Трудность выбора
Сообщение о разрешении годичной поездки в Англию вызвало у меня не только радость, но и озабоченность. Поработать на качественно новом уровне, пусть в течение одного лишь года, безусловно, перспектива привлекательная, поскольку это возможность расширить свой кругозор и совершенствовать знание английского языка. Какие-либо научные достижения в экспериментальной области были менее очевидными. За год в геронтологии открытия не сделаешь. Главную ценность могли представлять встречи с другими учеными и теоретические дискуссии. Теории в науке нередко важней лабораторных опытов. Основной темой, которую я обдумывал уже несколько лет, был биохимический механизм, обеспечивающий бессмертие генетических систем, которые связывают разные поколения в течение миллионов лет. Теория бессмертия зародышевой плазмы и смертности сомы, сформулированная Августом Вейсманом еще в XIX веке, не имела и через сто лет биохимического объяснения. Ясно было лишь то, что зародышевые клетки при своем формировании перед процессами оплодотворения подвергаются множеству восстановительных перестроек, одной из которых является и перестройка всей системы белков – гистонов и протаминов, обеспечивающих в ядрах клеток нужную для их специализации конфигурацию ДНК. Возрастные изменения спектра гистонов в разных тканях были с 1964 года главной темой наших исследований в Обнинске и в Боровске. Это подводило меня к возможным теориям морфогенетического контроля процессов старения. Теперь я обдумывал теорию периодического морфогенетического омоложения. Этой проблемой занимались лишь несколько ученых в разных странах, и одним из них был Робин Холлидей, который письмом директора Института медицинских исследований приглашал меня на год в свой отдел генетики. Отказаться от такого приглашения я не мог. С другой стороны, я понимал, что в «инстанциях», где принималось решение о поездке, хотели бы избавиться от меня навсегда.
Мои невидимые противники были, очевидно, уверены, что, уехав на год, Жорес Медведев уже не вернется, либо попросив политического убежища, либо став невозвращенцем по истечении годичного срока. Каждый из этих вариантов означал неизбежное лишение советского гражданства. И тот и другой варианты не были редкостью, и каждые два-три месяца имели место случаи невозвращения советских граждан, иногда знаменитых, – то артиста, то писателя, а то и дипломата. Кроме таких известных невозвращенцев, как Рудольф Нуриев, Аркадий Белинков, Анатолий Кузнецов, о которых много писала пресса, гораздо чаще отказывались вернуться на родину технические специалисты, работавшие за границей, работники ООН и ее агентств, моряки, спортсмены, служащие международных линий «Аэрофлота» и просто советские туристы. И эти случаи не получали широкой огласки. Невозвращение на родину всегда квалифицировалось как преступление, нередко как измена родине. Для меня такой поступок был совершенно немыслим.
В годичную поездку за границу разрешалось оформлять жену и несовершеннолетних детей. Это означало, что Дима, которому в декабре исполнялось шестнадцать лет, мог поехать с нами, тогда как старший сын Саша, которому уже исполнилось девятнадцать, должен остаться в СССР. Для нас это была большая проблема, так как для самостоятельной жизни Саша еще не был полностью готов. Это не было его личной проблемой, а отражало всеобщее явление. Новое поколение, выросшее в условиях относительного комфорта и полноценного питания, развивалось быстрее физически, но не психически. Материальная зависимость детей от родителей с ростом благосостояния общества не уменьшалась, а возрастала.
Я знал, что если я поеду в Англию на год, то это будет год, ни днем дольше, Рита тоже в этом не сомневалась. И Рой был в этом уверен. Случаев лишения гражданства при отсутствии для этого какого-либо юридически обоснованного предлога пока не было.
Однако четко вырисовывались случаи вытеснения диссидентов за границу путем приобретавшей значительный масштаб эмиграции в Израиль. При этом почти две трети лиц, покидавших СССР в этом потоке, уезжали в действительности не в Израиль, а в США.
В 1971 году уехал с семьей в Израиль мой друг Борис Цукерман, активный член Комитета по правам человека. Он был кандидатом физико-химических наук, но после увольнения с работы в Москве не мог нигде устроиться и, имея двух детей-школьников, попал в безвыходное положение. В 1972-м уехали через «израильскую эмиграцию» в США родственники и помощники Солженицына Юрий Штейн, кинорежиссер, и его жена Вероника Туркина. Эмигрировал в 1972 году через Израиль во Францию близкий друг Солженицына Димитрий Панин, который в 1946–1950 годах работал вместе с Солженицыным в заключении в засекреченном институте. Именно Панин послужил прототипом Сологдина в романе «В круге первом». Панин написал собственную книгу воспоминаний «Записки Сологдина», которую рассчитывал издать за границей. В марте 1972 года уехал тем же путем, сначала в Израиль, а затем в Канаду, наш с Роем друг, писатель и ветеран войны Григорий Свирский, произведения которого отказывались публиковать уже несколько лет. Свирский поддержал в 1967 году письмо Солженицына съезду Союза советских писателей, после чего в типографии были рассыпаны наборы двух его книг. В 1972 году эмигрировали из СССР Иосиф Бродский и Александр Есенин-Вольпин, сын Сергея Есенина. Процедура эмиграции из СССР противоречила международному праву, которое ясно формулировало как право покидать свою страну, так и право возвращаться в нее. Эмиграция из СССР включала предварительный отказ от советского гражданства, что закрывало возможность возвращения. Семьи эмигрантов отправляли в Израиль без паспортов. Поскольку прямых авиарейсов в Израиль не было, пересадку осуществляли в Вене, где около 70 % прибывших эмигрантов отказывались продолжить путь в Израиль. Тысячи бывших советских граждан, оказавшись людьми без гражданства, получали от ООН статус беженцев и размещались в особых поселениях в Австрии и Италии, оформляя, иногда месяцами, разрешение на въезд в США, Канаду, Австралию, иногда в Аргентину. Франция принимала очень немногих, обычно писателей или ученых. Великобритания была закрыта для иммиграции из СССР. ФРГ принимала из Советского Союза только немцев Поволжья. Из СССР сравнительно легко отпускали людей пожилых и больных хроническими заболеваниями, но без сохранения пенсий.
В 1971–1972 годах я сосредоточился на чисто научных проблемах и собирал в московских библиотеках и путем обмена оттисками статей материалы для книги по молекулярным аспектам старения. Неизбежная слежка за мной, безусловно, это фиксировала.
Оппозиционные политические течения в СССР уже в течение нескольких лет были предметом не только журналистских, но и академических исследований в США и в Западной Европе. Оттуда пришел, примерно в 1967 году, и сам термин «диссиденты». Именно в опубликованных по этой теме исследованиях была произведена классификация разных направлений диссидентства. Одно из них, условным лидером которого был академик А. Д. Сахаров, определялось как правозащитное, либеральное и явно прозападное. Второе, в котором наиболее яркой фигурой был Солженицын, классифицировалось как антикоммунистическое, но имевшее русскую националистическую и религиозно-православную ориентацию. Рой Медведев был отнесен в этих анализах к «лояльной» и «марксистской» оппозиции, которая не считала демократию и социализм несовместимыми. Жорес Медведев не поддавался никакой классификации. Поскольку наиболее известной была моя книга «Взлет и падение Т. Д. Лысенко», то меня относили к противникам псевдонауки и к сторонникам свободы международного сотрудничества ученых. Часто, впрочем, Роя и Жореса Медведевых рассматривали вместе.
Мои политические взгляды в тот период нельзя было охарактеризовать как антисоветские. Я признавал легитимность СССР как суверенного многонационального государства и экономическую оправданность государственной собственности на природные богатства и основные средства производства. Однако считал неоправданной и непроизводительной государственную монополию на все виды производственной и коммерческой деятельности, и особенно на сферу услуг, и введенную Сталиным и охраняемую госбезопасностью монополию КПСС на все формы политической активности. Я также считал, что советская колхозная система является принудительной и неэффективной. Мои взгляды не выходили, однако, за пределы личного мнения. У меня не было ни времени, ни достаточно знаний, чтобы детально формулировать какие-либо политические или экономические концепции. Никаких обращений к советским политическим лидерам я никогда не писал и не подписывал.
Подготовка к отъезду в Англию
В октябре я написал директору нашего института заявление о предоставлении мне с января 1973 года академического отпуска сроком на один год для научной работы по приглашению из Англии. Вскоре мой отпуск был оформлен и в ВАСХНИЛ. Мне разъяснили, что общегражданские заграничные паспорта мне и членам семьи должны оформляться не Министерством иностранных дел, а Министерством внутренних дел через ОВИР (Отдел виз и регистраций) Калужского областного управления внутренних дел. В Калуге в областном ОВИРе мне выдали все необходимые анкеты и правила. Нужны были характеристики, справки о медицинском освидетельствовании, фотокарточки и много других бумаг, содержания которых я сейчас уже не помню. Все нужные документы мы готовили, наверное, недели две. Но ни мы сами, ни наши друзья пока не готовились к отъезду, в реальность которого было трудно поверить. После сдачи всех документов в калужский ОВИР в течение почти полутора месяцев не было никаких признаков их движения. Мы с Ритой работали, как обычно, а Дима заканчивал первое полугодие девятого класса. В понедельник 4 декабря вечером за ужином мы включили на кухне наш транзисторный радиоприемник «Рига» на волне русской службы Би-би-си. В начале британской новостной программы прозвучало сенсационное известие: «Наш корреспондент сообщает из Москвы, что Жорес Медведев, биолог и диссидент, насильственное заключение которого в психиатрическую больницу в 1970 году вызвало широкие протесты, получил разрешение на поездку в Англию на год с семьей для научной работы и лекций…» Мне сразу же стали звонить друзья и иностранные корреспонденты. Но я не мог комментировать это радиосообщение, так как ничего не знал о каких-либо решениях. Кто сообщил британскому корреспонденту такую информацию, остается для меня загадкой. Но я сразу понял, что это не выдумка, так как знал, что и в «инстанциях» были люди, продававшие иностранным журналистам новости, которые не могли публиковаться в СССР, но представляли интерес для западной прессы. На следующий день эта новость появилась во многих британских газетах, иногда с некоторыми подробностями о событиях на Геронтологическом конгрессе в Киеве.
Только через три дня мне позвонили из калужского ОВИРа и сообщили, что наши заграничные паспорта готовы. Чтобы их получить, я должен приехать в Калугу и сдать в ОВИР все наши внутренние документы – не только паспорта, но и свидетельства о рождении, брачное свидетельство и свидетельство об освобождении от воинской обязанности. Все оригиналы внутренних документов советских граждан запрещено было вывозить за границу.
В начале следующей недели я поехал в посольство Великобритании в Москве, чтобы узнать процедуру получения виз. Мне дали в консульстве несколько разных форм и анкет для всех членов семьи. Каждый из нас должен был заполнять эти анкеты самостоятельно. Все подготовленные документы были сданы в консульство 13 декабря. Но на собеседование меня пригласил не только консул, но и посол Джон Киллик (John Killick), в офисе которого присутствовал и второй советник посольства, по-видимому сотрудник секретных служб. Это были очень обстоятельные беседы с множеством неожиданных вопросов. Был среди них и вопрос о политическом убежище. Я сказал дипломатам, что ни при каких обстоятельствах не буду просить политического убежища и покину Великобританию по истечении срока моего отпуска. Консул интересовался и моим финансовым положением, поскольку приглашение из института не обещало никаких грантов. (Как мне стало известно позже, в британское издательство «Macmillan» звонили и спрашивали о суммах моих гонораров.) Визит в посольство продолжался около трех часов. Я не могу сказать, что он был дружественным. Беседы имели строго деловой характер и скорее напоминали профессиональный допрос. Было очевидно, что британские власти не хотят иметь лишних проблем ни с политическими беженцами, ни с экономическими невозвращенцами. Стало понятно, что решение будет приниматься не в посольстве в Москве, а в Лондоне.
Поскольку мы планировали отправиться на поезде, а не самолетом, то нужно было получить транзитные визы в консульствах ФРГ и Голландии. 16 декабря в лондонской газете The Daily Telegraph появилась статья московского корреспондента Тони Кониерса (Tony Conyers), в которой сообщалось, со ссылкой на атташе посольства, что, «хотя въездная виза Жоресу Медведеву и его семье будет выдана в посольстве в Москве, разрешение на визу требует одобрения британского министерства иностранных дел, куда были незамедлительно отправлены все документы». Это свидетельствовало о том, что решение о выдаче визы будут принимать на каком-то высоком уровне.
В советских заграничных паспортах стояла виза-разрешение: «Выезд из СССР до 14 января 1973 г.». После этой даты паспорта теряли силу и требовалась их замена с указанием новых сроков действия. Это означало, что мы должны были выехать из Москвы не позже 12 января 1973 года и пересечь границу в Бресте 13 января. Я купил билеты в жесткий купейный вагон на 11 января. Транзитные визы при наличии билетов были получены быстро и без проблем. В Обнинске я внес в жилуправлении плату за квартиру и коммунальные услуги на год вперед. Наш дом принадлежал Институту медицинской радиологии. В обнинском горсовете мне, по заявлению, выдали копию «Охранного свидетельства», оригинал которого был направлен начальнику ЖКО НИИМР. Это свидетельство гарантировало, что «за гражданином Медведевым Жоресом Александровичем, занимающим 3-х комнатную квартиру по ул. Красных Зорь, 13 кв. 6, указанная жилая площадь сохраняется на время его и членов семьи отъезда за границу на срок с 15 января 1973 года по 15 января 1974 года». Такие гарантии на год были разрешены лишь для случаев деловых поездок. При поездках за границу по частным приглашениям сохранение ведомственных квартир было возможно лишь в течение шести месяцев. Рита тоже получила в ИМР отпуск на год «в связи с выездом за границу». Теперь наступило время прощаться с родными и друзьями.
Прощальные визиты
Н. В. Тимофеев-Ресовский был одним из тех, кто выражал скепсис по поводу моей поездки в Англию. Он был уверен, что меня никуда не выпустят. Я зашел к нему в субботу 16 декабря. Наши дома были почти рядом, и я часто встречался с ним утром на железнодорожной платформе, но с начала декабря его не видел. Оказалось, что он пролежал почти десять дней в больнице с обострением эмфиземы легких, частой болезни курильщиков в пожилом возрасте. Сильный кашель и одышка мешали ему теперь ездить в Москву, чтобы читать лекции в Институте медико-биологических проблем. Елена Александровна уже не вставала, у нее была тяжелая болезнь сосудов ног, тромбофлебит с разными осложнениями.
В квартире Тимофеева-Ресовского я застал Даниила Гранина, с которым здесь же и познакомился в 1965 году. Гранин писал в последние годы повести и романы об ученых и приезжал из Ленинграда в Обнинск, чтобы пообщаться с ними и записывать диалоги и дискуссии физиков, химиков и биологов. Квартира Тимофеева-Ресовского была для него самым богатым источником «научного фольклора». Он записал и сохранил много рассказов самого Тимофеева-Ресовского о его богатой событиями жизни. Гранин привлекал людей своим открытым характером, дружелюбием и простотой. Он также всегда был готов чем-нибудь помочь. Писатель привозил для Тимофеева-Ресовского из Ленинграда разные деликатесы: икру, копченых угрей, французские сыры и вина. Гранин считался вполне лояльным писателем, был членом КПСС, героем обороны Ленинграда. Он также часто ездил за границу, что было тогда редкой привилегией. Его небольшая книжка об Австралии «Месяц вверх ногами» стала литературным событием 1966 года. Об Австралии мы тогда знали очень мало, и книга открывала для всех много неожиданного, к тому же была написана с большим юмором. Гранин быстро поверил, что моя поездка в Англию реальна. Тимофеев-Ресовский продолжал в этом сомневаться.
Владимир Павлович Эфроимсон, мой старый друг и соратник по борьбе с лысенковской псевдонаукой, стал к 1972-му известным медицинским генетиком, автором трех книг, одна из которых была учебником по наследственным болезням для мединститутов. Но он оставался «скрытым диссидентом». Много лет он работал над книгой по генетике человека, которую невозможно было в 1972 году не только издать, но даже предложить какому-либо издательству. Эфроимсон давал рукопись читать и на хранение лишь близким друзьям, и я зашел к нему в конце декабря, чтобы вернуть ему папку с рукописью, так как не решался оставлять ее в своей квартире в случае отъезда. Эфроимсон тоже был уверен, что моя поездка в Англию состоится, и просил меня поговорить в Лондоне с издателями о возможности перевода его книги на английский. Я понимал, что книга Эфроимсона – несомненный бестселлер, но одновременно и большой риск для любого издателя.
Ее название «Генетика гениальности» сразу привлекало читателя. Но попытка Эфроимсона связать гениальность не с уникальностью каких-то генетических комбинаций, а с какой-либо хронической болезнью или наследственной патологией была крайне спорной. Сто величайших людей человечества страдали подагрой, и, по теории Эфроимсона, их таланты усиливались до гениальности подагрической (гиперурикемической) стимуляцией умственной активности. Но подагра развивается к старости от несбалансированного питания, а гениальность очень часто проявляется уже в юности. Наиболее яркие гении – среди них Леонардо да Винчи, Микеланджело, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Лютер, Гёте, Моцарт, Диккенс, Хемингуэй, Дарвин и другие – имели, по теории Эфроимсона, в дополнение к подагре, гипоманиакальную депрессивность (именно она приводила их к дуэлям, самоубийствам, азартным играм, любовным страстям, семейным драмам). Как биохимик я знал, что риск подагры возникает при избыточном потреблении животных продуктов, богатых нуклеиновыми кислотами, распад которых создает в крови повышенную концентрацию слаборастворимой мочевой кислоты. Отложение мочекислотных камней в суставах – это и есть подагра. В прошлом подагра была в основном болезнью аристократии и буржуазии. В настоящее время она стала более массовой болезнью, и это никак не коррелировало с числом гениев и талантов. Согласно теории Эфроимсона, выдающийся интеллект даже таких фигур, как Петр I, Отто Бисмарк и Де Голль, развивался под влиянием наследственных аномалий[8].
В последнюю неделю декабря я навестил в Москве академика Б. Л. Астаурова, В. Я. Лакшина, Валентина Турчина, семью Майсурянов, семью Дудинцева, Лидию Чуковскую и некоторых других друзей.
Борис Львович Астауров, которому шел 69-й год, лежал в академической больнице, где проходил курс лучевой терапии в связи с раком предстательной железы. На операцию по удалению опухоли врачи не решались, так как Астауров лишь недавно перенес инфаркт. Его лечащий врач дал мне рецепт гормонального препарата для химиотерапии, который купить можно было в Швейцарии. Я обещал сделать все возможное и невозможное, чтобы достать его.
Владимир Яковлевич Лакшин, в недалеком прошлом заместитель Твардовского по «Новому миру», был некоторое время безработным и не мог печататься. Теперь его, талантливого литературоведа и специалиста по русской классике, назначили заместителем главного редактора журнала «Иностранная литература». Лакшин, как и Гранин, не считался диссидентом. Он был членом КПСС и в редколлегии «Нового мира» отвечал отчасти за проблемы между журналом и Главлитом, освобождая от этих забот главного редактора. (Контакты с цензором требовали допуска к секретным документам.) Твардовский «пробивал» все произведения Солженицына в ЦК КПСС, но их тексты все равно должны были пройти после этого через Главлит. Это обеспечивал Лакшин, спасая в произведениях Солженицына и других авторов не только абзацы, но и отдельные фразы и даже слова.
С Лакшиным мы дружили семьями. Его жена Светлана тоже была редактором и писательницей. Владимир Яковлевич просил меня обследовать книжные развалы Лондона. У него было страстное хобби – коллекционирование первых и прижизненных изданий русских классиков. В книжных шкафах, стоящих вдоль всех стен в его квартире, «собрания сочинений» прикрывали второй ряд редких и редчайших книг – первые издания Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Гоголя, Достоевского, Толстого и многих других писателей и поэтов. Были здесь и первые издания Есенина, Маяковского, Булгакова, Пильняка, Мандельштама. Очень многие из этих редких изданий Лакшин находил в старых частных коллекциях, покупал раритеты у наследников умерших литераторов и нередко искал их среди книг, которые из библиотек закрываемых учреждений отправлялись через Книжный коллектор в макулатуру. Множество ценнейших частных библиотек сжигалось в недалеком прошлом вместе с помещичьими усадьбами, выбрасывалось из квартир репрессированных в Москве, Петрограде и в других городах в период Гражданской войны и после нее. Миллионы книг сжигались на оккупированных немецкой армией территориях в 1941–1944 годах. Лакшин знал эти «потоки» и находил в их остатках редкие издания для своей коллекции.
Мой декан и друг профессор Н. А. Майсурян умер от инфаркта в 1967 году. Но мы продолжали дружить с его семьей. Жена Майсуряна Анаида Иосифовна Атабекова, обучавшая меня, студента, цитологии растений еще в 1945 и 1946 годах, жила вместе с семьей сына Саши в том же квартале на территории ТСХА, где жили до 1963 года и мы. Ася, жена Саши Майсуряна, была в 1960–1962 годах моей аспиранткой на кафедре агрохимии ТСХА. Саша, тоже биохимик, руководил лабораторией в недавно созданном Институте молекулярной генетики растений. Я приехал к ним в конце декабря не только попрощаться перед отъездом в Англию, но и передать на хранение два больших портфеля разных бумаг и рукописей, в основном архив по книге о Лысенко, которые я не хотел оставлять в Обнинске. До этого я всегда держал весь свой архив в собственной квартире, никаких укрытий у меня не было. Но отъезд в другую страну на год создавал новые условия, и помощь друзей была необходима.
Лидия Чуковская, неожиданно для меня, попросила узнать о судьбе двух своих книг, изданных за границей. Одна из них, повесть «Спуск под воду», была издана лишь несколько месяцев назад в издательстве им. Чехова в Нью-Йорке. Ее уже перевели на английский и только что издали в Лондоне под названием «Going Under». Вторая книга, «Опустелый дом», была издана на русском языке в Париже еще в 1965 году издательством «Пять континентов» и вскоре переведена на французский и английский. Эти книги Лидия Чуковская написала давно, «Опустелый дом», вначале под названием «Софья Петровна», – в 1939 году. В 1937-м был арестован в Ленинграде второй муж Чуковской Матвей Петрович Бронштейн. В феврале 1938-го он был расстрелян. В «Опустелом доме» описаны эти трагические события. Эта книга стала первым известным в советской литературе отражением темы сталинских репрессий, террора 1937 года. Однако Лидия Чуковская, опасаясь ареста как жены врага народа, уехала из Ленинграда и скрывалась до начала войны у родственников в провинции. О своих книгах (вторая была написана в 1949 году) Чуковская почти никому ничего не рассказывала. В самиздате их не было. Вокруг их публикации за границей не случилось никаких сенсаций. Я сам узнал о них впервые. Лидия Чуковская была принята в Союз писателей как поэт. Она решилась на публикацию своих книг за границей, безусловно, под влиянием Солженицына. Но сюжеты Лидии Чуковской по типу «семейной драмы» не давали каких-либо обобщений и прошли малозамеченными, несмотря на очень высокое качество самой прозы. Читателям начала 70-х годов, особенно западным, требовались острые ощущения. Книжный рынок заполонили детективы и триллеры.
Владимир Дудинцев был очень рад моей возможной поездке в Лондон. Его пожелания я знал – надо продолжать столь успешно начатое нами в 1967 году «выбивание» из западных издательств гонораров за переводы романа «Не хлебом единым». Работа над новым романом о генетиках «Белые одежды» продвигалась у Дудинцева с большим трудом, и семья писателя опять нуждалась.
Последняя встреча с Сахаровым
Большую академическую квартиру Андрея Дмитриевича Сахарова я посещал в последний раз 21 мая 1971 года – в день его пятидесятилетия. Юбилеи академиков обычно отмечались в СССР очень широко. Но по поводу юбилея Сахарова в президиум АН СССР поступила, очевидно, какая-то жесткая директива. Сахаров в это время работал старшим научным сотрудником Физического института АН СССР им. Лебедева. Трижды Героя Социалистического Труда и создателя советской водородной бомбы коллеги-академики не поздравляли с юбилеем. Не появилось никаких приветствий и в прессе. Но Комитет прав человека, одним из основателей которого был Сахаров, по инициативе самого активного его члена Валерия Чалидзе решил устроить чествование юбиляра в его собственной квартире. Были приглашены около двадцати человек, среди них Рой и я. Торжеством управляла Елена Боннэр, будущая жена Андрея Дмитриевича. Она лишь недавно познакомилась с Сахаровым, и я увидел ее на юбилее академика впервые. Первая жена Сахарова, Клавдия, умерла в 1969 году от рака желудка. На юбилее присутствовали и трое детей Сахарова, уже взрослые Татьяна и Люба и пятнадцатилетний сын Дима. У Елены Боннэр тоже были уже взрослые дети, Алексей и Татьяна. Вскоре Сахаров покинул свою академическую квартиру, оставив ее детям, и переехал в двухкомнатную квартиру Елены Боннэр на улице Чкалова, где жила и новая теща Сахарова Руфь. Я был там всего один раз, и беседовать там было трудно – в двух комнатах жили шесть человек, дочь Елены Боннэр была замужем.
В конце декабря я позвонил Сахарову и сообщил о возможной поездке в Англию. Он просил меня прийти к ним и рассказать обо всем подробнее. Валерий Чалидзе, в квартире которого Сахаров и Боннэр встретились впервые осенью 1970 года на заседании Комитета прав человека, в это время был в США. Ему, по его просьбе, разрешили эту поездку на один месяц «для чтения лекций по правам человека». В своих лекциях он неизбежно критиковал положение в СССР, работу советского правосудия, преследование инакомыслящих, использование в этих целях психиатрических больниц. Отрывки из его лекций передавали по «Голосу Америки». Существовала опасность, что Валерий будет обвинен в антисоветской деятельности и лишен советского гражданства. Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении гражданства СССР Чалидзе В. Н. действительно был принят 12 декабря. Однако он не был опубликован и стал известен позже, лишь в январе, когда советскому консульскому работнику удалось встретиться с Чалидзе в Нью-Йорке, получить в руки его паспорт и зачитать ему текст Указа. Такие указы вступают в силу лишь после их публикации. Лишение гражданства по законам того времени было возможно, «если лицо совершило действия, порочащие высокое звание гражданина СССР и наносящие ущерб престижу или государственной безопасности СССР» (статья 18 Закона «О гражданстве СССР»). Под такие общие формулировки можно было подвести все что угодно. В послевоенный период это был второй известный мне случай лишения советского гражданства выехавшего за границу диссидента по политическим мотивам. Невозвращенцев гражданства не лишали. Их заочно судили и приговаривали к различным срокам. Возможность ареста и выдачи советским властям конечно же ограничивала свободу передвижения этих людей в разные страны. Лишение гражданства как мера наказания было впервые применено к писателю, лингвисту и переводчику Валерию Тарсису, который первым, уже с конца 1950-х годов, начал публиковать свои сатирические произведения за границей. Его лишили гражданства СССР 17 февраля 1966 года. Поэтому я думал, что Сахаров будет говорить со мной о подобной опасности.
Я приехал к Сахарову 4 января 1973 года. Он и Елена Боннэр подробно расспросили меня о всех обстоятельствах разрешения на поездку. О событиях на Геронтологическом конгрессе в Киеве они не знали. Сахаров выразил удовлетворение по поводу моей поездки. У него не было убежденности, что это запланированная провокация властей, подобная поездке Чалидзе (о случае с Тарсисом он не знал). Андрей Дмитриевич понимал, что, оказавшись в Англии, я не стану просить политического убежища. Он и сам получал много приглашений из США и других стран для лекций и временной работы в университетах. (По одному из них, из знаменитого Принстонского университета, где работали в прошлом многие известные физики, включая Эйнштейна, он в 1973 году попросил Президиум АН СССР разрешить ему поездку для чтения лекций в 1973/74 учебном году. Просьба Сахарова была поддержана госсекретарем США Генри Киссинджером. Однако разрешения он так и не получил.)
Когда я уже надевал пальто перед уходом, Сахаров и Боннэр тоже стали одеваться. Я понял, что они хотят проводить меня, чтобы поговорить о чем-то конфиденциально вне стен своей квартиры. Так оно и оказалось. Уже на лестнице и в лифте начала говорить в основном Боннэр, а Сахаров кивал головой в знак согласия, иногда подтверждая объяснения жены двумя-тремя фразами. Как выяснилось из этой беседы, у них возникли трудности с высшим образованием детей Боннэр, Тани и Алеши. Таню, учившуюся заочно на факультете журналистики МГУ, недавно отчислили из университета под каким-то предлогом. Алеша заканчивал летом 1973-го школу и хотел поступать на физфак МГУ. Но Сахаров не был уверен, что он пройдет по конкурсу. Поэтому Боннэр и Сахаров решили отправить Таню с ее мужем Ефремом Янкелевичем и Алешу для получения высшего образования в США в Гарвардский университет. Помощь в этом, пока конфиденциально, обещали оказать несколько американских сенаторов. Но Гарвардский университет был частным и за обучение в нем следовало платить, причем немало. Весь этот проект требовал денег. Просьба Сахарова ко мне состояла в том, чтобы я постарался выяснить, имеются ли у него какие-либо гонорары от изданий в 1968 и 1969 годах во многих странах его небольшой книги «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Сахарову привозили в подарок издания этой книги из многих стран, и большую коллекцию на разных языках я видел на полке еще в его академической квартире. Книга несколько раз печаталась и на русском издательством «Посев» во Франкфурте-на-Майне. Одно из таких изданий, в карманном варианте, имелось и у меня дома. Книжные издания «Размышлений…», всего около ста страниц, нередко дополнялись обширными предисловиями хорошо известных писателей, журналистов и политиков. Сахаров внимательно следил за этими потоками. В своих «Воспоминаниях» он в последующем писал:
«Я помню, что, по данным Международной книжной ассоциации, общий тираж публикаций “Размышлений” в 1968–1969 годах составил 18 млн экземпляров, на третьем месте после Мао Цзедуна и Ленина и – на эти годы – впереди Ж. Сименона и Агаты Кристи» (Париж, 1990. С. 381).
Просьба Сахарова и Боннэр меня не очень удивила. Мы с Роем вполне легально получали в то время гонорары из-за границы. Однако у нас имелись договоры с издателями. У Сахарова никаких договоров не было, и никто перед ним не отчитывался. СССР не являлся тогда членом Конвенции об авторском праве, и западные издатели могли публиковать книги из самиздата, не спрашивая разрешения у авторов. Однако респектабельные издательства могли вступить в переговоры с автором или с его адвокатом и выплатить хотя бы небольшую часть своих прибылей от продажи книги. Я пообещал Сахарову, что постараюсь выяснить, что можно сделать, начав с американского издания его книги. Оно вышло с большим предисловием, написанным Гаррисоном Солсбери (Harrison Salisbury), известным журналистом и писателем, автором книги о блокаде Ленинграда. Солсбери был одним из редакторов газеты The New York Times.
Прощальный визит к Солженицыну
Я сообщил Наталии Светловой через Лидию Чуковскую о полученном мною разрешении на поездку в Англию еще в середине декабря. Солженицын в то время находился на даче Ростроповича в Жуковке, работая над вторым томом «Красного Колеса». Во флигеле, где он жил, не было телефона. Солженицын вообще телефоном почти никогда не пользовался. 8 января, поздно вечером, дочь Лидии Чуковской Елена (Люша) позвонила мне в Обнинск и передала просьбу Светловой срочно приехать в Москву. Я сразу подумал, что у Солженицына есть ко мне какие-то просьбы, связанные с моим пребыванием в Лондоне. Так оно и было. Но Александр Исаевич хотел, чтобы я приехал к нему в Жуковку. Наш поезд в Европу отправлялся с Белорусского вокзала днем 11 января. Срочных дел в связи с этим было очень много. Встретиться с Солженицыным я мог лишь 10 января. Каким образом Светлова договаривалась со своим мужем, я не знаю, но к вечеру 9 января мне сообщили, что приехать в Жуковку надо на определенной электричке. (Названия железнодорожной станции, где следовало выходить, я сейчас не помню. Владельцы дач в Жуковке на электричках не ездили.) Солженицын должен был встретить меня на платформе.
Жуковка, где находилась дача Ростроповича, построенная по особому проекту, кажется, в 1960 году, была правительственным дачным поселком высшей категории. Она находилась всего в десяти километрах от Москвы на небольшой покрытой лесом возвышенности. Это обеспечивало хороший, сухой микроклимат, что было редкостью в болотистом Подмосковье. Дачный поселок был закрыт лесом, огорожен забором и невидим ни со стороны железнодорожной платформы, ни со стороны шоссе. В прошлом я был там всего лишь раз, посетив и Ростроповича. Его дача была самой большой в этом элитном поселке, так как проект постройки включал и концертный зал на полсотни мест. Ростропович с женой, знаменитой оперной певицей Большого театра Галиной Вишневской, иногда устраивали здесь специальные концерты для друзей, приглашая и соседей. Концертный зал использовался и для репетиций. В Жуковке было около ста дач, в которых жили только знаменитости, политические, научные и артистические. Здесь были дачи маршалов К. Е. Ворошилова и Г. К. Жукова, а также Екатерины Фурцевой, Галины и Юрия Брежневых. Сталин подарил дачи в Жуковке главным атомщикам, академикам Я. Б. Зельдовичу, Ю. Б. Харитону и Н. А. Доллежалю. Академикам А. Д. Сахарову и И. Е. Тамму дарил в Жуковке дачи уже Хрущев. Там же была дача Дмитрия Шостаковича, который жил, однако, очень скромно. Наиболее знаменитыми дачниками были здесь В. М. Молотов и А. Н. Косыгин. Для каждой дачи отводился большой участок леса.
Пребывание в Жуковке Солженицына сильно раздражало местные власти. Но команды о его выселении не поступало. Здесь он находился под жестким наблюдением. Иностранные корреспонденты сюда не приезжали. На дачах можно было жить и без прописки, и какие-то правила нарушал владелец дачи, а не Солженицын. Но у дачи Ростроповича был особый статус: она строилась на личные средства музыканта и поэтому была не госдачей, а частной собственностью.
Я приехал в Жуковку в назначенный час, и Солженицын проводил меня к своему флигелю. Дачный поселок охраняло какое-то спецподразделение МВД, и если бы я шел к поселку один, то меня, наверное, остановили бы. Все дома в Жуковке имели центральное отопление и другие городские удобства. На окраине поселка находился продовольственный магазин с «кремлевским» снабжением.
Мы провели в разговорах около трех часов, использовав длительную прогулку по лесу для беседы, а во флигеле, где была трехкомнатная квартира, сделали некоторые записи. Солженицын был уверен, что весь флигель прослушивается КГБ.
Поводом для столь срочного приглашения в Жуковку была, как оказалось, зачитанная 8 января по радио в переводе на русский язык статья корреспондента АПН Семена Владимирова, опубликованная в газете The New York Times и касавшаяся семейных дел и финансового положения Солженицына. Эта статья, распространенная через АПН из Москвы, полностью или в кратком изложении, появилась во многих других западных изданиях. Она с очевидностью показывала, что КГБ решило взять под полный контроль затянувшийся бракоразводный процесс Солженицына и Решетовской, который застрял в Рязани на стадии раздела имущества между бывшими супругами. Почти все требования Решетовской, включая передачу ей четверти денежной части Нобелевской премии, были уже удовлетворены. Теперь, судя по статье Владимирова, Решетовская могла выдвинуть требования о дополнительных выплатах из западных гонораров. В статье утверждалось, что в швейцарском банке у Солженицына есть счет на много миллионов долларов, но он отказывается представить для суда сведения о своем финансовом состоянии.
До статьи Владимирова все финансовые требования, связанные с разводом, основывались на советском законодательстве. Советские законы требовали от бывшего мужа прежде всего выплату алиментов на детей. Алименты жене были предусмотрены лишь в случае ее инвалидности или при отсутствии у неработающей жены права на собственную пенсию. Раздел каких-то заграничных активов вообще не предусматривался советским законодательством. Но западные читатели этого, конечно, не знали. Солженицын просил меня внимательно прочитать статью Владимирова и написать для той же газеты ответ-разъяснение о действительном положении дел, отметив, что бракоразводный процесс превратился в шантаж писателя со стороны КГБ.
Вторая просьба Солженицына касалась недавно опубликованной в Англии и США первой подробной (370 с.) биографии писателя, написанной Дэвидом Бургом (David Burg) и Жоржем Фейфером (George Feifer). Солженицын считал, что в этой книге много ошибок и намеренных искажений. Он просил меня прочитать ее очень внимательно и опубликовать подробные рецензии на нее в Англии и в США. Эту книгу я уже знал, так как Жорж Фейфер несколько раз приезжал в Москву в 1970 и 1971 годах для сбора материала. Он встречался с Львом Копелевым, Натальей Решетовской и ее родственниками Вероникой Туркиной и Юрием Штейном. Солженицын знал об этой работе, но не пытался тогда ее остановить. Фейфер прислал в Москву верстку книги для возможных исправлений. Туркина и Штейн уже эмигрировали и жили в Нью-Йорке. Верстку, возможно, прочитали Светлова и Елена Чуковская. Сам Солженицын английского не знал. Писатель был недоволен слишком подробным описанием своих семейных проблем и множеством других «личных» деталей. Он также не знал раньше, что соавтор Фейфера, Дэвид Бург, один из переводчиков на английский «Ракового корпуса», в действительности был Александром Дольбергом, советским литературоведом, сбежавшим во время туристической поездки в ГДР в 1956 году через берлинское метро, связывавшее Восточный и Западный Берлин. Это был один из первых побегов на Запад, и Дольберга заочно судили за измену Родине. Поэтому он и взял псевдоним. Ассоциация с Дольбергом была для Солженицына крайне нежелательной. Но, с другой стороны, именно Дольберг как выпускник филологического факультета МГУ и аспирант Института мировой литературы обеспечивал высокое качество перевода солженицыновских произведений. Солженицын пытался остановить публикацию своей биографии, сделав по этому поводу специальное заявление для западной прессы и назвав авторов «прохвостами, собирающими подзаборные сплетни». Но когда книга уже пошла в печать, остановить процесс можно было только через британский суд, обвинив авторов в намеренной клевете. А суд можно и проиграть. Адвокат Солженицына не советовал браться за это дело, объяснив, что авторы могут вызвать в суд свидетелями Решетовскую, Туркину и многих других людей. «Ошибки» и «неточности» не могут быть основанием для судебного запрета издания.
Кроме этих двух просьб, выполнить которые требовалось срочно, была также просьба об установлении контакта с швейцарским адвокатом Солженицына Фрицем Хеебом и об оказании ему помощи в некоторых делах. Я получил адрес и телефон адвоката. Главным из этих дел была попытка предотвратить публикацию на Западе «Воспоминаний» бывшей жены Солженицына, которые она готовила в сотрудничестве с профессиональным журналистом из АПН, контролируемого КГБ. У Решетовской оставался обширный архив, сотни писем самого Солженицына с фронта и в период заключения, большая коллекция фотографий. Писатель знал о подготовке этой книги, названной позднее «В споре со временем», и справедливо считал ее проектом КГБ, задуманным для его дискредитации.
Завершение бракоразводного процесса являлось для Солженицына абсолютным приоритетом. В 1973 году он готовился к наступлению против властей и не исключал, что его могут выслать из страны. В этом случае бракоразводный процесс могла начать и Решетовская, но уже по западным законам. Наталия Светлова ждала третьего ребенка, и, официально не вступив с ней в брак, Солженицын боялся, что его могут разлучить с семьей. Все эти проблемы были вполне реальными, и я обещал сделать все возможное.
По дороге на станцию мы условились о конфиденциальной связи – через Роберта Кайзера, московского корреспондента Washington Post, которого мы оба знали. Американские корреспонденты в Москве имели привилегию пользоваться дипломатической почтой. Журналисты из других стран такой возможности не имели.
Солженицын попрощался со мной по русскому обычаю, с объятиями и поцелуями. «Не стройте иллюзий, Жорес, – сказал он, – не пустят они вас обратно…»
Виза и отъезд
Каждый день в начале января я звонил в консульство Великобритании, чтобы узнать о получении визы. Ответ был всегда один и тот же: «Пока нет». Между тем мы готовились к отъезду. Научные книги, которые могли мне понадобиться для работы, я отправлял в Англию почтовыми бандеролями. Рита поехала в Калинин, чтобы попрощаться с отцом, сестрой, братом и их семьями. Я попрощался в Москве с тетей Симой, сестрой покойной мамы. Она несколько лет назад переехала из Ленинграда в Москву путем обмена комнат. Тетя Сима, которой было 72 года, не имела своих детей. Две моих тети Тося и Катя, сестры отца, жили в Астрахани. Я написал им письма. Нашу любимую собаку – эрдельтерьера Норда отвезли Рою. Труднее всего нам было оставлять Сашу – заложником, без поддержки родителей, в которой он еще нуждался. Я уже не особенно беспокоился о визе, подумывая иногда о том, чтобы вообще отказаться от поездки.
В понедельник 8 января я приехал около одиннадцати утра в посольство Великобритании. Визы еще не было. Я попросил аудиенции с консулом. Он не мог ничего объяснить. Я сказал ему, что у нас билеты на 11 января и визы нам нужны сегодня, чтобы иметь хотя бы два дня на подготовку к отъезду. Три недели со времени подачи наших документов уже прошли, а это, по правилам, был предельный срок для получения отказа или разрешения. Если сегодня до шести вечера виз не будет, я сделаю заявление для британской и американской прессы о том, что поездка отменяется в результате отказа в получении британской визы. Консул понял, что это серьезно, что так и будет. Вскоре в приемную ко мне спустился посол Джон Киллик. Он был явно обеспокоен и сказал, что после двенадцати позвонит в Лондон в министерство иностранных дел. Там время отставало от московского на три часа. Я устроился в приемной посольства и стал читать британские воскресные газеты. Через час или полтора мне принесли кофе с печеньем. Еще через два часа принесли чай и сэндвич. Около пяти часов вечера в приемную быстро вошел посол с явным облегчением на лице. «Всё в порядке, – сказал он, – давайте ваши паспорта». Причины задержки он не объяснил.
На вокзал нас пришли провожать около сорока человек. Это было неожиданно, я никому не сообщал деталей. Но Рой, наверное, известил друзей. Почти половину из пришедших я не знал.
В Бресте – таможенный досмотр. Всех пассажиров в нашем вагоне проверяли на месте, прямо в купе. Нас попросили выйти с багажом. Мы вышли с тремя небольшими чемоданами. Я вез с собой и портативную пишущую машинку «Эрика» с русским алфавитом. В особой комнате вокзала нас проверяли семь таможенников. Очевидно, осматривали и купе в вагоне. Досмотр длился почти два часа – с раздеванием и ощупыванием. Перелистывали книги. Просматривали все рукописные материалы. Блокнот с адресами и телефонами выносили в другую комнату, очевидно для фотокопирования. У Риты проверяли даже волосы на голове, у всех – обувь, внутри и подметки. Явно искали микрофильмы. Ничего, конечно, не нашли. Отчет об обыске наверняка пошел в КГБ.
На следующий день за окном вагона уже мелькали польские пейзажи…