчета коротких отрезков времени. Не всегда же сподручно глядеть на часы, а чтение «Отче наш», если не торопиться, занимает тридцать секунд. Опять же – польза. За Богом молитва не пропадает.
Немысский машинально оглянулся назад, на портрет государя, висевший за его спиной. «А за царем служба, должно быть, пропадает», – подумала Вера, решив, что Георгий Аристархович не очень-то доволен своей карьерой. Или, может, званием. Невелика птица – ротмистр. Некоторые в его возрасте уже в полковниках ходят.
– Снять слепки просто, – повторил Немысский. – Сложность в том, чтобы вас никто не застал за этим занятием. Справитесь?
– Справлюсь, – пообещала Вера, еще не представляя, как она выполнит поручение. – Так, значит, все-таки Ханжонков? А кто же тогда Рымалов?
– Ничего еще толком не ясно, – нахмурился Немысский. – Возможно, что и тот и этот, а возможно, что не этот и не тот. Но моим людям надо тайно побывать в кабинете Ханжонкова. Это поможет подтвердить или опровергнуть подозрения. Слепки нужны по двум причинам. Во-первых, оба замка «штучные», изготовленные по особому заказу, подобрать отмычки будет трудно, а во-вторых, после отмычек замки нередко выходят из строя, начинают проворачиваться с трудом. Несложно догадаться, что кто-то у тебя побывал. Кстати, Вера Васильевна, замки – это только половина моей просьбы. После того как вы передадите мне слепки, в заранее оговоренный день вам будет нужно оставить на ночь открытым одно из окон на первом или нижнем этаже. Точнее – приотворить его, не поворачивая ручки, чтобы окно можно было открыть снаружи, толчком.
«Час от часу не легче! – подумала Вера. – Выбрать время для того, чтобы снять слепки, можно. В конце концов, можно встать перед дверью и притвориться, будто ищу что-то в сумке или, скажем, записываю внезапно пришедшую в голову мысль. Но окно? Где?»
– Проще всего сделать это в нужном месте, – подсказал Немысский, словно прочитав Верины мысли. – Задержаться под каким-нибудь предлогом часов до семи вечера, чтобы никому после вас не пришло в голову закрыть окно. Ровно в семь часов киноателье закрывается, таков порядок. Ночные съемки ведутся с особого разрешения Ханжонкова. Могу предположить, что подобные строгости вызваны боязнью того, что его ателье по ночам будет превращаться в вертеп. Или же там по ночам происходит нечто такое, что следует скрывать от посторонних глаз. Точно сказать не могу. Знаю лишь, что в семь часов приходит ночной сторож, отставной унтер-офицер пожарной команды. Он обходит все здание, выпроваживая задержавшихся, а потом располагается в гардеробе. Подозреваю, что ночью он спит, потому что на обстрел окон снежками никак не реагирует. Проверяли дважды. Так что с вашей помощью нам будет несложно нанести Ханжонкову тайный визит. А к Рымалову мы приглядимся попристальнее. Хорошо бы и вам свести с ним знакомство.
На прощанье Вера получила список сотрудников ателье. Кроме того, Немысский показал ей фотографию полнолицего брюнета во фраке.
– Озеров Иван Христофорович, профессор Московского университета, – прокомментировал Немысский. – Окончил юридический факультет, но впоследствии занялся финансами. Выборный член Государственного совета от Академии наук и университетов, действительный статский советник. Большой любитель кино, покровительствует Ханжонкову. Из костромских крестьян. Если встретите его в ателье у Ханжонкова, то постарайтесь познакомиться.