— Заткнись, — сказал, передовой водитель.
— Фи, как грубо, — изящно передернул плечами Иорданов. — Дядя Ваня, не правда ли, в вашем мансийском наречии отсутствуют такие выражения?
— Мало-мало есть, — не стал грешить против правды дядя Ваня.
— Мало-мало и у французов есть. Здравствуйте, товарищ корреспондент. Май нейм из Иорданов. А это чудовище — майн френд дядя Ваня. Он мало-мало неразговорчив, но, уверяю вас, прекрасной души человек. Батха чип ек, дядя Ваня?
Дядя Ваня досадливо отмахивается.
— Благодарю вас, — кланяется ученый шофер дяде Ване и поворачивается к Смирницкому: — Он рад приветствовать вас на священной земле его предков.
— Оказывается, вы лингвист, — улыбается Смирницкий.
— О да! — с проникновенным чувством восклицает Иорданов. — До сих пор получаю письма от ректора МГУ, где он досадливо пишет: никогда не забуду тот черный день, дорогой Валентин, когда я этой не дрогнувшей старческой рукой подписал приказ о твоем исключении. О-о-о, ты не вернешься, горе мне!
— За что же вас исключили, Валентин?
На лицо Иорданова набегает облачко грусти.
— Несчастная любовь, — вздыхает он.
— Разве за это исключают?
— Еще как! Простите, ваше имя-отчество…
— Виктор.
— Так вот, Виктор, следственная цепочка элементарна. Моя любимая девушка кроме меня, театров и музеев любила цветы, духи и рестораны. Не мог же я ей каждый день говорить: дорогая, пойдем в библиотеку. Что вы на меня так смотрите?
Смирницкий улыбается все шире и шире, ему определенно нравится редкий этот тип таежного интеллигента. Но вслух он произносит:
— Пытаюсь вас представить в роли налетчика.
— И напрасно, — отмахивается от лестного предложения Иорданов. — Я честно разгружал вагоны на товарной станции.
— Ну и что?
— Как это что? Прогулял семестр. Вызвали меня на ковер, спросили почему. Что я мог им сказать?..
— Как-то надо было объяснить.
— Кому? Кому, я спрашиваю?! — это, вероятно, любимый конек оскорбленного бывшего студента. — Что они, академики, в любви-то понимают?! Начетчики! Птолемеи! Были бы еще в самом деле ученые! А то ведь пару монографий из пальца высосал, с натугой вспомнил ужин тридцатилетней давности с кем-нибудь из классиков, и на тебе — профессор.
— Профессор — умный-умный-умный человек, — вставил дядя Ваня.
— Ну вот, — огорченно вздохнул Иорданов, — а я столько о тебе хороших слов сказал, дядя Ваня.
Валентин Иорданов прошелся по комнате, снял на конец свой старый летный шлем, за ненадобностью подаренный ему вертолетчиками. Воспоминания, по всей вероятности, настроили его на грустный лад, он неожиданно для себя произнес:
— Эх, выпить бы сейчас!
— Да, да, да, — закивал дядя Ваня.
— Оживился, — язвительно пробурчал Иорданов, — не изжил еще проклятое наследие прошлого. Да только где же здесь возьмешь? В столовой на складе есть, но Стародубцев разрешает продавать только по субботам. Вот вам и демократия: закон — тайга, медведь — хозяин. Эдуард, душа моя, хочешь выпить?
— С чего это? — спросил передовик.
— Нет в жизни счастья. Денег навалом, а огни большого города… Эх!
Тут вмешался Смирницкий. Все-таки он был опытный командированный. Кому, как не ему, было знать, что если не идет интервью или зажался и не раскалывается будущий герой очерка, то надо найти способ его растормошить. Смирницкий открыл свой чемоданчик и, достав оттуда бутылку, поставил ее на стол.
— Это, правда, не водка, легонькое…
— Что ты говоришь?! — изумился Иорданов. — Какое несчастье! Нет, это не пойдет, это придется выкинуть. Дядя Ваня, открой форточку.
— У нас нет форточка, — мудро изрек дядя Ваня.
Но Иорданов уже весело смотрел на Смирницкого и, шутливо пританцовывая, шел вокруг него лебедем.
— Ну Витя! Ну корреспондент! Просто нет слов от восторга.
Они быстро накрыли на стол. Немудреная, но шикарная закуска: муксун, строганина, трехлитровая банка томатного сока. Дядя Ваня завороженным детским взором оглядел стол и первый раз за все время улыбнулся.
— Среда, как суббота, — пролепетал он.
— Глубокомысленно, — кивнул Иорданов. — Прошу к столу!
Все расселись. Все, кроме Баранчука.
— Адувард, иди кушать, — строго сказал дядя Ваня.
Баранчук поднялся со своей кровати, демонстративно потянулся, так что хрустнули суставы, молча накинул полушубок и вышел, бухнув промерзшей дверью.
— Что это он? — спросил Смирницкий.
— Черт его знает, первый раз таким вижу, — удивился Иорданов. — А вообще-то ты не думай, он вот такой парень! Водитель-ас, на доске Почета… Правда, один бзик есть, но ведь у кого не бывает по нашим-то временам.
— Какой? — поинтересовался Смирницкий.
Словоохотливый водитель Иорданов было прикусил губу, но отступать все же не стал.
— Да как сказать… завел он в кабине проволоку и на ней гайки. Как рейс сделает, так одну гайку в сторону.
— Зачем?
— Вот и я говорю — зачем? А он говорит: чтоб знать, сколько заработал. Так ведь учетчик, говорю, на трассе стоит, считает. А он: а если занизит?
— Завтра — день, сегодня — праздник, — поторопил дядя Ваня, сухой ладошкой уцепив эмалированную посуду.
— Молодец, дядя Ваня, — поощрил Иорданов, — уж если праздник — ты в простое не будешь. Ну, с богом! За встречу. За знакомство.
— Будьте здоровы, — подняв кружку, сказал Смирницкий.
Радист — Владимир Иванович Орлов, — разметавшись на своей койке, с упоением читал замызганный томик Жюля Верна, когда в радиорубку ввалился Баранчук, как всегда не придавая значения стуку в дверь.
— Орелик, у тебя спиртное есть? Отвечай шибче.
— Есть немного. А что?
— Давай сюда! Шевелись!
— А… зачем тебе?
— Живо!
Радист кинулся к тумбочке и, разметав все, что там было, вытащил две бутылки пива. Посмотрел сквозь них на свет.
— Старое. Ты же не пьешь, насколько мне известно. Зачем тебе?
— Надо, — процедил Баранчук, заталкивая пиво в карман полушубка. — Гость в доме. Гуляй, Вася, от рубля и выше.
— А почему у Венеры не попросил? — настаивал рассудительный радист. — Уж кому-кому, а тебе бы она не отказала, точно знаю.
Баранчук отрицательно покачал головой, но все же пояснил:
— Нет ее ни на складе, ни дома. Записку оставил, чтоб принесла. Пока! Что до твоего дохлого пива, при случае отдам.
Баранчук уже был у двери, когда радист, его окликнул:
— Эд… Погоди-ка минутку. Да постой ты!
— Ну? — повернулся Баранчук, — Забыл что? Думай шибче.
— Этот корреспондент, что приехал, вроде бы по твою душу. Ты в газету писал? Извини, конечно. Не мое дело, но все же…
Эдуард Баранчук взглянул сквозь радиста и, ни слова не говоря, вышел вон. Не слишком-то разговорчив сегодня был летающий ас, не очень-то хотелось ему зря сотрясать воздух.
В вагончике номер шесть неплановый пир шел своим чередом.
Вскорости вернулся и Эдуард Никитович Баранчук. Хлопнув изо всех сил промерзшей дверью, он вошел в свой вагончик, сбросил полушубок и поставил как ни в чем не бывало пиво на стол. Поставил и сел.
— Количество не исказит качество, — развел руками Иорданов. — Эдик, ты — гений. Нет слов. Подскажи источник, если не секрет.
— Секрет.
— Большой-большой-большой человек, — подтвердил дядя Ваня.
Тут-то и потускнел приоритет Смирницкого.
— Да стоило ли? — сказал он. — Есть же еще. Завтра работать…
Эдик зло усмехнулся:
— Чего ради приятной компании не сделаешь! А работать-то нам — не вам.
Вечер был еще далеко не поздний, за окном посвистывал ветерок — предвестник настоящей пурги.
А здесь, в вагончике, было тепло, уютно, мягко светилась лампа над столом, где после смены в приятной неге томилось и млело, казалось бы, дружеское застолье. Иорданов, разрумянившийся, с блескучими глазами, налил в алюминиевые кружки, поднялся и величаво предложил:
— Давайте, ребята, еще кислятинки. За связь города и деревни! Будем считать, что деревня — это мы. Горячий привет участникам банкета!
— Среда, как суббота, — кивнул дядя Ваня.
Все выпили. И Смирницкий с ними. Иорданов, жуя, уже похлопывал его по плечу, будучи человеком не просто общительным, а скорее контактным.
— Извини за любопытство, Виктор, ты к нам надолго?
— Хочешь спросить, зачем я здесь? Так, дружище?
— М-м-м… Интересно, не стану скрывать.
— Разыскиваю одного парня. По анонимному письму. Хочешь прочесть?
— Разумеется, хочу.
Не спеша Валентин Иорданов вытер руки видавшим виды платком, осторожно принял письмо и углубился в чтение. Все молчали в ожидании.
— Что скажешь? — наконец не выдержал Смирницкий, но посмотрел при этом почему-то на Баранчука — Любопытное письмо?
Иорданов неопределенно выпятил нижнюю губу, раздумчиво цикнул зубом, почесал в затылке, старательно изображая вариант известной скульптуры «Мыслитель».
— Ну, тут бы моя бабушка надвое сказала. Лично я в душе романтик и все такое прочее. Хотя некоторые места наводят на размышления.
И вдруг протянул руку Баранчук:
— Могу и я прочесть?
Гость немного помедлил, но письмо все же дал. И стал наблюдать.
— Пожалуйста, аккуратнее, — попросил он, — не порви. Оно уже истрепалось слегка. Много народу читало.
— Неужто так интересно? — пошутил Баранчук. — А если порву?
Смирницкий улыбнулся:
— Да ради бога, в редакции существует копия. Рви себе на здоровье, если желание есть.
Эдуард ответил лучезарной улыбкой и принялся за чтение.
— Неужто он в нашей колонне, Виктор? Думаешь, в нашей? — спросил Иорданов, делая ударение на последнем слоге, как это и принято у «светских» людей, будь они даже посреди тайги.
Этот вопрос оторвал Баранчука от чтения — он пристально взглянул на Смирницкого. Смирницкий же, глядя в упор на Баранчука, сказал с расстановкой, коротко:
— Похоже на то.
— Ну да! Может быть, среди нас? — настаивал Иорданов. — Здесь? Вот дядя Ваня, к примеру. Дядя Ваня, ты кто — романтик или прагматик? Отзовись, дядя Ваня, тебя спрашивают.