ется в сон, и снова откуда-то издалека приходит печальная мелодий скрипки. Он сидит на кровати и читает этот мятый листок, а когда смысл прочитанного доходит до него, то он чувствует, нет, даже знает, что она уже здесь. Тогда он поднимается, сует ноги в валенки и медленно идет по комнате… «А, собственно, зачем идти к двери, — думает он, — ведь это же сон, во сне все возможно. Не лучше ли пройти сквозь стену?» И он идет сквозь стену, почти ощущая ее упругую вязкость. Он идет сквозь стену на ночную улицу поселка — туда, где уже стоит у шлагбаума Ольга.
Нет-нет, он нисколько не удивлен, когда видит еще одно лицо, это же так естественно и закономерно. Что ж, чуть поодаль от нее в полумраке стоит средних лет мужчина. Он стоит, спокойно и даже как-то небрежно перебросив через руку легкое весеннее полупальто, стоит вполоборота к ним, глядя куда-то в сторону трассы, стоит и курит — безразлично-спокойный немой свидетель их разговора. Что ж, он просто ждет женщину, чтобы увести ее отсюда.
— Я все ему рассказала.
— Да…
— Я все ему рассказала. И остаюсь с ним.
— Я понимаю…
— Ты ничего не хочешь мне сказать?
Пауза.
— Н-нет…
— Я ни в чем не виновата перед тобой!
— Да…
— Я ждала три дня. Потом неделю. Потом еще две. Я не могу ждать вечно. Я старею.
— Так получилось.
— Трус… Несчастный трус! Можешь возвращаться в редакцию. Мы уезжаем.
— Куда?
— Какая разница? В провинцию. Он сам попросил назначение. Так будет спокойнее…
— Кому?
— Мне… Тебе… Ему…
— Прекрасно.
— Он очень бережно ко мне относится. Он щадит меня. И понимает. Я недостойна его.
— Счастливого пути.
— Но ты же сам этого хотел! Ты знал, что я не выдержу и поступлю именно так?! Скажи, ты знал? Ради всего святого, скажи мне….
Пауза.
— Да.
Пауза.
— Господи, какое же ты чудовище!
— Ты хочешь знать правду?
— Ну?
— Так вот. Я никогда не прощал тебя! Слышишь, никогда! Со дня вашей свадьбы в этом ресторане, в который я до сих пор не могу зайти без содрогания. Я и журналистом-то стал, чтобы доказать тебе, что могу быть таким, как он. Да! И даже лучше. Ну, что еще ты хочешь услышать? Что я испытывал тайную мстительную радость от того, что ты — ты! — такая красивая, гордая, безупречная — о, нравственность превыше всего! — бегаешь ко мне, как девчонка, как…
— Прекрати!
— Это ты хочешь узнать?!
— Я ухожу.
— Нее-ет, теперь уж ты выслушаешь меня.
— Прощай.
— Стой! Тебя раздражало, что я спокоен, что я всем доволен. Но как?! Ты знаешь цену спокойствию?! Не хочу ли я передвинуть мебель? Шкаф? А зачем мне его двигать, если у меня здесь все передвинуто. Тобой! Да-да, тобой… Я спокоен? Да, ты права, сейчас я спокоен. Но теперь неспокойна ты. Потому что, предав один раз, предашь и второй, и третий…
— Замолчи…
— Но это теперь его судьба! Пусть он теперь думает… Иди к нему!
И она идет к нему, Поворачивается и идет к тому, другому мужчине. Он бережно берет ее под руку, и они медленно уходят по снежной просеке в глубину тайги. Смирницкий смотрит им вслед, руки его опущены, кулаки сжаты. И вся его нелепая на этом морозе фигура — в майке, в трусах, в валенках — выражает ярость и отчаяние. Он делает шаг вслед уходящим, но его не пускает шлагбаум.
— Стой! — кричит он. — Стой! Это неправда! Все, что я сказал, — неправда. Стой!!!
Он кричит и с ужасом понимает, что они его не слышат…
— Будет орать-то, — говорит Иорданов и трясет его за плечо. — Выходной день, а ты расшумелся.
У всех выходной, а у радиста Вовочки Орлова незавидная судьба — знай сиди себе за рацией и поглядывай на панель в тоске и печали. Но вот на его половину вагончика заглядывает Паша.
— Привет, Дятел, — ласково говорит она. — Что нового в эфире?
Радист активизируется.
— А чего бы ты хотела? — игриво спрашивает он.
— Как и все, приказа о передислокации.
— Пока нету, — вздыхает радист. — Ждем. Стародубцев уже раз пять спрашивал. Нервничает.
— Еще бы! — кивает Пашка. — Надоело здесь. Все обжито, уже неинтересно. Переезжать пора.
— Какая ты легкомысленная, Прасковья, — осуждающе говорит рассудительный радист. — Тебе бы только скакать.
В Пашке просыпается «классная» дама.
— Я, между прочим, Полина, — сухо сообщает она. — Для вас — Полина Петровна. А если вы не легкомысленные, то можете оставаться. Тут скоро станция будет, устроитесь телеграфистом. Двухэтажные дома появятся, роддом, например…
— А мне-то зачем роддом? — удивляется радист.
Пашка снисходительно морщит маленький носик.
— Как это — зачем?! Женишься, дети пойдут.
Радист уже набирает в легкие литра три свежего воздуха, собираясь сказать что-нибудь такое, чтобы знала девушка, с кем разговаривает. Но тут появляются новые гости: Иорданов и дядя Ваня. Надо сказать, что всеобщий друг Иорданов везде чувствует себя как дома, а здесь, в мире сложной техники и науки, и подавно. Потому и сейчас входит сюда Иорданов как незлобивый хозяин, сдавший на ночь свою пристройку. Входит и садится на кровать, по-хозяйски озираясь.
— Ну-с, господа, — баритонально вопрошает он, — есть ли приказ о великом переселении народов? Орелик, на рацию смотри — у Пашки антенны нет.
Радист вздыхает в очередной раз:
— Пока нет.
Иорданов, как всегда, цикает зубом и качает головой так, как будто видит в этом личную вину радиста.
— Жаль. Очень жаль, — вздыхает он. — Мой друг дядя Ваня уже сложил котомку и отписал родственникам в тундру, дескать, не ждите… Батха чип ек, дядя Ваня?
Иорданов встает и вежливо кланяется в сторону старого манси. Человек, имеющий родственников в тундре, как всегда, досадливо отмахивается.
— Что он сказал? — поддерживает старинную игру Пашка.
— Сказал, что в этом году его увлечение — филателия, — добросовестно переводит Иорданов.
Но дядя Ваня непрост.
— Аферист — Валька, — как всегда, бесстрастно резюмирует он.
Предполагаемый кандидат в уголовные сферы морщится.
— Интимный лексикон когда-нибудь погубит моего друга… — с сожалением вздыхает Иорданов, — Паша, почему ты не спросишь, где Баранчук?
— Где Баранчук? — спрашивает Паша.
— Не знаю, — отвечает Иорданов.
…Вскоре они услышали, как в свой кабинет стремительно вошел Стародубцев. Еще бы, такое не услышать!
— Орло-ов! Вовка! — громыхнуло за стеной.
Радист кинулся к окошку:
— Здесь я, Виктор Васильевич!
— А куда ж ты, фрайер, отсюда денешься?! — негромко вздохнул Иорданов. — Кругом тайга, одна тайга, и мы посередине…
Но у радиста не было времени обижаться на затертые шутки, он-то знал — Стародубцев шутить не любит. И потому Вовочка Орлов мгновенно возник в окошке, как, к примеру, кассирша в кинотеатре.
— Приказ был?
— Нет, Виктор Васильевич!
— От рации — ни на шаг! — повторил начальник, и разговор был исчерпан.
Радист плотно прикрыл окошко и вернулся на свое рабочее место. Иорданов по-прежнему возлежал, развалившись поперек девичьей койки Дятла. Делать было нечего, рация молчала, и потому неотвратимая атмосфера обычного трепа просто висела в воздухе. Затравил, как всегда, Иорданов.
— Паша, — сказал он, — знаешь, что такое фрайер?
— Еще бы, — хмыкнула Пашка. — Глянь в зеркало.
— Нет, — возразил ученый шофер-этимолог, — нет, я имел в виду не вульгарный жаргон, бытующий среди некоторой части водителей Москвы и Подмосковья, а истинный, так сказать, лингвистический смысл слова…
— Ну?
— Не нукай — не на большаке. Так вот «фрай-ер» в дословном переводе с языка Вольфганга Амадея Моцарта означает «Свободный жених».
— Да здравствует свобода! — вставил радист.
Иорданов жестом заставил его умолкнуть и продолжал:
— Ты только вдумайся, Паша: не просто — жених, а свободный…
— Это ты, что ли?
Иорданов печально покачал головой:
— Увы, нет. И на дядю Ваню тоже не смотри.
Но Пашка без женихов не могла.
— А кто же? Дятел? — спросила она, почти уверенная в точном попадании. Но разве можно было предугадать ход мысли Иорданова?
— Нет, Паша, — огорченно произнес он. — Самое время в зеркало смотреть тебе. Ты у нас свободный жених. Ты и есть фрайер.
Пашка озадаченно уставилась на Иорданова:
— Это почему же?
— А потому, Полина Петровна, что у вас в гардеробе полно кружавчиков, а вот на этой атлетической фигуре — сорок четвертый, второй рост, как всегда, — кирза, пятидесятый.
— Подумаешь, — сказала Пашка.
— Нет, Паша, не подумаешь. Будь я невинной девушкой и недели на две моложе — проходу бы тебе не дал. Такой парень пропадает!
Пашка уже было хотела высказаться по поводу идентификации личности Иорданова с любой, даже самой захудалой невинной девушкой, но тут заработала рация.
Примерно в то же самое время или чуточку раньше в кабинет Виктора Васильевича Стародубцева вошел Смирницкий. Он молча, ни слова не говоря, протянул начальнику два листочка. Стародубцев надел очки.
— Так… Начальнику колонны… Прошу освободить от занимаемой должности водителя в связи с переходом на другую работу. Понятно… А это?
— Радиограмма в редакцию. Прошу завизировать.
Стародубцев, как и тогда, с интересом взглянул на своего водителя поверх очков.
— Что здесь? Заместителю главного редактора… Так. А почему не главному?
Смирницкий неопределенно пожал плечами. Стародубцев продолжал читать:
— «Ближайшем будущем прошу резервировать пять „подвалов“. Гарантирую серию очерков о рабочем классе острие пятилетки». О нас, значит? Выходит, что о нас.
Корреспондент жизнерадостно кивнул, чувствуя, что делает доброе дело:
— Конечно! О ком же еще?! Теперь изнутри знаю. Прославлю. Слава и почет — на всю страну.
Нет, что-то здесь не понравилось старому полковнику, не так как-то вышло. Встал он, походил по комнате, остановился перед Смирницким.
— Прославишь, значит? Нет, сынок, лучше б ты этого не делал. И не потому, что слава нам не нужна, — слава богу, живые люди. От тебя не надо.