Лекция для Геронтологического конгресса в Киеве
В предыдущей главе я уже упоминал о полученных приглашениях на участие в 9-м Международном конгрессе по геронтологии, который планировался в Киеве на 2–7 июля 1972 года, и об отправке в оргкомитет тезисов моего доклада-лекции на одной из пленарных сессий. Некоторые мои коллеги в Обнинске и Москве, пославшие заявки на участие в конгрессе, получили в начале 1972 года регистрационные формы и проспекты программ. Однако мне не пришло никаких писем от советского оргкомитета в Киеве. Не отвечал на мои письма и председатель программного комитета профессор В. В. Фролькис, с которым я был в дружеских отношениях. Он руководил лабораторией гормонов в Институте геронтологии АМН СССР в Киеве, и в прошлые годы я несколько раз участвовал в организуемых этой лабораторией семинарах. Фролькис был энтузиастом использования гормонов для возможного продления жизни и автором двух книг о нейрогуморальных механизмах старения. Стало ясно, что мое участие в роли одного из ведущих докладчиков на сессии по биохимическим механизмам старения заблокировано, хотя это противоречило традиции геронтологических конгрессов, согласно которой основных докладчиков выбирал и приглашал Международный оргкомитет. Национальный оргкомитет формировал, однако, окончательную программу и рассылал ее по всем странам. Этот оргкомитет возглавлял П. Т. Тронько, заместитель председателя Совета министров Украинской ССР. Вице-председателем и президентом конгресса был академик Д. Ф. Чеботарев, директор Института геронтологии АМН СССР. Одним из членов оргкомитета, состоявшего из тринадцати ученых, оказался профессор А. В. Снежневский, главный психиатр Минздрава СССР и директор Института психиатрии АМН СССР. Именно он был автором псевдонаучной теории о существовании вялотекущей шизофрении, незаметной для окружающих, и этот «диагноз» активно применялся для психиатрических репрессий в политических целях. Заместитель Снежневского по институту профессор Р. А. Наджаров был членом той комиссии, которая в июне 1970 года поставила такой диагноз и мне.
Поскольку полученные мною в 1971 году официальные приглашения на конгресс оставались в силе и никем не отменялись, я в январе-феврале 1972 года подготовил доклад «Повторяемость генетической информации как возможный фактор эволюционных изменений индивидуальной продолжительности жизни» на русском и английском языках. В докладе была сформулирована новая теория молекулярно-генетических механизмов видовой специфики скорости старения. Основная идея этой теории состояла в том, что степень повторяемости важных генов в хромосомах должна коррелировать и со скоростью старения специализированных клеток. Уже было известно, что клетки с одним набором хромосом (гаплоидные) имеют более короткую продолжительность жизни, чем диплоидные клетки с парным набором хромосом. Триплоидные, тетраплоидные и полиплоидные клетки могут функционировать еще дольше. Повреждение одного важного гена, смертельное для гаплоидной клетки, может быть мало заметно для полиплоидной, в которой этот ген дублируется много раз. Повторяющиеся гены могут располагаться линейно. Ген – это участок ДНК, и такие участки могут повторяться. Этот процесс называется амплификацией генов. Поэтому повторяемость генов может встречаться и в отдельных хромосомах. Русский текст доклада был отправлен в оргкомитет конгресса и в академический «Журнал эволюционной биохимии и физиологии», где он был опубликован, но только в 1973 году. Английский вариант доклада появился незадолго до начала конгресса в журнале Experimental Gerontology (Vol. 7. P. 227–238). Краткое изложение этой теории появилось и в еженедельном журнале Nature в июне 1972 года (№ 5356). Этот журнал читают почти все западные ученые, поэтому моя короткая статья стала известной многим иностранным участникам конгресса еще до их приезда в Киев, и ко мне в Боровск начали ежедневно приходить десятки просьб прислать оттиски. К этому времени я решил не обращаться в дирекцию своего института по поводу командировки в Киев, а просто взял полагавшийся мне летний отпуск с 27 июня и отправился в Киев как отдыхающий. Мой доклад на конгрессе могли заблокировать, но моему участию в его заседаниях никто не мог помешать – они были открытыми. Объявление о конгрессе, опубликованное в «Медицинской газете», приглашало всех членов Всесоюзного общества геронтологии приехать в Киев и принять участие в работе конгресса. Регистрацию участника можно было оформить на месте, внеся по приезде небольшой взнос.
Приглашение из Лондона
В 1971 году я получил немало приглашений из западных университетов и институтов, в основном из США, для прочтения лекций или для совместной научной работы. Однако я не пытался как-то их реализовать, понимая, что мне будет отказано в оформлении заграничной поездки. Но в начале марта 1972 года на мой институтский адрес в Боровске пришло письмо от директора Национального института медицинских исследований профессора А. С. В. Бёрджена (A.S.V. Burgen) с приглашением меня на год в этот институт для совместной работы по генетике старения в отделе, которым руководил Робин Холлидей (Robin Holliday). К этому письму я отнесся со значительно большим вниманием. Привожу его текст в переводе с английского:
«Я имею удовольствие пригласить Вас на один год с января 1973. Исследования доктора Холлидея в области ошибок синтеза белков и аккумуляции мутаций при старении клеток развиваются очень быстро – это та область, которая возникла в результате Ваших теорий… Наш институт очень хорошо оборудован, и Вам будут предоставлены все необходимые условия…»
Результаты исследований Робина Холлидея, публиковавшиеся в Nature и геронтологических журналах примерно с 1969 года, сразу привлекли мое внимание, и между нами возникла переписка. Р. Холлидей с 1967 года заведовал отделом генетики в Институте медицинских исследований, переехав в Лондон из Кембриджа. До этого он изучал в основном генетику растений и был автором одной из теорий молекулярного механизма обмена генами при спаривании хромосом в процессах мейоза (редукционного деления хромосом при созревании половых клеток). Процесс старения клеток он начал изучать лишь в 1968 году, но не на животных моделях, а на культурах клеток. Специализированные клетки человека, например фибробласты, поддерживаемые в культуре, имеют ограниченный потенциал делений. После 50 последовательных делений они быстро накапливают изменения, дегенерируют и умирают – этот феномен был открыт в 1963 году американским биологом Леонардом Хейфликом и назван лимитом Хейфлика (Hayflick’s Limit). Такое явление не наблюдалось в клетках раковых опухолей, которые способны к неограниченному числу делений в культуре. Робин Холлидей предположил, что лимит Хейфлика является аналогом старения и связан с накоплением ошибок синтеза белков, который самопроизвольно ускоряется. Он обнаружил, что в старых культурах фибробластов некоторые ферменты снижают свою удельную активность, что могло быть результатом накопления аномальных «испорченных» молекул.
Аналогичные исследования проводил в Израиле Дэвид Гершон (David Gershon), основным объектом его исследований были не культуры клеток, а плодовые мушки дрозофилы, которые стареют и умирают в течение нескольких недель. С Гершоном у меня тоже была переписка, возникшая в результате обмена оттисками.
Приглашение из Лондона было очень привлекательным, так как давало возможность экспериментально проверить те теории, которые я разрабатывал с 1951 года. Национальный институт медицинских исследований в Лондоне был всемирно известным научным центром, ученые которого трижды удостаивались Нобелевских премий. Я ответил на письмо директора института, сообщив, что с благодарностью принимаю его приглашение и начну шаги по его реализации. Но также сообщал, что окончательное решение зависит не от меня, а от многих инстанций.
Приглашение из Лондона вместе с собственным заявлением о желательности его принятия я, как положено, передал в середине марта директору института Н. А. Шманенкову. Он же заведовал и лабораторией, в которой работала моя группа. От Шманенкова эти бумаги пошли в международный отдел ВАСХНИЛ, а затем и в ЦК КПСС. Оформление зарубежных поездок ученых в западные страны не менялось с 1960 года, и окончательные решения по-прежнему принимались выездной комиссией ЦК КПСС и КГБ. В конце апреля Шманенков пригласил меня в директорский кабинет и сообщил, что «инстанции» признали мою поездку на год в Лондон «нецелесообразной». Мне рекомендовали найти удобный повод для отказа. Я ответил, что у меня нет таких поводов и что сам Шманенков может ответить на письмо из Лондона как директор, ответственный за работу своих сотрудников.
Первое интервью Солженицына для американских газет
В конце октября 1970 года Солженицын вчерне закончил работу над «Августом Четырнадцатого», первым томом эпопеи «Красное Колесо», которую он планировал довести до 1921 года, захватив Февральскую и Октябрьскую революции и Гражданскую войну. До 1972 года Солженицын, несмотря на многочисленные просьбы, не давал никаких интервью западным корреспондентам в Москве. В 1970 году родился его первый сын, названный Ермолаем, и Наталия Светлова ожидала второго ребенка. Солженицын теперь делил свое время между дачей Ростроповича в Жуковке, где он мог работать в изоляции и тишине, и квартирой своей новой семьи на улице Горького. Это была просторная квартира из пяти комнат с высокими потолками. Бракоразводный процесс с первой женой, проходивший в Рязани, остановился на стадии раздела имущества между бывшими супругами. Решетовская теперь требовала для себя четверть Нобелевской премии, обосновывая это тем, что в период с 1956 до 1962 года Солженицын, зарабатывавший в школе преподаванием астрономии лишь 60 рублей в месяц, фактически жил и работал в ее квартире и на ее большую зарплату доцента сельхозинститута. Его главные опубликованные произведения создавались именно в тот период. Солженицын с этим требованием не соглашался. Между тем в советской прессе была развернута широкая кампания против писателя, распространявшая много клеветы о его семье, отце и деде, о его военной службе и даже о его лагерном прошлом. Ответить на эту клевету в какой-либо советской центральной газете Александр Исаевич не мог. В конце концов он решил дать обстоятельный ответ через западные газеты, справедливо полагая, что в этом случае его отпор клеветникам будет зачитан в русскоязычных программах зарубежных радиостанций.
В середине марта 1972 года я получил конфиденциальное сообщение от Елены Чуковской, внучки умершего в 1969 году К. И. Чуковского, о том, что Солженицын хотел бы поговорить со мной по очень важному для него делу. Мы встретились в ближайшее воскресенье в квартире Елены и Лидии Чуковских тоже на улице Горького. Поскольку и эта квартира, как полагал Солженицын, прослушивалась, то разговор мы вели на кухне, тихими голосами, при открытом кране и частично с помощью карандаша и бумаги. Почему-то считалось, что звук текущей из крана воды мешает прослушиванию. (При беседах в квартирах иностранных корреспондентов включали и душ в ванной.) Солженицын сообщил, что он решил дать развернутое интервью авторитетной британской или американской газете. Он знал, что у меня были дружеские отношения с несколькими иностранными журналистами, которые очень активно помогали моему освобождению из Калужской психиатрической больницы, получая от Роя всю необходимую информацию. Американские журналисты также помогали мне и Рою получать от издателей в США и Англии наши книги, изданные на английском. Солженицын хотел провести интервью как можно скорее и ждал моего совета и помощи.
Я сразу сказал, что такое интервью целесообразно дать одновременно двум московским корреспондентам ведущих американских газет – Роберту Кайзеру (Robert Kaiser) из The New York Times и Хедрику Смиту (Hedrick Smith) из The Washington Post, с которыми я был в дружеских отношениях. Они оба достаточно хорошо владели русским языком и имели очень высокую репутацию как журналисты. Договорились, что я организую все в течение недели и сообщу Солженицыну дату и время их прихода в квартиру Наталии Светловой. Солженицын хотел встретиться с журналистами именно там и представить американцам свою новую семью.
С Кайзером я обычно встречался по условному телефонному звонку в определенное вечернее время (меньше света) и только по субботам на большой площадке возле входа в Государственную библиотеку им. В. И. Ленина. Отсюда мы шли в Александровский сад к стенам Кремля. Кайзер, а за ним и Смит сразу же согласились на интервью и были очень рады такой уникальной возможности встретиться со знаменитым лауреатом Нобелевской премии. Мы условились, что они придут к писателю самостоятельно, без меня. На следующий день, в воскресенье (из-за работы в Боровске я мог теперь приезжать в Москву лишь в выходные дни), я встретился с Кайзером и Смитом, они не привели за собой «хвоста», так как пришли в Александровский сад пешком. Обычно американцы ездили на своих больших автомобилях, за которыми шла тоже автомобильная слежка. Возможно, на их машины оперативники ставили и небольшие радиомаячки, ведь стоянки для них были открытыми. Я прошелся с ними по улице Горького до дома № 12, в котором в квартире 169 жила новая семья Солженицына. Дом этот состоит из нескольких корпусов, и квартира 169 находилась в том, который не выходил окнами на главную улицу. Здесь в центре Москвы между улицами Горького и Пушкинской было очень тихо. Я показал журналистам подъезд, в который им предстояло войти 30 марта (эту дату назначил Солженицын). На следующий после интервью день, 31 марта, когда я снова встретился в том же месте с Кайзером и Смитом, они оба были крайне возбуждены и полны негодования. Оказалось, что Солженицын, не имевший представления о сущности и формате интервью для газет и о работе журналистов, подготовил заранее весь текст, вопросы и ответы, на тридцати машинописных страницах и настаивал на том, чтобы этот текст был напечатан полностью, «до последнего слова», и в определенный день. «Даже президент США, – сказал Кайзер, – не может рассчитывать более чем на одну страницу в нашей газете». Из дальнейшей беседы я понял, как все происходило. Солженицын сначала отказался отвечать на вопросы, подготовленные корреспондентами. Он намеревался передать им напечатанный заранее текст и на этом закончить встречу, разговаривать в квартире не хотел, опасаясь прослушивания. Смит и Кайзер отказались от такого варианта, даже не читая заготовку Солженицына. В конце концов, по совету жены, Александр Исаевич все же ответил на некоторые вопросы, которые были подготовлены в письменном виде журналистами. Его устные ответы они записали на магнитофон. Возможность прослушки в данном случае не волновала, так как интервью планировалось публиковать. Встреча продолжалась более четырех часов, немало времени ушло на то, чтобы договориться, какие из ответов писателя на им же заданные вопросы могли представлять интерес для американских читателей. Таких ответов было немного, и описание того, чем занимались отец, дед и прадед писателя, в их число не входило. Малоинтересными для американцев были и семейные проблемы писателя. Составляя свои вопросы и ответы, Солженицын ориентировался на советских слушателей зарубежных радиостанций. А американцы, естественно, готовили материал, интересный для американских читателей. Когда 4 апреля интервью появилось в американских газетах, негодовал уже Солженицын. На первых их страницах были опубликованы вопросы и ответы того спонтанного интервью, которое было записано на магнитофон. Небольшие отрывки из подготовленного заранее писателем текста были помещены как «продолжение» где-то в приложениях к газетным выпускам, состоявшим обычно из нескольких больших разделов.
Вернувшись на родину через несколько лет, Хедрик Смит и Роберт Кайзер опубликовали в 1976 году книги о России «The Russians» и «Russia.The People and The Power», которые стали бестселлерами и переиздавались несколько раз. Они были переведены на многие языки, а через много лет и на русский. Оба журналиста подробно описали и свою встречу с Солженицыным 30 марта 1972 года. Я даю здесь в переводе лишь небольшие отрывки:
Из книги Х. Смита:
«…Солженицын сам открыл нам дверь, но только на несколько дюймов. Его глаза, темные и пронизывающие, внимательно оглядели нас. Я мог увидеть его большую ржаво-коричневую бороду и под ней мягкий свитер. Он был крупнее и выше, чем я думал. Мы сказали, волнуясь, что нас послал сюда Медведев… Удовлетворенный, он позволил нам войти и быстро закрыл дверь… В самой квартире его приветствие было очень теплым. Он представил нас Наталии Светловой, темноволосой женщине с круглым лицом, большими мягкими глазами, которая была примерно на 20 лет моложе его самого… Солженицын был приветлив и физически более динамичен, чем я ожидал, передвигаясь с атлетической легкостью по комнате, переставляя стулья. Темное табачное пятно на его указательном пальце показывало, что он много курит… Он вручил каждому из нас папки с напечатанным текстом и с заголовком “Интервью с The New York Times и The Washington Post. Здесь было все, вопросы и ответы, – все написано Солженицыным. Я был поражен. Что за шутки? Таким же путем передают, наверное, материалы из ЦК в “Правду”, а здесь то же самое делает Солженицын, который всю жизнь боролся с цензурой… Он теперь посягал на нашу независимость, предлагая заранее подготовленное интервью. Как он может быть столь слепым или столь тщеславным? Я подумывал о том, чтобы сразу уйти.
“Это возмутительно, – прошептал я Кайзеру. Мы не можем пойти на такое”.
Кайзер был более практичен. “Давай сначала посмотрим, что это такое”, – сказал он» (с. 561–562).
Из книги Р. Кайзера:
«Солженицын представил нас своей жене, красивой женщине тридцати двух лет. Но ее короткие волосы уже седели. У нее проницательный взгляд карих глаз. Сын Ермолай тоже скоро появился… Отец испытывал гордость за своего первого ребенка. Нас провели в комнату, служившую библиотекой. Вдоль стен стояли полки с книгами, в основном многотомные собрания сочинений. На столе стоял магнитофон Sony. У Солженицына была хорошая улыбка… удивительные глаза, очень яркие, выразительные и темно-синие… Он показал пальцем на потолок – сообщал, что полиция присутствует, но лишь электронным способом… Мы сели за стол… Солженицын передал нам пачку бумаг, имевших заголовок “Интервью с The New York Times и The Washington Post” ‹…› мы поняли, что у него вообще не было никакого интереса к нашим вопросам. Он намеревался провести интервью с самим собой. Это привело Рика в нервное состояние. Мы были втянуты в дело, которое служило лишь интересам Солженицына, но не нашим… Затем он сказал, что хотел бы получить заверение в том, что каждое слово, им написанное, будет напечатано… Мы сразу ответили, что это невозможно. Документ был слишком длинным… Мы репортеры и не можем предсказать решение главного редактора. Это возмутило Солженицына» (с. 429–430).
Солженицын опубликовал полный текст интервью, подготовленный им самим, в 1975 году в книге «Бодался теленок с дубом» (Париж, 1975. С. 560–578). Это была, по сути, первая публикация полного текста. Из характера вопросов ясно, что они составлены самим писателем, а не корреспондентами газет. Совершенно очевидно, что ни Кайзер, ни Смит не могли задавать Солженицыну вопросы о его отце, деде, матери, о тете Ирине, у которой он мальчиком проводил школьные каникулы. Реальное интервью, напечатанное на первых страницах газет в Нью-Йорке и Вашингтоне, Солженицын никогда не публиковал.
«По внезапности появления и открывшимся мерзостям интервью оглушило моих противников, как я и рассчитывал. И даже больше, чем я рассчитывал…» (Там же. С. 357).
Это сильное преувеличение. В действительности интервью прошло незамеченным и его не передавали на русском западные радиостанции. Как теперь известно из книги документов «Кремлевский самосуд», все разговоры в квартире Светловой 30 марта были записаны и КГБ.
Приглашение на Нобелевскую церемонию
1 или 2 апреля, когда я снова встретился с Солженицыным в квартире Елены Чуковской, он вручил мне самодельный пригласительный билет, на котором рукой писателя было написано: «На одно лицо» и «Доктору Жоресу Медведеву. Дорогой Жорес!». Остальная часть текста была отпечатана на машинке. Эти билеты готовила Елена (Люша) Чуковская, а Солженицын их подписывал:
«Приглашаю Вас присутствовать на Нобелевской церемонии 9 апреля 1972 г. Начало в 12 часов дня. Сбор гостей с 11.30 до 11.50
/ул. Горького, 12, кв. 169/ А. Солженицын».
Слева от текста была схема прохода с улицы Горького к подъезду того корпуса № 8, в котором была квартира Наталии Светловой. Пройти к подъезду № 14 можно было либо с улицы Немировича-Данченко, либо с Козицкого переулка, на углу которого находился самый знаменитый в Москве «Елисеевский» гастроном. Солженицын и Светлова очень тщательно готовили список приглашаемых на церемонию, выбирая тех, кто несомненно или даже с радостью принял бы участие в этом историческом событии. 9 апреля было воскресенье, что облегчало возможность присутствовать на церемонии работающим людям. Солженицын подготовил 60 пригласительных билетов, больше народу их квартира не вмещала. Он также пригласил на церемонию нескольких иностранных корреспондентов в Москве (Х. Смит и Р. Кайзер были в их числе), а для объективности освещения – и советских корреспондентов газет «Труд» и «Сельская жизнь». Послал он приглашение и министру культуры Екатерине Фурцевой.
Все это предприятие, в успехе которого я тогда не был уверен, определялось не столько желанием писателя получить Нобелевскую медаль и диплом (денежная часть премии, около ста тысяч долларов, была уже в декабре 1970-го положена в банк на имя Солженицына и могла быть использована через его адвоката), сколько его намерением опубликовать нобелевскую лекцию. Он написал ее еще в ноябре 1970 года и потом переделывал много раз, стремясь к тому, чтобы она «прогремела» на весь мир. По международному резонансу «Письма к IV Съезду Союза советских писателей» в 1967 году Солженицын понял, что короткие, но яркие документы имеют намного большую политическую силу, чем романы и повести, которые читают немногие. Краткие тексты и заявления печатались миллионными тиражами в газетах и журналах и передавались по радио. Текст подготовленной нобелевской лекции Солженицын никому не показывал, опасаясь его распространения. Особенность нобелевских лекций состояла в том, что они должны были быть связаны с какой-либо церемонией, организованной Нобелевским фондом. Право на первую публикацию такой лекции принадлежит Нобелевскому фонду, ему же принадлежит и мировой копирайт (Copyright – The Nobel Foundation) на всех языках. Первые публикации нобелевских лекций осуществлялись в Стокгольме с 1901 года, и сборники таких лекций и их отдельные оттиски имели определенную стоимость, а выручка от их продажи пополняла фонд и соответственно увеличивала размер денежных премий в последующие годы. Солженицын не имел права самостоятельно обнародовать текст своей нобелевской лекции. Еще в 1970 году посольство Швеции в Москве согласилось на вручение Солженицыну Нобелевской премии, но без публичной церемонии. Солженицын ответил отказом. В начале 1972 года в результате конфиденциальной переписки между Солженицыным и постоянным секретарем Шведской академии Карлом Гировым было решено, что церемония вручения медали и диплома и прочтения лауреатом нобелевской лекции пройдет на квартире, где жила семья Солженицына. Датой было выбрано воскресенье 9 апреля, в 1972 году это был и первый день православной Пасхи.
Карл Гиров запросил въездную визу в посольстве СССР в Швеции примерно за месяц до церемонии. В западных газетах и в беседе Солженицына с Р. Кайзером и Х. Смитом обсуждался вопрос: получит ли Гиров визу или нет? Из рассекреченных в настоящее время документов переписки между КГБ и ЦК КПСС известно, что МИД СССР, по рекомендации Политбюро, принял решение об отказе в визе уже в марте, вскоре после обращения Гирова. Посольство Швеции в Москве не было поставлено в известность об этом и готовилось к приезду Гирова. 3 апреля 1972 года председатель КГБ Ю. Андропов докладывал в ЦК КПСС (№ 854-А. Особая папка. Совершенно секретно):
«Комитетом госбезопасности получены оперативные данные, свидетельствующие о том, что СОЛЖЕНИЦЫН, не зная до настоящего времени о закрытии въезда в СССР секретарю Нобелевского фонда ГИРОВУ, активно готовится к его приезду…
Для приема гостей, приглашаемых на вручение, сожительница СОЛЖЕНИЦЫНА СВЕТЛОВА и ее родственники закупают в большом количестве посуду и продукты питания. В связи с тем, что день вручения 9 апреля приурочен к первому дню религиозного праздника Пасхи, прием одновременно будет носить характер религиозного торжества, для чего готовятся соответствующие реквизиты – пасхальные куличи, крашеные яйца и т. п. СОЛЖЕНИЦЫН, находясь на даче РОСТРОПОВИЧА, разучивает наизусть текст подготовленной им ранее так называемой традиционной лекции лауреата Нобелевской премии…» (Кремлевский самосуд. С. 217–218).
Идея совмещения нобелевской церемонии с празднованием православной Пасхи была мне в то время совершенно неизвестна. Я тогда вообще не знал, в какие дни начинались религиозные праздники. Приглашенные на церемонию близкие друзья Солженицына Лев Копелев и Ефим Эткинд не были религиозными людьми и вряд ли смогли бы серьезно отнестись к пасхальным ритуалам. Академик А. Д. Сахаров получил приглашение на два лица, он теперь никуда не ездил без Елены Боннэр, своей второй жены. И они вряд ли следовали православным ритуалам.
Официальное сообщение об отказе Гирову в визе на въезд в СССР стало известно в Швеции утром 4 апреля. Совпадение этой даты с публикацией в США интервью Солженицына Кайзеру и Смиту было случайным. Нобелевскую церемонию на квартире Светловой отменил теперь сам Солженицын. Всем приглашенным разными путями сообщили об этом. 9 апреля к 12 часам дня на квартиру писателя пришел лишь корреспондент «Сельской жизни».
Неудача с проведением нобелевской церемонии в Москве привела, однако, Нобелевский фонд к решению опубликовать нобелевскую лекцию Солженицына независимо от ее публичной презентации. На квартире Наталии Светловой был сделан микрофильм текста, который перевез в Стокгольм шведский корреспондент Стиг Фредриксон (Stig Fredrikson).
Сборник Нобелевского фонда, в котором была опубликована среди других лекций 1971 года и лекция Солженицына, вышел в свет в августе 1972-го. Обширные цитаты из этой лекции появились во многих западных газетах. В передачах западных радиостанций на русском языке текст лекции звучал несколько раз. В то время, не имея опыта жизни в западных странах, я рассматривал изложенные в лекции мысли Солженицына как способные оказать какое-то влияние на положение литературы. Я сразу не понял, что это была, по существу, проповедь. Солженицын тогда все еще слишком идеализировал «западные ценности», не осознавая, что литература в формировании русской культуры, продолжавшей православную древнегреческую и византийскую, сыграла значительно более важную роль, чем в западноевропейской культуре, имевшей древнеримские и католические корни. Солженицын призывал людей отказаться от безудержного стремления к материальному благополучию и признать приоритет духовных ценностей. Однако «духовности» именно в «западных ценностях» было немного. За этим призывом Солженицына проглядывало религиозное убеждение в том, что существует вечная душа и именно о ней следует заботиться. Солженицын также считал, что художественная литература – это самая высшая форма человеческой активности. Между тем литературная деятельность – удел немногих, имеющих редкий талант. Она, как музыка или живопись, создает духовные ценности, но не решает многих других проблем наций и обществ. На месте Солженицына-писателя, давшего голос миллионам людей, пострадавших от тирании, в содержании его нобелевской лекции появился Солженицын-пророк, озабоченный судьбой всего человечества.