Глава 18
Приезд в Лондон
Берлин мы проехали ночью, а с утра из окон вагона можно было уже видеть сельские пейзажи Западной Германии. В ГДР вдоль железной дороги тянулись большие, хорошо возделанные и правильной четырехугольной формы поля и пастбища немецких колхозов, в январе покрытые снегом. В ФРГ сельскохозяйственные угодья представляли собой сравнительно небольшие фермерские участки по 10–20 гектаров. Между ними тянулись узкие, но асфальтированные дороги. Деревень не было. Маленькие городки, расположенные недалеко друг от друга, очевидно, служили для фермеров местными центрами различных услуг: банковских, торговых, почтовых и медицинских. Пейзаж дополняли небольшие силосные башни. Естественных природных ландшафтов или лесов, столь привычных вдоль железных дорог в России, в Западной Европе уже не осталось. В пригородах как на западе, так и на востоке страны можно было видеть множество садово-огородных кооперативов, аккуратно разделенных на участки с садами и огородами и небольшими летними домиками, иногда просто сарайчиками для инструментов. В ГДР эти домики были побольше, часто в два этажа, и все участки были огорожены. Садово-огородные кооперативы превратились там в дачные поселки для летнего отдыха. В ФРГ таких дач почти не было, более богатые западные немцы, видимо, уезжали летом в страны Средиземноморья. При въезде в Голландию к вечеру 13 января пейзаж за окном сразу изменился. Семейные фермы были здесь раз в десять меньше немецких, по одному-два гектара каждая, с множеством теплиц. Из-за нехватки земельных площадей под зерновые культуры голландцы специализировались на овощеводстве.
В Роттердаме нам предстояла пересадка на паром – огромный, многопалубный теплоход. Железнодорожный состав остановился у морского вокзала, где проверяли и документы на право въезда в Великобританию. До порта Харвич на восточном берегу Англии мы плыли около семи часов. Там документы на въезд проверяли уже британские службы, а затем до Лондона состав двигался без остановок.
У выхода с Ливерпульского вокзала нас встречали Робин Холлидей, мой будущий шеф по институту, и редактор издательства «Macmillan» Джеймс Райт, с которым я познакомился в Москве еще в 1970 году. Другим британским знакомым я не сообщал детали нашего маршрута. Приехали мы вечером, но о том, где будем ночевать, не имели никакого представления. У меня в кармане было пятьдесят английских фунтов наличными и чек на сто фунтов, обмененных перед отъездом на рубли. Курс рубля по отношению к иностранным валютам был в то время сильно завышен, и отъезжавшим в Англию советским гражданам не разрешали менять в Госбанке больших сумм.
После взаимных приветствий Холлидей сказал нам, что первые два дня мы проведем у него в доме за городом и там обсудим планы на будущее. Райт пообещал, что ко вторнику 16 января в издательстве произведут все расчеты и выплатят мне гонорары за две книги, опубликованные в 1971–1972 годах. Для этого мне нужно будет приехать к ним и заполнить какие-то формы в бухгалтерии. И это была конечно же первоочередная задача.
Английская ферма Холлидея
Робин Холлидей, невысокого роста, сдержанный на эмоции англичанин лет сорока, жил не в городе, а на своей ферме, примерно в тридцати километрах к северо-западу от Лондона. Он быстро вел свою большую машину по прекрасным дорогам, хорошо освещенным желтоватым мягким светом особых ламп, почти невидимых водителям. Робин объяснил, что эти лампы, наполненные парами натрия и более экономичные, чем лампы накаливания, были изобретены в Англии. Левостороннее движение, особенность Англии, ограничивало импорт в страну континентальных машин с рулем слева. Разделительная полоса шоссе ярко светилась – как оказалось, в асфальт вделаны стеклянные шарики, которые отражают свет автомобильных фар и способны выдержать давление даже очень большой машины. В январе снега на полях не было, морской климат Южной Англии оказался намного теплее, чем мы ожидали.
Двухэтажный дом Холлидеев стоял совершенно изолированно посреди поля. Никаких других строений поблизости не было видно. Нас тепло встретили жена Робина Диана и три его дочери – Ребекка, Эмма и Каролайн, старшая, уже студентка. Сын Холлидеев Дэвид оказался ровесником Димы. Рита, усердно изучавшая разговорный английский в течение нескольких месяцев до нашего отъезда, могла немного объясняться, Дима, со своим скудным школьным словарным запасом, предпочитал слушать. Было уже поздно, и после легкого ужина, который в Англии называют обедом, Робин показал нам наши спальни на втором этаже, который в Англии называется первым. А привычный для нас первый этаж англичане называют «ground floor». Дом был очень просторным – три большие комнаты внизу, шесть или семь спален наверху. Но в спальнях было очень холодно, они, по традиции, в Англии не отапливались.
Утром мы увидели за окном зеленое пастбище, на котором паслись две лошадки и пони. Верховая езда, как оказалось, очень популярна у английских девочек. Ферма Холлидеев занимала около пятидесяти акров (метрические единицы измерения в Англии не в ходу, и нам пришлось привыкать к милям, ярдам, футам, дюймам, фунтам, пинтам и галлонам). После традиционного английского завтрака (жареный бекон, немного фасоли в томатном соусе с яичницей и кофе) мы отправились на осмотр владений. О науке пока никаких разговоров не велось. В Англии, как я вскоре понял, вообще о делах говорят только на работе. Кабинетов с полками научных книг в домах английских ученых тоже, как правило, нет.
Имение Дианы и Робина было разделено на две части. Половину полей они сдавали фермеру-соседу под пшеницу и ячмень, остальная часть служила пастбищем для лошадей. К дому примыкал небольшой сарай, который оказался спортивным залом для детей. Там же хранилось несколько велосипедов. На площадке стояли два вместительных автомобиля, в их марках я тогда еще не разбирался. На одной машине Робин ездил в институт, на другой Диана отвозила детей в школу в ближайший городок и привозила домой, а также ездила за покупками.
Я, конечно, понимал, что все это благополучие вряд ли поддерживается только институтской зарплатой. Позже узнал, что бабушка Дианы, которой недавно исполнилось 99 лет, владела шестью книжными магазинами левого направления в центре Лондона, которые ей достались по наследству. Один из них («Collets», возле Оксфорд-стрит) продавал и русские книги, советские и эмигрантские. Вечером вся семья, мы и сосед, фермер-арендатор, собрались у большого камина, который топился дровами. Нас расспрашивали о жизни в СССР и о наших первых впечатлениях об Англии.
Начало жизни в Лондоне
На следующий день утром Холлидей отвез нас в Лондон, в гостиницу, которую он забронировал накануне. Это была дешевая гостиница типа «кровать и завтрак». Нам отвели одну комнату без телефона. Стоило это удовольствие пять фунтов в день. Гостиница располагалась на улице Golders Green, недалеко от станции метро с таким же названием. Это был очень интересный район с множеством магазинов. Оставив Риту и Диму изучать окрестности, я поехал в издательство «Macmillan», находившееся в центре Лондона и занимавшее большое современное здание вблизи станции метро «Strand» на кольцевой линии. Карту Лондона, вместе с картой метро, я купил в ближайшем киоске.
Джеймс Райт встретил меня очень приветливо. Хотя он был старшим редактором и руководителем сектора, его кабинет оказался маленьким, заваленным рукописями и книгами. В этом большом издательстве директор занимался лишь главными финансовыми и организационными вопросами. Старшие редакторы имели полную свободу решений в работе с авторами, среди которых были историки, политики и беллетристы. Особый отдел ведал продажей прав на переводы в другие страны. Бухгалтерия была общей для многих отделов. Папки Роя и Жореса Медведевых лежали у Джеймса на столе. На ланч нас с ним пригласил Джон Мэддокс (John Maddox), редактор журнала Nature, который тоже выпускало издательство «Macmillan». Райт вручил мне копии отчетов о продажах, папку с рецензиями и два чека. Один из них на сумму 4400 фунтов стерлингов – за продажи в 1972 году английского издания книги «Кто сумасшедший?», имевшей на английском более спокойное заглавие «Question of Madness», а второй на 1200 фунтов – от более скромных продаж книги «The Medvedev Papers». Гонорары за книгу Роя «К суду истории» собирались в США в издательстве «Alfred Knopf». Отчеты и гонорары за первое полугодие 1973 года планировались в августе. Гонорары в западных странах рассчитывались как определенный процент от количества проданных книг, а не печатных листов в книге, как в СССР.
После ланча Джеймс и Джон (мы уже обращались друг к другу по имени, так принято в Англии сразу после знакомства) объяснили, что обналичивание чеков требует открытия счета в банке. Иностранцу вроде меня для этого нужна письменная рекомендация от уважаемых профессионалов. Все это мы сделали в ближайшем к издательству отделении Midland Bank. Уже через час мне обещали выдать чековую книжку. Отделения банков закрывались тогда очень рано, в 15.30. Но за десять минут до закрытия, уже отправляясь в гостиницу, я получил чековую книжку, различные банковские инструкции и пятьсот фунтов наличными. В то время это была довольно большая сумма, превышавшая месячную зарплату университетского профессора. (Прожиточный минимум семьи в Англии составлял в 1973 году около 100 фунтов в месяц.) По дороге к станции метро у знаменитого моста Ватерлоо я купил для Димы и Риты первый подарок – небольшой японский фотоаппарат и кассеты с пленками. Ужинать мы пошли в ресторан и заказали каждому по бифштексу. Жизнь в Лондоне начиналась, кажется, успешно и в быстром темпе. За год нам предстояло сделать очень много.
Национальный институт медицинских исследований
На следующий день с утра Холлидей заехал в гостиницу посмотреть, как мы устроились, и забрал меня для первого визита в институт, расположенный на северной окраине Лондона в его «зеленом поясе». Этот район назывался Mill Hill (Мельничный холм), и когда-то здесь действительно стояла ветряная мельница. Большое шестиэтажное здание института с высокой зеленой крышей возвышалось над всем районом, состоявшим в основном из небольших двухэтажных коттеджей. В «зеленом поясе» северного Лондона закон запрещал строить здания выше трех этажей.
Институт в то время не имел ни ограды, ни пропускной системы, и сотрудники входили в здание через разные двери, ближайшие к той или иной автомобильной стоянке. Мы вошли в парадные двери, нас уже ждал в своем кабинете профессор Арнольд Бёрген, директор института и руководитель отдела фармакологии. Он приветствовал меня и просил обращаться к нему по любым вопросам без всяких церемоний, а также сообщил, что мы вскоре сможем переехать в общежитие Медицинского совета для приезжих ученых, там через две-три недели освобождалась небольшая квартира, плата за которую будет намного меньше, чем в гостинице. После этого Холлидей представил меня сотрудникам отдела генетики, который он возглавлял. Их было немного: один старший научный сотрудник, трое младших, инженер, препаратор и несколько лаборантов. Два сотрудника работали в отделе по собственным грантам. Весь отдел занимал большую часть коридора на пятом этаже, деля его с лабораторией биохимии и генетики дрожжевых клеток. Современный сцинтилляционный счетчик радиоактивности, суперцентрифуги и «холодная» комната свидетельствовали о том, что здесь можно вести биохимические анализы и работать с радиоизотопами. Однако, как я понял из беседы с директором и Холлидеем, от меня не ожидали систематической экспериментальной работы. Я был приглашенным ученым из другой страны; такие временные вакансии без зарплат предусмотрены в британских университетах и институтах. Предполагалось, что приглашенному сохраняется зарплата в той стране, откуда он приехал. Во многих западных странах старшие научные сотрудники имели право провести один год из семи в какой-либо другой стране для расширения кругозора. Для меня не были предусмотрены ни должность, ни грант, то есть бюджет, необходимый для любой лабораторной работы. Я мог участвовать в различных семинарах, конференциях, в обсуждении планов и результатов работы аспирантов и сотрудников, выступать с собственными докладами, давать консультации желающим и помогать находить темы и проекты практикантам и стажерам из университетов для изучения проблем старения на уровне клеток, белков и нуклеиновых кислот. Я мог также посещать научные учреждения и кафедры университетов в других городах.
До 1973 года никаких тем по возрастным изменениям клеток и тканей с использованием лабораторных животных не проводилось не только в этом институте, но и во всей Великобритании. Собственная группа Холлидея изучала возрастные изменения лишь в культуре клеток, для этого использовались культуры фибробластов человека, линии которых были получены от профессора Л. Хейфлика из Стэнфордского университета Калифорнии. (Хейфлик вывел несколько линий фибробластов из тканей плаценты человеческих эмбрионов.) Ни в одной лаборатории Англии, как я вскоре узнал, не было колоний мышей или крыс разного возраста. Строгие законы, действовавшие больше ста лет, запрещали ввоз из других стран на Британские острова любых животных без многомесячного карантина. Эти законы уберегли британцев от собачьего бешенства, ящура и нескольких других болезней и эпидемий, которые свирепствовали на континенте во время мировых войн. В Англии, однако, была традиционно очень сильна биохимия. В институтах и лабораториях Медицинского совета, так назывался британский административный аналог советской Академии медицинских наук, были сделаны важные открытия, заслужившие Нобелевские премии. Именно здесь впервые начали расшифровывать первичную, вторичную и трехмерную структуру белков, была открыта двуспиральность ДНК, разработаны методы очистки пенициллина, открыты хроматография и электрофорез белков. Молекулярная биология как научная дисциплина сформировалась именно в Англии. Первая в мире лаборатория молекулярной биологии была создана в Кембридже.
Мне отвели под кабинет небольшую комнату при библиотеке. (Рядом с большим читальным залом было несколько таких комнат для занятий, где аспиранты могли писать диссертацию.) В кабинете стоял большой письменный стол, несколько стульев, по стенам висели полки с книгами и журналами. Телефонов здесь не было, в библиотеке вообще на разрешалось разговаривать по телефону нигде. Так что звонить сюда мне никто не мог, и это меня вполне устраивало. Ни кабинеты, ни лабораторные комнаты в институте никогда не запирались на ночь. Это было одним из правил пожарной безопасности. Служащие ночной охраны обязательно обходили все помещения, проверяя соблюдение различных правил.
На первом этаже в пристройке к институту имелась большая столовая. Перерыв на ланч начинался в 12.30. Робин и несколько сотрудников отдела пригласили меня перекусить. После ланча в соседнем зале можно было, сидя в креслах, заказать кофе или чай и читать разложенные на столиках свежие газеты. К середине дня, когда я уже познакомился со всеми сотрудниками пятого этажа, секретарша отдела принесла мне огромную пачку писем и разных пакетов. Это была моя почта, приходившая на адрес института, наверное, с середины декабря, когда в английских, американских и прочих газетах, а также в журналах Nature и New Scientist напечатали сообщения о моем приезде в Лондон для работы в Национальном институте медицинских исследований. Название института уже могло служить адресом для почтовых отправлений. Было больше ста писем, часто с оттисками статей. Несколько бандеролей с книгами я сам отправлял в Лондон из Обнинска. Я прочитал лишь письма от друзей и знакомых и сообщения от американских издателей моей книги о Лысенко и книги Роя о Сталине. Остальную почту отложил для ответов на следующие дни. Я решил, что буду отвечать на каждое письмо хотя бы очень кратко. В коридоре недалеко от моей комнаты стоял шкаф со всеми необходимыми канцелярскими принадлежностями, бланками института, пачками чистой бумаги, большими блокнотами для записи протоколов опытов и дневниками-календарями, конвертами всех размеров с адресом института, бланками запросов на оттиски статей, папками для бумаг, шариковыми ручками разного цвета и фломастерами. Всем этим канцелярским изобилием сотрудники института обеспечивались бесплатно. В отдельной комнате библиотеки стояли ксероксы со свободным доступом. В холле института возле главного входа имелось два больших почтовых ящика. Письма с научной или служебной корреспонденцией и оттиски статей можно было опускать в один из них без марок, эти письма и пакеты обрабатывала и отправляла в тот же день канцелярия института. Личные письма, не имевшие отношения к науке, следовало опускать, уже с марками, в другой почтовый ящик. Почтовые машины приезжали в институт три раза в день.
Вернувшись в гостиницу на красном двухэтажном автобусе – десять-двенадцать остановок от института, я обнаружил, что Рита и Дима тоже плодотворно провели день. Они осмотрели две школы, расположенные сравнительно недалеко от гостиницы. Диме предстояло поступить в одну из них, чтобы продолжать учебу.
На следующий день нам надо было всей семьей ехать в британское министерство внутренних дел, в отдел, ведавший новыми резидентами. Там проверили еще раз наши визы и паспорта и выдали уже британские внутренние удостоверения личности, небольшие зеленые книжечки. Сфотографироваться для них можно было там же, воспользовавшись платными фотоавтоматами. При выдаче удостоверений, действительных на год, каждому присваивался национальный страховой номер, у меня это был WA076997C. Наличие таких номеров обеспечивало нас почти всеми привилегиями настоящих британцев: правом на бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и даже на участие в местных выборах муниципальных советов. Но, получая такие права, мы становились и британскими налогоплательщиками. Все мои заработки от издания книг, статей или чтения лекций, начиная с нового финансового года (в Британии с 5 апреля), суммировались и облагались прогрессивным налогом. Но ближайший отчет о налогооблагаемых доходах мне надо было представить лишь после 5 апреля 1974 года, когда мы, как ожидалось, уже должны были вернуться в Обнинск.
Советские приоритеты начинаются с Астаурова и Солженицына
Уезжая в Англию, мы договорились с Роем о конфиденциальных каналах связи. Он уже был хорошо знаком с американскими журналистами Х. Смитом и Р. Кайзером, которые нередко приезжали к нему домой, чтобы обсудить ту или иную новость. Без профессиональной помощи иностранным журналистам трудно было правильно комментировать то или иное событие в СССР, особенно в политике. К каждому из них были именно для этих целей прикреплены советские помощники от МИД. Иностранцы называли их «наседками», хотя нередко услуги таких помощников оказывались полезными, особенно при посещении различных учреждений.
В конце первой недели я пошел в самую большую аптеку Лондона на площади Пиккадилли, чтобы выяснить, можно ли купить гормональный препарат для лечения опухолей предстательной железы. Рецепт, который мне дал доктор, лечивший академика Б. Л. Астаурова, был международным, поэтому имел силу во всех странах Европы. Заведующий рецептурным отделом, однако, объяснил мне, что в Великобритании этот препарат не входит в список разрешенных для продажи и это не связано с какой-либо опасностью гормона, просто препарат очень дорогой, а по рецептам в Англии медикаменты отпускались бесплатно. Обеспечивать британских пациентов дорогими импортными препаратами государственное британское здравоохранение просто не могло. В таких случаях предлагались отечественные аналоги. Но в моем случае британского аналога не существовало. Чтобы получить нужный гормон, мне следовало переписать рецепт у частного британского врача и обратиться в аптеку, которая специализируется на индивидуальных заказах более дорогих европейских или американских препаратов.
В двух аптеках в китайском квартале Сохо, рядом с тем уже давно снесенным домом, в котором жил Карл Маркс, кроме торговых залов, где за наличные продавались всяческие восточные лекарства, были и кабинеты врачей, которые выписывали рецепты по справочникам многих стран. Заплатив нужную сумму, я уже через неделю получил там пакет с ампулами на курс лечения и необходимые инструкции для клиники. Еще через две недели этот пакет был у Роя, который отнес его в академическую больницу. Таким образом рак предстательной железы у нашего друга удалось на какое-то время затормозить. (Но спасти Астаурова не удалось, он умер в июне 1974 года от инфаркта в возрасте 69 лет.)
Другим срочным делом было выполнить просьбу Солженицына – то, о чем он просил во время нашей встречи в Жуковке 10 января, то есть опубликовать мой ответ на статью журналиста АПН Семена Владимирова о бракоразводных делах и финансовом положении писателя. Статья свидетельствовала о том, что первая жена Солженицына Н. Решетовская и уже взявший ее дела под контроль КГБ были настроены на затягивание бракоразводного процесса и шантаж писателя угрозой раздела его заграничных активов. Такие подробности никогда не могли бы обсуждаться на страницах главных советских газет. Но британские и американские газеты, как я уже убедился, очень охотно публиковали скандальные детали личной жизни знаменитостей, не щадя при этом ни писателей, ни политиков, в том числе и собственных лидеров.
В лондонском офисе The New York Times я нашел статью Владимирова. Она была крайне примитивной и содержала много ложной информации. Садовый участок «Борзовка», недалеко от Обнинска, он называл имением, а одноэтажный домик из досок – «прочной двухэтажной виллой на берегу живописной реки». Кроме этого, у Солженицына якобы были в собственности еще две квартиры, одна в Рязани, другая в Москве (вместо «четырех комнат» Владимиров умышленно писал о «четырех спальных», что по западным стандартам подразумевало квартиру из семи-восьми комнат). Спекуляции Владимирова о миллионных счетах Солженицына в швейцарских банках намекали на необходимость раздела всех активов между супругами. Я быстро написал ответ «В защиту Солженицына», разъяснив в нем положения советского законодательства о разводах, которые в данном случае нарушались судами под давлением КГБ. В качестве иллюстрации я приложил реальную фотографию «живописной виллы на берегу реки» – одноэтажной хижины из досок с двумя окнами и асбестовой крышей.
Моя статья, вскоре напечатанная в Нью-Йорке, а также переданная по радио, вызвала почти истерику у Решетовской. Она написала злой ответ, вызвала к себе Семена Владимирова и попросила его обеспечить публикацию своего ответа в той же газете. Однако, переделывая и переводя на английский ответ Решетовской, в АПН удалили все ее рассуждения о том, что именно она сыграла столь большую роль в развитии таланта великого писателя. Моральные элементы из статьи были выброшены, материальные добавлены. В этой статье, полемизировавшей со мной и занявшей почти страницу The New York Times от 9 марта, Решетовская предъявляла лишь финансовые претензии к мужу и объявляла его миллионером. Желая войти в историю почти как соавтор писателя, она опять была возмущена и написала заявление уже против АПН, которое якобы исказило ее ответ. Это заявление она привезла в Москву в американское агентство Associated Press и попросила распространить его по телетайпу в редакции разных газет и на радиостанции. Она утверждала, что у нее нет материальных претензий, а лишь моральные. Она также заявляла, что отныне не имеет никаких возражений против развода ради детей Светловой и Солженицына. После этого судебные разбирательства, в которые мог вмешиваться КГБ, были прекращены и развод в середине марта был оформлен простым заявлением в ЗАГС. Через несколько дней был зарегистрирован в Москве брак Солженицына и Светловой. Почти в тот же день в Лондон для встречи со мной приехал швейцарский адвокат Александра Исаевича.
Издательство «Flegon Press»
Первое письмо от доктора Фрица Хееба, адвоката Солженицына, я получил в конце января. На мой ответ последовало второе письмо от 8 февраля. Проблема, в решении которой хотели получить от меня помощь Хееб и Солженицын («наш друг» – писал Хееб), была достаточно серьезной. В Англии на русском языке еще в 1971 году вышло пиратское издание романа «Август Четырнадцатого» в издательстве «Flegon Press», которое было связано и с Виктором Луи, а возможно, и с КГБ. В то время парижское издательство «YMCA-Press», которое печатало эту же книгу с согласия автора, смогло судебным решением временно приостановить продажу пиратского издания. Но срок запрета уже истек. Издательство Алека Флегона (Alec Flegon), румынского журналиста, появилось в Лондоне в 1962 году, начав свой бизнес с пиратского русского издания повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», спрос на которые среди русских, живущих в Лондоне, был очень велик. В последующем он издавал на русском языке для международного распространения много книг, которые нельзя было издавать в СССР. Флегон вскоре открыл собственный книжный магазин на Greek Street в Сохо. (Одним из его бестселлеров был томик эротических произведений Пушкина.) Солженицын требовал начать судебное дело против Флегона и против тех магазинов, в которых продавалось пиратское издание, предъявив им иск на большую сумму. В Лондоне, как я выяснил по просьбе Хееба, это хорошо сделанное издание в бумажном переплете продавалось в небольшом книжном магазине самого Флегона, а также в отделе русских книг книжного магазина «Foyle» (самого большого в Лондоне и в Европе) и в магазине русских книг «Collets», оба расположены в особом книжном квартале Лондона Charing Cross. Все эти магазины обслуживали не только Лондон, но и всю Англию, а может быть, и много других стран. Пиратское издание было дешевле выпущенного «YMCA-Press», так как с него же и было воспроизведено. Но прибыль от его продажи шла Флегону, а не автору. Хееб предполагал приехать в Лондон для начала судебных дел и ожидал моей помощи и моего участия в качестве свидетеля в судебных разбирательствах. Он почему-то надеялся, что я смогу подтвердить связь Флегона с КГБ в кампании против Солженицына. Я ответил, что никаких пригодных для суда доказательств такой связи у меня нет. Хееб полагал, однако, что моему слову поверят и без доказательств. Это был чисто коммерческий спор, и участвовать в нем и тем более лжесвидетельствовать «ради дружбы» я не собирался, да и не имел времени. Флегон был авантюристом, но не преступником. Судебные дела по таким искам тянутся долго. С Флегоном у меня имелись и собственные проблемы – он продавал в своем магазине пиратское издание моей книги «Тайна переписки охраняется законом» под более прямолинейным названием «Махинации нашей почты». Зайдя как-то в его небольшой магазин, – он сам стоял за прилавком, – я высказал ему устный протест, но этим и ограничился. Русское издание «Тайн переписки» в издательстве «Macmillan» тиражом 2000 экземпляров в общем томе с книгой о международном сотрудничестве ученых было уже распродано. Издание Флегона не наносило мне ущерба. Я даже купил у него один экземпляр для коллекции. Книга была воспроизведена по самиздатской машинописной рукописи 1971 года.
Флегон очень активно собирал советский самиздат, пользуясь в основном услугами иностранных студентов в Москве и Ленинграде и оплачивая их старания. Все намеки о своей связи с КГБ он отвергал. Попадали к нему и очень важные рукописи, например первый, еще не искаженный цензурой вариант «Воспоминаний маршала Г. К. Жукова». Тогда (это было в 1968 году) работники советского посольства в Лондоне уговорили его воздержаться от публикации, ссылаясь на неизбежные неприятности для легендарного маршала, недавно перенесшего инфаркт.
Тем не менее Хееб, по инструкции своего клиента, решил приехать в Лондон. Он просил меня о встрече 15 марта. Флегон уже получил повестку из Высокого суда Лондона. На судебных заседаниях, которые продолжались несколько дней, я не присутствовал. Солженицын и его адвокат это дело проиграли. Решение суда основывалось на принципах здравого смысла, так как законодательной базы по данному конфликту не было. СССР тогда еще не вошел в Международную конвенцию по авторскому праву, это произошло лишь к концу 1973 года. Книжные магазины «Collets» и «Foyle» аргументировали свои действия тем, что издание «YMCA-Press», названное «авторизованным», не было обеспечено письменным договором с автором. Солженицын в 1970 году давал лишь устные инструкции, и никаких свидетелей «эксклюзивной авторизации» не было. Это издание уже давно распродали, а читательский спрос на роман Солженицына все еще сохранялся. Продажи в «Foyle» и «Colletts» поэтому выполняли полезную функцию как для самого автора, так и для его читателей и не наносили никому никакого ущерба. Судебные издержки Хееба по этому делу оказались значительными. Высокий суд в Англии – очень дорогое удовольствие. Чтобы то или иное дело вообще рассматривалось в этом суде, следовало положить на депозит в банке десять тысяч фунтов, которые проигравшей стороне не возвращались. Все судебные расходы истца и ответчика оплачивала проигравшая сторона.
Проблемы А. Д. Сахарова
Как я уже писал в предыдущей главе, А. Д. Сахаров и Е. Боннэр просили меня выяснить, есть ли у них возможность получить гонорары за изданные в 1968–1969 годах и позже книги Андрея Дмитриевича. Обычно это были сборники статей и заявлений, включающие в качестве основной части его «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Наиболее солидным из изданий сахаровских работ была книга американского издательства «W.W. Norton» под редакцией Гаррисона Солсбери, который написал для нее предисловие и включил свой собственный очерк-предсказание «Мир в 2000 году». Солсбери был известным журналистом, писателем и заместителем главного редактора газеты The New York Times. На суперобложке этой книги приводился отзыв Генри Киссинджера. Но копирайт принадлежал не Сахарову, а газете The New York Times. Это означало, что издательство отчитывалось о продажах и переводах газете, а не автору.
Договор, очевидно, подписывал Г. Солсбери. 30 января я написал ему на адрес редакции подробное письмо, объяснив суть проблемы. Ответ из Нью-Йорка пришел 23 февраля. Привожу здесь некоторые выдержки в переводе с английского:
«Дорогой профессор Медведев,
извините за длительную задержку ответа… Но мне потребовалось некоторое время, для того чтобы рассчитать баланс, который находится на счету д-ра Сахарова. Теперь я прояснил картину. Накоплена сумма, немного превышающая 7 тысяч долларов. Вы можете сообщить ему об этом… Или же я могу это сделать сам через нашего корреспондента Хедрика Смита, который, как Вы знаете, имеет конфиденциальные отношения с Сахаровым… Эти деньги могут быть переданы в распоряжение Сахарова…»
Я ответил, что прямой контакт Солсбери с Сахаровым был бы предпочтительнее, так как моя связь с друзьями в Москве тоже осуществляется через американских корреспондентов.
Семь тысяч долларов в то время были крупной суммой, которая могла бы обеспечить семью Сахарова в Москве на два-три года. Но для отправки детей Боннэр на учебу в Гарвардский университет она, конечно, была недостаточной. Аналогичные сборники статей Сахарова выходили и в других странах. Я написал Андрею Дмитриевичу конфиденциальное письмо, в котором объяснил, что для сбора множества возможных гонораров ему нужно найти в Англии или в США литературного агента либо адвоката по примеру Солженицына. Это было важно прежде всего потому, что Сахаров готовил новый большой сборник своих очерков «О стране и мире», который уже будет защищен копирайтом самого автора.
В январе и феврале Андрей Дмитриевич начал переговоры со знакомыми американскими физиками по поводу приглашения в США детей Боннэр. Его самого тоже приглашали на шесть месяцев в Принстонский университет. Вызов-приглашение для Сахарова и его семьи поддержал Генри Киссинджер – он сам упоминает об этом в своих воспоминаниях «Years of Upheaval» ((1982. P. 989). Но все эти планы оказались в 1973 году нереальными. Для физиков-атомщиков их участие в создании атомных и водородных бомб оставалось пока еще слишком тяжелым якорем.
Дела житейские, но английские
К концу января мы переехали из гостиницы в двухкомнатную квартиру в доме для приглашенных ученых Медицинского совета. Дом находился в хорошем районе, но подальше от института. Теперь мне приходилось ехать на работу сначала на метро, а потом на автобусе. Но экономия была, так как плата за квартиру составляла лишь 64 фунта в месяц. Был здесь и телефон, в который, правда, как в телефон-автомат, надо было опускать десятипенсовые монеты. По такому же принципу подавались газ на кухню и электричество. Питаться в ресторанах и кафе мы перестали.
В школе, которую выбрал Дима, удивились его знаниям по физике, химии и математике. Но для зачисления в класс, предпоследний перед выпуском, как и в СССР, ему рекомендовали поступить на двухмесячные курсы интенсивного обучения английскому языку для иностранцев. Курсы были платные, но действительно очень интенсивные – три-четыре часа каждый день. Уже в марте Дима свободно говорил на английском, и даже с лондонским акцентом. После этого он стал британским школьником.
Рите наши друзья тоже рекомендовали курсы английского языка, но уже бесплатные и не столь интенсивные.
В феврале и в марте я побывал на семинарах в Кембриджском и Оксфордском университетах, а также в Бристоле по приглашению профессора Займана, который помог мне в издании книги «Международное сотрудничество…». Профессор Ричард Синг, который в 1961 году во время Международного биохимического конгресса сумел вывезти из СССР рукопись моей книги по синтезу белков и издать ее затем в Эдинбурге, переехал из Шотландии в Норидж (Norwich), город к северо-востоку от Лондона. Он работал теперь не в университете, а в научно– исследовательском сельскохозяйственном институте. После обмена письмами я поехал к нему в гости. В его большой семье три года назад случилось несчастье: жена Анна, переводчица с русского, в результате инсульта была частично парализована. Из их семерых детей четверо еще требовали родительской опеки. Теперь сам Ричард, член Королевского общества и лауреат Нобелевской премии, занимался покупками продовольствия и всеми домашними делами. Его социалистические принципы не позволяли нанимать домработницу, то есть прислугу. Уход за больной женой обеспечивала бесплатно медсестра от национальной службы здравоохранения.
Я никак не мог найти Ральфа Купера, моего британского стажера и друга, который провел по обмену как аспирант год в ТСХА еще в 1959–1960 годах и приезжал в Советский Союз с сыном Паулем в 1966-м, посетив тогда и нас в Обнинске. После долгих поисков я нашел только Пауля, он был уже студентом и написал мне, что его отец оставил семью, женился на своей лаборантке и уехал в Австралию.
Очень тепло принял меня Алекс Комфорт, книгу которого по биологии старения я ценил больше всего. Он работал по гранту на кафедре зоологии в одном из университетов Лондона. Мы переписывались с Алексом с 1956 года и встречались на симпозиуме в Киеве. Именно Комфорт обратил мое внимание на публикации Робина Холлидея о возможности ошибок синтеза белков при старении клеток в культуре. Я поехал к Комфорту в университет, но он сворачивал там все свои дела и паковал обширную картотеку. У Алекса возникла другая проблема – он неожиданно сильно разбогател. В середине 1972 года он опубликовал книгу «Радость секса» («Joy of Sex»), которая сразу же стала бестселлером номер один в Англии и в США и переводилась на множество языков. Из-за очень больших налогов на сверхдоходы в Великобритании он и его вторая жена решили переехать в США и поселиться в городке Санта-Барбара на берегу Тихого океана. Политические репрессии выдавливали из СССР диссидентов, впадавших в безвыходную нужду. В Великобритании такую же роль играл прогрессивный налог на богатых, доходивший у миллионеров до 70 % их доходов, и он уже вытеснил из страны почти десять лауреатов Нобелевской премии. Открывший структуру ДНК Фрэнсис Крик, с которым я встречался в феврале в Кембридже, уехал в США в том же году и поселился в Калифорнии. (Сверхналоги склоняли к выезду из Великобритании и других европейских стран, особенно скандинавских, не только знаменитых ученых, но и писателей, спортсменов и вообще «звезд».) Во многом благодаря таким иммигрантам Калифорния превращалась постепенно в мировой центр научного и технического прогресса.
В конце февраля я перевел Рою первую тысячу фунтов в Москву на его счет во Внешторгбанке. Часть этих денег предназначалась нашему сыну Саше и родственникам в Калинине (Твери), Ленинграде и в Астрахани. Отдельно Рою в конце января был сделан перевод и из США. Письма от Роя начали приходить уже с 20 января, и пропаж не было. Мы с ним нумеровали наши письма, что, возможно, и обеспечивало их сохранность.
Приглашение на Международный генетический Конгресс
Очередной, 13-й Международный генетический конгресс собирался 20–29 августа 1973 года в Сан-Франциско и Беркли, и приглашения для участия в нем были разосланы еще в 1972 году. Было известно, что Н. В. Тимофеев-Ресовский и Б. Л. Астауров не смогут приехать в США по болезни. Известные советские генетики А. А. Прокофьева-Бельговская, Раиса Берг, Николай Викторович Лучник и некоторые другие не прислали, без объяснения причин, своего согласия, хотя для каждого из них выделялся грант на поездку из фондов оргкомитета. Руководителем советской делегации оказался профессор Н. В. Турбин, недавний активный сторонник Лысенко и автор первого учебника мичуринской генетики. Турбин, однако, разошелся с Лысенко во взглядах на проблемы эволюции и дарвинизма. Происхождение новых видов растений и животных путем скачков, а не естественного отбора оказалось для него неприемлемым. В 1973 году Турбин был директором Института генетики и цитологии Белорусской Академии наук, и именно он в это время из-за болезни Б. Л. Астаурова возглавлял Всесоюзное общество генетиков и селекционеров.
В марте 1973 года я неожиданно получил письмо от президента конгресса, профессора Спенсера Брауна (Spencer Wharton Brown), известного генетика растений. Он приглашал меня принять участие в работе конгресса, извинялся за столь позднее письмо, но выражал уверенность, что поскольку я нахожусь в Лондоне, то проблем с приездом в США у меня не будет. Мне предоставляли грант на перелет в оба конца, гостиницу в Сан-Франциско и неделю экскурсий по университетам. Отдельно пришло приглашение посетить Гарвардский университет до или после конгресса. С профессором Брауном я не был знаком и понял, что приглашение было сделано по ходатайству Лернера и Добжанского, входивших в оргкомитет и возглавлявших кафедры генетики животных и популяций в том же Калифорнийском университете. Я ответил согласием, но пояснил, что для поездки в США мне требуется разрешение от посольства СССР в Лондоне, так как мой паспорт выдан со штампом «для частной поездки в Великобританию».
Без промедления я отвез оригинал приглашения и паспорт в советское посольство вместе с заявлением на имя посла. В нем я просил разрешения на участие в Генетическом конгрессе, объясняя, что моя годичная поездка в Лондон была предназначена и оформлена именно для работы в области биохимической генетики. Через три дня меня по телефону «срочно» пригласили в посольство к консулу Кондратьеву и секретарю Абрамову. Беседа с ними состоялась 28 марта. Довольно сухо они объяснили, что, обсудив мое заявление с атташе по науке, посол принял решение об отказе. По его мнению, в Великобритании много ученых и лабораторий, где я могу обсуждать проблемы генетики, и поездка в США отдельно от советской делегации, формируемой в Москве, не считается целесообразной. Я немедленно позвонил Брауну и Лернеру и сообщил им о полученном отказе. Оргкомитет конгресса направил в Москву письмо Н. В. Турбину с просьбой о включении Жореса Медведева в состав советской делегации. Отдельное письмо отправил Турбину президент Генетического общества США, профессор М. М. Грин (M. M. Green), в котором он сообщил, что Медведеву предложили возглавить секцию по генетике процессов старения. Копии этих писем были посланы и мне. Ответов от Турбина не последовало.
Практически я мог бы без особых проблем приехать на конгресс вместе с британскими коллегами. Ни в Англии, ни во Франции, ни в других западных странах национальные делегации с руководителем для участия в конгрессах и конференциях не формируют. Каждый ученый принимает решение самостоятельно, тем более в случае оплаты расходов приглашающей стороной. Любая лаборатория записывает такие приглашения в свой актив и упоминает о них в годовых отчетах как о достижениях. Американскую визу в мой паспорт поставили бы на основании письма Брауна, не обращая внимания на советские отметки. Отрицательный ответ посла на мою просьбу я мог бы проигнорировать. Следить за моими научными делами не входило в обязанности посольства. Его необоснованный и нелогичный отказ был явно рассчитан на какую-то мою акцию протеста и конфронтацию. Находясь в Англии уже почти три месяца, я не сделал ни одного заявления, не давал интервью, не написал ни одной газетной статьи, несмотря на множество предложений из разных стран. Одна только русская служба Би-би-си приглашала меня в свою студию больше двадцати раз, подчеркивая, что все выступления на радио оплачиваются гонораром. Из Телевизионного центра было несколько приглашений на дебаты. Многие университеты заказывали мне лекции о диссидентском движении и о правах человека в СССР. Через две недели после приезда в Лондон мне передали через знакомую большое письмо от сотрудника радиостанции «Свобода», который убеждал меня в необходимости попросить политического убежища. Он объяснял мне, что после неизбежной конфискации в ближайшем будущем моего паспорта просить убежища, дающего множество льгот, включая денежное пособие, уже нельзя. Я воспринял это письмо как запланированную провокацию и не стал на него отвечать. Я понимал и без радиостанции «Свобода», что власти СССР хотели бы от меня избавиться навсегда. Но для легальности указа о лишении гражданства нужен предлог. Моя прошлая активность и публикация книг до приезда в Англию таким предлогом стать не могли. Человека, нарушившего законы, тот же закон не разрешает отправлять за границу. У любого подозреваемого в преступлении в любой стране прежде всего отбирают загранпаспорт и берут подписку о невыезде. Разрешение на легальную поездку в Англию вместе с семьей, обеспеченное положительной характеристикой, было моей полной юридической реабилитацией.
Провокационные письма приходили и из СССР, иногда и от известных правозащитников. Меня с удивлением спрашивали, почему я молчу, почему не рассказываю о преступлениях советского режима, о психиатрических расправах, о преследованиях Сахарова и Солженицына, о задушенной Чехословакии и т. д. Недоуменные вопросы такого рода, хотя и не в столь резкой форме, приходили и от некоторых моих друзей – Льва Копелева, Лидии Чуковской, Валентина Турчина. Солженицын прислал через Хедрика Смита письмо, в котором упрекнул меня в том, что я где-то упомянул «советское правительство», «а надо было бы сказать “советский режим”». Как он узнал о моей фразе, сказанной на английском языке по телефону канадскому журналисту, которому я отказывал в интервью, остается для меня большой загадкой. «Своими ушами слышал», – писал Александр Исаевич, не знавший английского.
Не могли даже мои друзья понять, что я действительно хотел вернуться домой в начале следующего года. Сферой моих интересов была наука, а не политика. Моими противниками были партийные бюрократы, а не Советский Союз, современная реальность исторической России. Я чувствовал себя свободным человеком в любой обстановке. У меня, кроме того, была семья, сын в СССР, брат, родственники и друзья, и все они теперь оказывались заложниками любых моих заявлений. Был и родной дом в Обнинске. Рита и Дима вообще не знали о существовании таких процедур, как конфискация паспорта.
В апреле пришла в Лондон печальная весть из Обнинска о смерти Елены Александровны Тимофеевой-Ресовской. Николай Владимирович оставался без нее совершенно беспомощным. Генетический конгресс в Сан-Франциско единодушно принял в июле послание великому генетику, выразив ему глубокие соболезнования.
Давайте сохраним это в тайне
В середине марта меня пригласил на свой семинар в респектабельной Лондонской школе экономики и политических наук (LSE) Питер Реддавей (Peter Reddaway), известный специалист по советологии. После семинара мы беседовали в его кабинете. Питер свободно говорил по-русски. Он очень похвально отозвался о моей книге, которую лишь недавно прочитал. «Где вы собираетесь ее печатать?» – спросил он. «Какую книгу вы имеете в виду?» – не понял я. Он снял с полки папку. В ней я обнаружил крупноформатные фотографии с микрофильма множества моих заметок и наблюдений, многие среди них о Солженицыне. Этот микрофильм незадолго до отъезда я оставил у надежного друга, чтобы сохранить черновики в случае пропажи рукописных оригиналов, всего около двухсот машинописных страниц. «Питер, – сказал я, – эта работа не для печати, она не закончена, это лишь заметки на будущее. Как она оказалась у вас? У меня могут быть большие проблемы, и я намерен заявить протест для прессы». Реддавей понял, что я действительно собираюсь это сделать. «Давайте сохраним это в тайне, – сказал он очень смущенно. – Я получил эту папку из госдепартамента США в декабре прошлого года на отзыв». «Это моя работа, – ответил я, – и папку я возьму с собой. У меня в Лондоне этой рукописи нет. Сообщите в госдепартамент, чтобы они собрали все существующие копии, иначе я обвиню их в краже моих черновиков». «Госдепартамент» – явно это было условное название ЦРУ, так как микрофильм наверняка поступил из посольства США в Москве. Но собрать все копии было явно нелегко, с декабря прошло уже три месяца. Сколько у ЦРУ могло быть еще таких же «рецензентов», как Реддавей, я не знал. В США активно велось наблюдение за всем советским самиздатом и основными фигурами среди диссидентов, писателей, поэтов, причем, наверное, не только в Москве, но и в Ленинграде, в Киеве и в других больших городах. Сбор этих материалов шел, безусловно, по всем возможным каналам, особенно через аккредитованных журналистов, туристов, иностранных студентов. Узнать об этом было для меня очень важно. Я теперь понимал, что конфиденциальные письма от Роя, которые он предполагал посылать с помощью иностранных журналистов и через дипломатическую почту, будут, возможно, копироваться. К этим условиям следовало приспосабливаться.