– Странный человек, не старый еще, но уже с зачатками маразма, спрашивает одно и то же по три раза…
Судя по звонкому хихиканью, иногда вклинивавшемуся в монолог, собеседницей Аркадина-Чарского была женщина.
Следователя сегодня в ателье поминали часто – с кем-то он уже успел побеседовать, кого-то только вызвал. Пару раз Вера услышала уже знакомую фамилию Вартикова, кто-то назвал покойного Корниеловского «саврасом»…[71] В общем, ничего интересного.
Бачманов не соврал – Гончаров собирался продолжать съемки до закрытия ателье. Сказав, что она не прощается (отреагировал на это только молоденький оператор, которого звали Борисом Анатольевичем), Вера уехала домой. Отдохнула немного, привела мысли в порядок (после посещения киноателье было о чем поразмышлять), поговорила по телефону с мужем, который снова решил задержаться на работе, пообедала и, прежде чем возвращаться в ателье, решила проехаться по магазинам, торгующим товарами для детей. До родов оставалось еще много времени, но уже пора было присматривать и определяться. Начав с торгового дома Шанкса и Джемса на Кузнецком Мосту, Вера посетила четыре магазина и закончила «Бартеневым и Экштейном» на Большой Татарской, недалеко от дома и близко к киноателье. Ничего не купила, поскольку и не собиралась покупать, но набралась впечатлений и даже придумала, как бы получше обустроить детскую комнату так, чтобы было и красиво, и удобно, и безопасно для ребенка. По части безопасности превосходили всех Шанкс и Джемс, предлагавшие каучуковые накладки для углов, мягкие накладки для кроватей и много чего другого, на что будущая мать до сих пор не обращала внимания, покупая там только галантерейные товары.
Перед входом в киноателье Веру посетило неясное тревожное чувство. «Чепуха! – подумала она. – Это все зима и сумерки!» Храбро толкнув тяжелую дверь, жена адвоката вошла в вестибюль и приветливо улыбнулась гардеробщику, но тот сегодня не спешил улыбаться в ответ. «Что-то не так», – подумала Вера, но вопросов задавать не стала, рассудив, что если произошло нечто важное, то гардеробщик сам скажет. Так и вышло.
– У нас новая беда, – вздохнул гардеробщик, принимая Верино пальто. – Владислава Казимировича убили. Насмерть.
– Как убили?! – ахнула Вера, роняя предназначавшийся гардеробщику двугривенный. – Где?! Зачем?! Вы это о Стахевиче?!
– О нем, о ком же еще? – ответил гардеробщик, нагибаясь за упавшей монетой. – Других Владиславов Казимировичей у нас нет. А убили их дома, понятно зачем – ограбить собрались. Времена нынче настали такие, что за рубль убьют, не задумаются. Натуральный конец света! Ничего святого…
Вера понадеялась на то, что сможет узнать в большом павильоне подробности, но подробностей никто не знал. Знали лишь то, что за Сиверским приехали из полиции и забрали его для опознания тела Стахевича, сказав при этом, что тот был убит. Недостаток информации давал широкую почву для домыслов. Одни утверждали, что Стахевич застрелился от несчастной любви, и даже намекали на то, что знают, кто был тому виной, но имен не называли. Другие были уверены (не предполагали, а именно были уверены!), что Стахевич, не доверяя банкам, хранил дома большие суммы денег и убили его с целью ограбления. Нашлись и такие, кто объявил Стахевича сумасшедшим. Но всех превзошел актер Рутковский.
– Это нити всемирного масонского заговора, – авторитетно говорил он и многозначительно добавлял: – Владислав Казимирович был не так-то прост…
Вера рискнула спросить у Рутковского, что конкретно он имеет в виду. Рутковский округлил глаза, поиграл бровями, надул щеки и сказал:
– Сожалею, сударыня, но далеко не обо всем можно говорить вслух.
Пустой, без признаков мысли взгляд Рутковского говорил о том, что он ничего толком не знает. Как, впрочем, и все остальные. Но разве когда-то отсутствие информации служило помехой желанию посплетничать?
Немысскому пришлось звонить из дома, потому что к тому времени букинистический магазин его дядюшки уже был закрыт.
– Я оставила открытым крайнее слева окно в нижнем этаже, если смотреть со двора, – сказала Вера, стараясь говорить как можно тише, потому что Владимир был дома. – Но учтите, что кроме сторожа есть еще и дворник. Он живет в будке, которая стоит в глубине двора.
– Спасибо. Знаю, – коротко отвечал Немысский.
– Вы уже знаете про Стахевича? – спросила Вера.
– Нет. А что с ним?
– Говорят, что его… – договорить не успела, потому что в прихожую, где висел на стене телефон, вышел Владимир.
– Говорят, что он отбыл следом за Корниеловским в Киев, – сказала она, маскируясь. – Все, Наденька, прощаюсь. Поцелуй маму и Сонечку.
– Непременно, – пообещала «Наденька» и отключилась.
– Что за Корниеловский? – поинтересовался Владимир. – Не Кондратий ли Савельевич, помощник начальника телеграфного управления?
– Нет, это совсем другой Корниеловский, – ответила Вера, – бывший папин сослуживец, преподаватель географии.
Лгать, как мужу, так и другим людям, с каждым днем становилось все проще. Порой даже задумываться не приходилось, как именно солгать, все получалось само собой. Сложность была лишь в том, что приходилось кое-что запоминать, чтобы в будущем не попасть в неловкое положение. Вот и сейчас Вера запомнила на всякий случай, что вместе с ее покойным отцом в гимназии служил преподаватель географии Корниеловский, который недавно переехал из Москвы в Киев.
13
«Вчера утром у Мясницких ворот полицией был задержан известный аферист Артищев-Грунский, о чьих делах нет необходимости напоминать нашим читателям. Невозможно не восхищаться самообладанием этого дерзкого преступника. Во время задержания он утверждал, что является агентом Санкт-Петербургского Охранного отделения, прибывшим в Москву с секретным поручением начальства, и требовал, чтобы его немедленно освободили».
Убийство Корниеловского отошло на задний план. На следующий день в ателье только тем и занимались, что обсуждали подробности убийства Стахевича. Некоторые просто смаковали их, как, например, Амалия Густавовна, с одной стороны, вроде бы жалевшая Стахевича, а с другой – обсуждавшая его смерть с видимым удовольствием. Впрочем, этой женщине, по складу ее характера, доставляла удовольствие любая новость, которую можно было не только обсуждать, но и дополнять своими соображениями.
– Это все прислуга! – убежденно трясла головой Амалия Густавовна. – Кочергой по голове – самый простонародный способ. От кочерги брызги во все стороны, можно испачкать одежду, а это – улика. Умный человек скорее воспользуется револьвером или ножом, чем кочергой.
У Веры, наслушавшейся рассказов Владимира, было на этот счет свое мнение, которого она, впрочем, оглашать не спешила.
– Если бы я была убийцей, то непременно пользовалась бы револьвером! – Амалия Густавовна взяла мундштук, вставила в него сигарету и притворилась, будто стреляет из этого импровизированного «оружия». – Револьвер – это очень удобно. Можно не подходить близко к жертве, за какую-то минуту можно убить несколько человек. Одно время я подумывала о том, чтобы обзавестись револьвером для защиты. Ведь я живу одна, прислуга не в счет. Кстати, о прислуге! Мужчины не очень-то осмотрительны в найме прислуги, и Владислав Казимирович не был исключением. Не иначе как взял какую-то девку без рекомендации, а она разнюхала, что у барина водятся деньги, и решила поживиться. Я почему так уверенно говорю насчет прислуги? Потому что Стахевич жил затворником, к нему никто, кроме прислуги, и не ходил. Разве что из ателье по работе, но зачем кому-то из наших убивать Владислава Казимировича, который жил сам по себе, никому не перебегая дороги? Ладно, если бы у нас был второй такой «кукольник». Тогда еще можно списать на ревность, на конкуренцию, но ведь второго Стахевича не было не только у нас, но и во всей Москве!
Амалия Густавовна сделала паузу для того, чтобы прикурить пахитоску, пыхнула ею и вдруг вздрогнула.
– Ой, знаете, что я подумала?! – Она хитро посмотрела на Веру. – Вот прямо сейчас озарение нашло. Владислава Казимировича могли убить конкуренты Александра Алексеевича, хотя бы тот же Тиман! Что, не верите? А почему бы и нет? Владислав Казимирович не раз получал предложения от других киношников, как из Москвы, так и из Петербурга, но всякий раз их отклонял. Возможно, на чье-то предложение он ответил резко или же кто-то решил сделать «ни нашим, ни вашим»…
– Амалия Густавовна! – В приоткрывшуюся дверь просунулась взлохмаченная голова Сиверского. – Там Анчарова с ума сходит, а вы здесь лясы точите!
– Лясы?! – возмущенно переспросила Амалия Густавовна.
– Прошу прощения, сорвалось, – повинился Сиверский. – Поторопитесь, будьте так любезны!
Дверь закрылась. «Что я вам, Иов многострадальный…» – донеслось из-за нее. Амалия Густавовна вытащила из-под стола саквояж, похожий на тот, с которым ходят доктора, заглянула в него и унесла раскрытым за портьеру.
– Поговорить толком не дадут! – ворчала она, раздраженно чем-то гремя. – Ни минуты покоя! Вы бы, Верочка, как-нибудь зашли ко мне домой. Мы бы с вами чудно скоротали вечерок. Я живу на Таганке, в Новоспасском тупике, доме Андроновой. Возможно, вы знаете этот дом, потому что там находится шляпная мастерская Лидочки Прозоровской…
– Знаю! – с преувеличенным оживлением воскликнула Вера. – И даже знакома с госпожой Прозоровской!
– В самом деле? – Амалия Густавовна высунулась из-за портьеры. – Лидочка – чародейка! Я зову ее «моя шляпная фея». Знаете, какую прелестную шляпку сшила она мне прошлой весной? Я вам сейчас набросаю фасон.
Поставив раскрытый саквояж на пол, Амалия Густавовна взяла лежавший на столе карандаш и, за неимением бумаги, нарисовала фасон шляпки на дне коробки с пахитосками, время от времени опасливо косясь на дверь – не явится ли снова Сиверский. Когда рисунок был окончен, Вера восхищенно позавидовала, сказав, что тоже хочет такую шляпку, хотя на самом деле не надела бы ее даже под угрозой смертной казни. Женщина улыбнулась и напомнила, что Прозоровская не шьет одинаковых шляпок. Вера притворилась огорченной.