Переезд в новый дом
В начале апреля Дима начал учиться в школе, расположенной в районе Hendon между домом, где мы жили, и институтом, где я работал. Поездив две недели на метро и на автобусе, он купил велосипед и отказался от общественного транспорта. Я продолжал ездить в институт на общественном транспорте, и это означало потерю двух часов каждый день.
Мы решили, что тратить время на такие поездки, особенно в часы пик, утомительно и что лучше бы нам снять стандартный английский коттедж рядом с институтом. Все улицы и переулки вокруг него были застроены в основном двухэтажными домами, разделенными на две семьи. Перед каждым домом садик, за ним – тоже, но побольше, обычно от 70 до 100 кв. м, и с оградой. Садики перед домом иногда закрывали живые изгороди из стриженых кустарников. На каждую семью приходилось три спальных комнаты наверху и две комнаты побольше внизу. Общая жилая площадь колебалась от 70 до 90 кв. м с учетом кухни и ванной. В таких условиях, как нам объяснили, жили почти 70 % всех британских семей.
Дома покупались обычно в кредит, проценты по кредиту менялись в зависимости от темпов инфляции. Получив кредит, семья могла жить в купленном доме, выплачивая проценты. Но документы на куплю-продажу находились в собственности у кредитора и передавались жильцам лишь после полного погашения долга, обычно через 20, 25 или 30 лет. Одновременно с кредитом необходимо было получить и страховку «на дожитие» до последней выплаты по кредиту. Это обязательное условие затрудняло получение кредитов пожилым людям. Страховые компании имели возможность получать конфиденциальные сведения о здоровье своих клиентов. Люди, страдающие диабетом, гипертонией или язвой желудка, страховок «на дожитие» не получали. Часть таких домов покупалась для сдачи в аренду.
Прогуливаться по улицам вокруг института в начале апреля было очень интересно и приятно. Была уже середина весны, все деревья и кустарники в цвету. Между тротуарами и проезжей частью росли большие деревья, и каждая улица или переулок походили на бульвар. Пешеходов было мало, встречавшие друг друга люди обменивались приветствиями, даже если они незнакомы. Перед домами, выставленными на продажу, стояли щиты с надписью: «For sale» («Продается») и с телефонами агентства по продаже недвижимости – таких агентств был много. Если дом сдавался в аренду, то на щите было написано: «To let» («Сдается»). В пяти – десяти минутах ходьбы от института сдавались в аренду около десяти домов. Такие дома обычно были полностью меблированы, тогда аренда могла быть кратковременной и подороже. Дома без мебели, по закону, сдавались на срок до пяти лет, и стоимость аренды, внесенная в договор, не могла меняться. При высокой инфляции, ускорившейся в 1972 году, желающих сдавать дома на таких условиях почти не было.
Мы с Ритой ходили по кварталам вблизи института, пытаясь найти дом для аренды в переулке или на тупиковой улице, где нет шума от проезжающих машин, и очень быстро нашли домик на очень тихой, небольшой улице с романтическим названием Hillview Road (что означает «дорога с видом с холма»). И мы сразу же поехали в агентство недвижимости.
На следующий день сотрудник агентства повез нас, чтобы показать выбранный нами дом внутри. Он был недавно построен, имел три спальные комнаты и две комнаты внизу. Отапливался от газового бойлера, который также обеспечивал кухню и ванную горячей водой. Стоимость аренды была очень умеренная, 134 фунта в месяц, всего вдвое выше, чем плата за две комнаты в доме для приглашенных ученых Медицинского совета. Цены за аренду дома или квартиры повышались по мере их приближенности к основным торговым районам Лондона. Мы тут же согласились со всеми условиями, которые включали и регулярную стрижку газона перед домом и за домом, и поехали с агентом в его контору заключать контракт. Деньги за аренду банк перечислял с моего счета в агентство, а агентство расплачивалось с домовладельцем, у которого могло быть в собственности несколько таких домов. Наш будущий дом был полностью меблирован, обеспечен постельным бельем, посудой, пылесосом и прочими принадлежностями, список которых прилагался к договору. За первые два месяца плата вносилась вперед. Мне не хватало в нем только письменного стола, но старый письменный стол нам подарила библиотека института. Издательство «Macmillan» презентовало мне старую портативную пишущую машинку с английским шрифтом. Наш дом находился так близко от института, что я мог теперь ходить на ланч домой.
Начало экспериментальной работы
После двух семинаров, на которых я изложил основные результаты наших прежних опытов по изучению различий в характере старения эритроцитов в циркуляции у лягушек, птиц и мышей и тканевой и возрастной специфичности гостонов, а также после общеинститутской лекции по молекулярным аспектам старения и нескольких визитов в другие лаборатории мне стало очевидно, что какой-то небольшой эксперимент с комплексным анализом белков клеточных ядер в органах мышей, даже независимо от их возраста, но с применением радиоактивных изотопов, был бы крайне полезен для освоения новых методик работы с белками и с радиоактивными изотопами. Наличие в лаборатории сцинтилляционного счетчика радиоактивности позволяло провести работу с очень низкими дозами и автоматизировало все процедуры. Современный спектрофотометр позволял выполнить более точные измерения концентрации белков или нуклеиновых кислот. В лаборатории биохимии развития был также разработан новый метод электрофореза белков в гелях, применение которого выявляло большее число фракций. В нашем отделе генетики процессы старения изучались лишь на культурах клеток-фибробластов. Но изменения в культурах пересеваемых клеток нельзя было считать реальным аналогом биологического старения тканей. К тому же культуры клеток, пересеваемые в маленьких чашках Петри, не могли обеспечить биохимика достаточной клеточной массой для применения стандартных аналитических процедур. Освоение новых биохимических технологий было одной из целей моего приезда в Лондон. Робин Холлидей согласился выделить для меня лабораторный стол в одной из комнат отдела, имевшей вытяжной шкаф, и разрешил Рите участвовать в экспериментах на добровольных началах. Он понимал, что опытный ассистент необходим для такой работы. Рите как биохимику тоже необходимо было осваивать новые методы.
План нашего эксперимента был разработан для возможной идентификации ошибок синтеза белков. Одна из фракций гистонов ядер клеток мышей (F1) не имела серосодержащей аминокислоты – метионина. Обнаружение радиоактивного метионина в этом белке могло быть результатом ошибок при его биосинтезе. В большом виварии института нам выделили несколько клеток с мышами. Директор института предоставил скромные средства из своего резерва для закупки реактивов и радиоактивного метионина. Однако серьезная задержка произошла из-за британских законов, определявших все правила экспериментальной работы с млекопитающими, к которым относятся, как известно, и лабораторные мыши. Для проведения любых опытов с мышами была необходима лицензия, выдаваемая особым департаментом британского министерства внутренних дел. Для опытов с разными животными существовали и разные правила. Опыты на собаках вообще запрещались уже больше ста лет. Иван Петрович Павлов, открывший условные рефлексы, никогда бы не смог проводить свои исследования в Великобритании. В США подобных ограничений не вводилось.
Я получил из министерства внутренних дел несколько сложных форм для изложения деталей планируемых экспериментов. Важно было объяснить, что мыши не будут испытывать боли во время опытов и что неизбежный для выделения органов забой животных будет осуществляться с применением анестезии и наркоза, а не физическими методами. Заполненные формы были отправлены в департамент защиты животных, но необходимой для начала работы лицензии пришлось ждать два с половиной месяца.
Удар по «черному кабинету» советской почты
В апреле меня пригласил в гости Леонид Ригерман, которого я знал с 1971 года, когда он жил в Москве. В начале 1972 года Ригерман прославился тем, что сумел получить в Москве американский паспорт, будучи советским гражданином и вопреки протестам и американского и советского правительств. Леонид Ригерман родился в Калифорнии в семье работников советского консульства и поэтому имел свидетельство о рождении, выданное тамошней регистратурой. В Москве он каким-то образом в сопровождении американского корреспондента сумел пройти в посольство США, предъявил там свое американское свидетельство о рождении и попросил оформить ему на этом основании американское гражданство и выдать американский паспорт. Этот случай немедленно стал сенсацией для западной прессы. МИД СССР потребовал выдачи Ригермана – дипломатические соглашения США и СССР запрещали посольству США предоставлять убежище советским гражданам, и в прошлом попытки некоторых советских граждан просить политического убежища в посольствах всегда кончались неудачей. Но здесь был совсем другой случай. По федеральному закону США, принятому еще в XIX веке, родившиеся в США дети автоматически становились американскими гражданами. Этот закон не был отменен и в век самолетов и строгих виз. Беременным женщинам из стран третьего и второго миров просто не давали виз на въезд в США. Американское посольство в Москве отказалось признать Ригермана американским гражданином, ссылаясь на запрет в США двойного гражданства. Дело пошло в суд в Вашингтоне. Суд принял решение, обязавшее посольство США выдать Леониду Ригерману американский паспорт – по праву граждан, имевших американские свидетельства о рождении, в которых гражданство новорожденного или его родителей не фиксируется.
Ныне, в 1973 году, Ригерман с женой жили в Лондоне в соседнем с нашим районе, где снимали квартиру. Леонид хотел начать издание журнала «Общественные проблемы» на русском языке. Как выяснилось из нашей беседы, основным источником его доходов были выплаты компенсаций за пропавшие заказные письма, отправленные в СССР. На эту идею его натолкнула моя книга «Тайна переписки охраняется законом», в которой была описана неудача в получении компенсаций за пропавшие заказные письма от советской почты (см. главу 11). Советская почта отрицала свою вину в пропаже писем, так как даже заказные письма пересекали границы почтовыми пакетами, а не индивидуально. В этом случае проследить судьбу каждого отдельного заказного письма было невозможно. Формальную ответственность за пропажу делили между собой обе страны. Ригерман сообразил, что если за пропавшие письма, отправляемые из СССР, невозможно получить компенсацию, то за заказные письма, отправляемые из Великобритании, но пропадавшие где-то «в пути», британская почта выплатит свою долю компенсации, тогда это было около 20 фунтов за каждое письмо. Леонид начал отправлять заказные письма из Лондона известным советским диссидентам и правозащитникам – Сахарову, Твердохлебову, Амальрику и другим. Хотя в этих письмах обычно были вырезки из газет, не имевшие антисоветского характера, почтовая цензура их задерживала и не доставляла адресатам. Однажды в течение месяца Ригерман отправил только Сахарову сорок заказных писем. По телефону он узнал, что лишь два из них дошли до адресата. В британское отделение связи – в данном случае на Трафальгарской площади – подавались рекламации о пропаже писем с приложением квитанций. Через какой-то срок пропажа письма подтверждалась и Ригерману выплачивалась компенсация. В некоторые месяцы он зарабатывал таким образом до шестисот фунтов и создал группу, которая включилась в этот прибыльный бизнес. Финансовые потери несла не советская почта, виновная в пропажах, а британская, платившая за незаконные действия «черного кабинета», существовавшего вне почты в системе КГБ.
Но бесконечно такие выплаты не могли продолжаться, и я предупредил об этом Ригермана. В системе британской почты была создана комиссия по изучению и расследованию нового феномена. Было решено отказаться от почтовых пакетов для заказной корреспонденции и перейти к индивидуальной регистрации каждого письма не только при сдаче его отправителем, но и в аэропорту перед отправкой в СССР. Письма в СССР отправлялись теперь лишь самолетами «Аэрофлота». Вина именно советской стороны в пропаже заказных писем могла в таком случае быть доказана. Выплату компенсаций Ригерман и его активисты могли требовать только от советской почты. Но это было безнадежным делом. Ригерман подал жалобу в арбитражный суд. Для Советского Союза возникла угроза исключения из Всемирного почтового союза. Но платить «золотые» компенсации в СССР тоже не хотели. Ликвидировать «черный кабинет» Министерство связи СССР не могло, он принадлежал совсем другому ведомству. Какие велись дискуссии на эту тему, я не знаю. Однако к июню 1973 года в КГБ нашли нужное решение. Все заказные письма, отправляемые Ригерманом и его группой советским диссидентам, уже не исчезали, но и не доставлялись по назначению. Они стали возвращаться отправителям со штампом «Адресат не найден». Жаловаться по этому поводу было некуда, кроме прессы. Бизнес, начатый Ригерманом и принесший ему около пяти тысяч фунтов из британской казны, пришел к концу. Вскоре прекратился и выпуск журнала «Общественные проблемы». Платить за квартиру Леонид тоже уже не мог. Он уехал в США, и о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю.
Однако на моей переписке с Роем новые правила для заказной корреспонденции отразились положительно. Пропаж писем не было. Рой получал мои письма, отправлявшиеся не на домашний адрес, а на абонентский почтовый ящик в ближайшем к его дому почтовом отделении. Наклейки «Адресат не найден» использовать в этом случае невозможно.
Григорий Цезаревич Свирский
Первые письма от ранее уехавших из Советского Союза друзей я начал получать уже в конце января. Вначале пришло из США письмо от Вероники Туркиной, родственницы Солженицына, уехавшей с мужем Юрием Штейном в середине 1972 года. Им удалось переехать из Вены в США, но их положение там оказалось очень трудным. Английским они не владели, работать по специальности не могли и жили на какое-то скромное пособие, сроки выплат которого подходили к концу. Вскоре я получил письмо из Израиля от Григория Свирского, известного в СССР писателя, потерявшего с 1967 года возможность печататься из-за своей поддержки письма Солженицына к съезду писателей против цензуры. Свирского исключили из КПСС, а потом и из Союза писателей. Григорий Цезаревич, ветеран и герой войны, награжденный девятью боевыми орденами и медалями, был уже немолод. В 1941–1944 годах он был летчиком на Северном фронте. Его первые произведения рассказывали о жизни военных пилотов и о работниках Севера. Его жена Полина, опытный химик-органик, имевшая двадцать патентов, еще в СССР вышла на пенсию – занятых на вредном для здоровья производстве гербицидов на пенсию отправляли в 45 лет, до неизбежного появления профессиональных заболеваний. Сын Свирских, семнадцати лет, заканчивал школу, и вскоре его ждала в Израиле военная служба.
Григорий писал:
«Здравствуй, Жорес, дорогой мой человек! Поздравляю тебя и твое семейство с глотком воздуха, который, понимаю, жжет твои легкие: будущее неясно… Новости из России скудны, получил весточку лишь от Копелевых да письма от двух-трех писателей, которым нечего терять. Впрочем, это они так думают… Наши дела не наладились вполне. Главная трудность – Полина работает в пустыне в Бер-Шеве, а все семейство живет в Иерусалиме. Температура в лаборатории (кондишена нет) поднималась до 40 градусов. Она измучена до предела… жизнь на два дома мучительна… Она приезжает только на выходной день, а это значит – сын без призора, семья разобщена. Уйти с работы она не может, договоров у меня нет, мы живем на ее зарплату… У жены от работы в пустыне Негев давление стало 90 на 70, и она лежит пластом – в этой пустыне хорошо себя чувствуют только кактусы… Но я продал свой роман “Заложники”, и мы скоро выйдем из тупика… Этот роман я написал еще в России в 1967–69 гг. Роман пристроил в Париже. Я продал все права “Имке-Пресс”, понравились они мне: единственно идейные люди в этом торгашеском издательском мире…»
Григория Свирского я очень любил – за искренность, смелость и благородство (наверное, эти качества необходимы всем военным пилотам), хотя встречался с ним, живя в Обнинске, редко. Он чаще общался с Роем.
«Мне так недостает Роя, – писал он, – и того ощущения человеческой верности, общности стремлений, дружбы… не грех бы тебе писать мне почаще – ведь Рою я писать не могу! неразличимо близки вы были нашей семье…»
Роман-документ «Заложники» вышел лишь в 1974 году на русском и был переведен на французский. Но гонорары, очевидно, были небольшие, и мечта Свирского послать сына в британский университет оказалась трудноосуществимой. Во втором письме (дат он не ставил) Свирский писал:
«Мы прикинули свои возможности. Пока книга моя еще в производстве и неизвестно, пойдет широко или не пойдет, у нас нет (при израильской зарплате) никакой возможности давать сыну тысячу фунтов в год, особенно в первые два года… И мы решили, пусть первый курс попытается кончить здесь…»
Но расчет на большой гонорар, очевидно, не оправдался:
«Издатели, за редким исключением, мародеры, псы, рвущие друг у друга даже обглоданную кость, а не то что кусок мяса… Я был уже здесь фантастически обманут, за сценарий, который я написал здесь, мне вместо минимума в 20 тысяч лир заплатили 2 тысячи…»
В третьем письме были уже нотки отчаяния:
«Хочу попросить тебя об одной услуге… Нельзя ли поспрашивать в тех кругах, где ты общаешься, о работе для жены? На три или четыре года. Она имеет 60 опубликованных работ и 30 “закрытых”, 20 патентов. Химик-синтетик широкого профиля. Доктор наук. Специализировалась на химии гербицидов… Словом, если бы ей удалось при твоей помощи зацепиться, все бы наши проблемы были решены… Если для тебя это трудно или просто невозможно, скажи прямо, не обижусь, знаю, как мы, чаще всего, беспомощны на Западе…»
Я ответил Григорию откровенно, что и сам и жена работаем здесь без зарплат и что получить даже временную должность в Англии для ученого из России, которому за пятьдесят, и во вредном производстве практически невозможно.
Через год Свирский переехал в Канаду. Ни он, ни Полина не справились ни с овладением ивритом, ни с климатом пустыни. Его сын, окончив школу, занялся в Ванкувере мелким бизнесом и теперь сам смог поддерживать родителей. Писем от Григория из Канады я не получал и даже не знал его адреса. С европейской писательской эмиграцией он не общался. У него в резерве было несколько книг, написанных еще в Советском Союзе. Наиболее известной из них была книга литературно-документального жанра «На лобном месте», которая впервые вышла в СССР в 1990 году и переиздавалась в России.
Визитер из Советского Союза
В начале мая в партийном руководстве КПСС произошли перестановки, которые западные корреспонденты в Москве оценивали как консервативные. Руководитель идеологического отдела ЦК КПСС Александр Яковлев был смещен и отправлен послом в Канаду. Вместе с ним были удалены более молодые и либерально настроенные инструкторы, консультанты и советники, создававшие модели возможных демократических реформ и дискутировавшие о демократическом социализме. Это означало усиление роли М. А. Суслова, А. А. Громыко и КГБ. Внешняя политика СССР также стала более жесткой.
Неожиданно я получил письмо из Москвы от старого друга – биохимика Г., который планировал приехать в Лондон и хотел со мной встретиться. Еще в 1950-е годы я много ему помогал в обеспечении радиоизотопами. Он был аспирантом в одном из институтов АН СССР и вел тему по нуклеиновым кислотам. Однако по новым правилам для работы с радиоактивностью его лаборатория не прошла необходимого переоборудования и лишилась возможности заказывать радиоактивные изотопы. Моя лаборатория была оборудована лучше, имела спецканализацию и все другие условия. Я поэтому иногда заказывал радиоизотопы и для Г. – он высылал за контейнерами курьера на мотоцикле. Это позволило ему закончить диссертацию в срок. Сейчас он был уже профессором и кандидатом в члены-корреспонденты АН СССР. Но наше общение в последние пять-шесть лет было очень редким, в основном на конференциях.
Я написал ему, что буду рад его видеть. Целей своего визита он не сообщал. Я пообещал показать ему институт и познакомить с биохимиками, которые тоже работали с нуклеиновыми кислотами.
Точную дату приезда Г. в Лондон я не помню. Гостиница у него не была забронирована, и он приехал на такси сразу в институт. На ночь мы предложили ему остаться в нашем доме. Беседовали обо всем, и я был рад его видеть. Других гостей из СССР у нас еще не было. На следующую ночь он попросил меня найти ему недорогую гостиницу. Мы устроили его там, где жили сами в январе. Ознакомившись с нашим житьем-бытьем, после ужина с вином Г. захотел посмотреть окрестности. Было еще светло. Я пошел с ним на прогулку по ближайшим улицам. Во время прогулки мой друг стал расспрашивать о моих дальнейших планах. Главное, что его интересовало, – собираемся ли мы возвращаться домой по истечении срока визы или планируем остаться в Англии. Я заверил Г., что мы обязательно вернемся, по проблемам старения работа в СССР более полноценна, чем в Англии. «А может быть, тебе лучше переехать в Штаты? – неожиданно сказал Г. – Там тебе могут дать большую лабораторию. Зачем тебе возвращаться обратно в Боровск? Здесь ведь условия намного лучше. Сына тоже сможешь пригласить к себе… Должны отпустить…»
Поздно вечером я на автобусе отвез Г. в гостиницу. На следующий день он планировал визит в Институт рака в центре Лондона. Обдумывая наши беседы, я пришел к выводу, что вопросы о наших планах на будущее и совет переехать в США не были случайными. Они не являлись логическим следствием нашей беседы и не звучали достаточно искренне. Если бы их задавал мне Григорий Свирский, я бы не удивился. Но Г. всегда отличался исключительной осторожностью и лояльностью. От него было слишком странно услышать совет о переезде в Штаты. Где-то в Москве явно интересовались моими планами. Близилась половина нашего срока в Лондоне, и нашим «кураторам» в Москве очень хотелось знать перспективы. Для них было бы весьма желательно, чтобы Жорес Медведев стал невозвращенцем, очевидно была уверенность, что так оно и будет. Тандем Жореса и Роя Медведевых был бы дискредитирован. Но эта уверенность к маю поколебалась. Принятие указа о лишении гражданства – без всякого на то повода – наоборот, дискредитировало бы власть, неспособную ужиться в столь большой стране со скромным научным сотрудником. Подобный указ был бы чистым беззаконием и произволом. Но риск такой возможности после бесед с Г. стал для меня более очевидным. Я решил поэтому готовиться к осуществлению другого плана, бывшего у меня в резерве. Мой первый план, который состоял в полном ограничении активности в Англии лишь научной работой, мог оказаться, по-видимому, не вполне надежным.
Попытка получить международный иммунитет
Еще в 1964 году мне пришло в Обнинск письмо из Парижа в большом и плотном конверте ЮНЕСКО, вверху которого стоял штамп «конфиденциально». На конверте был мой старый адрес в Тимирязевской академии, откуда мне его переслали в Обнинск. В ЮНЕСКО не понимали, что штамп «конфиденциально» означает лишь то, что конверт будет обязательно вскрыт, письмо прочитано и даже скопировано советской почтовой цензурой.
Послание было кратким и подписано Адриано Буццати-Траверзо (Adriano Buzzati-Traverso), заместителем генерального директора по науке. Мне предлагали принять участие в конкурсе на членство в экспертном совете по биохимии, физиологии и применению радиоактивных изотопов в научных исследованиях. При этом упоминалось, что мое имя было включено в число возможных экспертов еще в 1957 году после моего пленарного доклада на Международной конференции ЮНЕСКО по применению радиоактивных изотопов в Париже (я писал об этой конференции в главе 2). К письму была приложена довольно обширная анкета с различными вопросами. К заполненной анкете требовалось добавить список опубликованных работ. Подчеркивалось, что Директорат ЮНЕСКО выбирает экспертов самостоятельно, а не на основании рекомендаций правительств тех стран, которые входят в эту организацию.
Я прочитал это письмо Тимофееву-Ресовскому, недавно вступившему в должность заведующего нашим отделом.
«О, Адриано, – воскликнул он с удивлением, – это же мой ученик по дрозофиле!.. Ему было лет двадцать пять, когда он приехал к нам в Берлин из Милана. Очень способный парень. Он эволюционными проблемами занимался и популяционной генетикой, потом его избрали профессором, кажется, в Неаполе…»
Я заполнил полученные анкеты и написал в ответном письме Буццати-Траверзо о Тимофееве-Ресовском и о том, что работаю сейчас в его отделе. Заполненная анкета означала, что я был согласен на рассмотрение моей кандидатуры для экспертных обязанностей. Согласие не означало, что мне необходимо для этого переселяться в Париж. Экспертные задания можно было выполнять и в Обнинске. Однако эксперты любых подразделений ООН (по продовольствию в Риме, по здравоохранению в Женеве, по науке, культуре и образованию в Париже, по атомной энергии в Вене) получали статус «международных служащих» и паспорта ООН, не требующие никаких виз. Они должны были защищать интересы всех стран, а не своих собственных. Точно всех возможностей и привилегий экспертов ООН я тогда просто не знал.
В полученном мною пакете был и конверт для ответа с адресом в Париже и какой-то талон для приоритетной отправки ответа почтой. Я дополнил это регистрацией заказного отправления на почте и уведомлением о вручении. Уведомление ко мне не вернулось, и никаких новых писем от Буццати-Траверзо я не получал. По-видимому, мое письмо просто не дошло до адресата.
Теперь, в июне 1973 года, какой-либо статус в ЮНЕСКО – эксперта, консультанта или рецензента – мог бы защитить меня от произвола КГБ. Такую же защиту могла бы предоставить и Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ), в структуре которой был и сектор геронтологии и гериатрии, изучавший статистику продолжительности жизни и проблемы старости и возрастных болезней в разных странах. Я навел справки относительно Буццати-Траверзо. Он, как оказалось, совмещал работу в ЮНЕСКО с руководством Международной лабораторией генетики и биофизики в Неаполе. У него было много публикаций по радиационной генетике. Я написал ему письмо, пометив на конверте: «конфиденциально». В письме я передал ему теплый привет от Тимофеева-Ресовского, напомнил о его письме 1964 года, которое, очевидно, отправлялось канцелярией, а не им лично, и просил о встрече в Париже, куда я собирался приехать в июне. Ответ пришел, кажется, дней через десять, причем от его секретарши. Мне сообщили, что офис Буццати-Траверзо находится не в главном здании ЮНЕСКО, а в другом месте, и перечислили номера телефонов, по которым следовало звонить по приезде в Париж. Буццати-Траверзо хорошо знал о моей книге «Взлет и падение Т. Д. Лысенко», так как именно он написал в 1971 году предисловие к ее переводу на итальянский. Упоминание о Тимофееве-Ресовском также означало для него, что наши беседы будут действительно конфиденциальными.
В июне я планировал поездку в Париж. У меня было несколько приглашений посетить небольшой французский Институт геронтологии, а также прочитать лекцию по молекулярным и генетическим аспектам старения дифференцированных клеток в Институте Пастера.
Мой паспорт не давал мне права на въезд в страны, где требовалась виза. Однако в Европе можно было въезжать из Англии без виз и вообще без паспортов в Ирландию и северные провинции Франции. В Великобритании осуществлялась очень серьезная проверка всех документов и виз в тех портах, куда прибывали суда и паромы из Восточной Европы, из Голландии, Бельгии и Германии. Однако пересечение пролива между Дувром и Кале, всего в 21 милю шириной, не требовало виз для людей с европейской внешностью. При проверке документов, что случалось редко, достаточно было любого документа, удостоверяющего жительство в Англии, мое удостоверение личности от британского министерства внутренних дел вполне для этого подходило. Большинство британцев приезжали во Францию на своих автомобилях на больших паромах, и их пропускали просто по английским номерам машин, не задавая вопросов. Причины такого либерализма были чисто экономическими. Сотни тысяч британских граждан пересекали Ла-Манш каждый день (и до миллиона в субботу) для покупки намного более дешевого французского продовольствия и нагружали багажники машин ящиками с французским вином, вкусным хлебом, колбасами и особенно сырами всех сортов. Все эти продукты продавались и в Англии, но в два-три раза дороже. Французы приезжали в Англию значительно реже, покупать здесь им было почти нечего. (Более строгие проверки возникли намного позднее, в связи с нелегальной миграцией.)
Я поделился своими планами с Робином Холлидеем и несколькими новыми друзьями. Рекомендации для руководства ЮНЕСКО мне дали Макс Перутц (Max Perutz), лауреат Нобелевской премии и директор лаборатории молекулярной биологии в Кембридже, в которой была открыта структура ДНК, Питер Медавар (Peter Medawar), бывший директор нашего института и тоже лауреат Нобелевской премии. Самый знаменитый тогда биолог Джулиан Хаксли (Julian Huxley), которому исполнялось в 1973 году 85 лет, бывший одним из основателей и первым генеральным директором ЮНЕСКО, написал письмо нынешнему генеральному директору этой организации в поддержку моей кандидатуры. В письме мне он сообщил, что нынешнего генерального директора назначили по его рекомендации.
Я не помню точно, в какой именно день я встретился с Буццати-Траверзо в июне. Он много расспрашивал о Николае Владимировиче и Елене Александровне. Объяснять Адриано причины моего желания получить должность эксперта или консультанта в ЮНЕСКО не было необходимости, он, живший при Муссолини в Италии и при Гитлере в Германии, понимал мои проблемы намного лучше других, однако просил меня подождать неделю. Вопрос о назначениях решался коллегиально всеми директорами, их было несколько. Генеральный директор любого подразделения ООН назначался обычно из нейтральной страны, нередко из Африки или Азии, и не имел права на единоличные решения. Среди заместителей главное влияние на ЮНЕСКО оказывали представители США, СССР, Китая и Франции, их страны вносили в бюджет организации наибольшие ассигнования. Заместителем от Великобритании был тогда Ричард Хоггарт (Richard Hoggart), лингвист и специалист по социальным проблемам. С ним поговорил обо мне Кен Коутс (Ken Coates), директор фонда Бертрана Рассела.
«Опустелый дом» Лидии Чуковской
В Париже кроме научных дел у меня было одно «диссидентское» – выполнить просьбу Лидии Корнеевны Чуковской. Именно в Париже в малоизвестном русском издательстве «Пять континентов» (Librairie des Cinq Continents) была опубликована повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», написанная ею еще до войны. Она тайно отправила ее в США в 1964 году в «Новый журнал», издававшийся в Нью-Йорке под редакцией Романа Гуля, известного писателя первой волны российской эмиграции периода Гражданской войны. «Новый журнал» выходил тиражом около тысячи экземпляров и существовал на субсидию. Гонораров он не платил. Но Чуковской по ее просьбе, переданной через привезшую в США рукопись ее близкую подругу Сильву Рубашову, Роман Гуль выплатил гонорар в размере 93 долларов, из расчета доллар за каждую страницу в журнале. Ни Рубашова, получившая чек, ни Чуковская тогда не поняли, что это и был весь гонорар. Они ожидали тысячи долларов и всемирного успеха. Но успех явление редкое, и повесть, описание личной драмы жены арестованного, которая могла бы стать сенсацией в 1939 году, прошла в 1965 году незамеченной. (Реалий жизни в СССР в 1938 году современные американские читатели просто не понимали, и в переводах романа в последующем всегда было множество подстрочных объяснений.) Независимо от «Нового журнала» и даже раньше него повесть неизвестным образом перекочевала в Париж и была издана на русском небольшой книжкой под новым названием. С этого издания были переводы на английский, французский, голландский и даже японский. Копирайт принадлежал издательству «Пять континентов», и оно, следовательно, собирало и гонорары за переводы. Лидия Корнеевна хотела получить эти гонорары – в основном для покупки западных лекарств и канцелярских товаров. Ей были нужны именно французские глазные капли Vita phakol и особые фломастеры – «Penlin Tylon Tip» и «Suisse caran d’Arche», которые продавались лишь в очень больших магазинах. Она также требовала объяснений, почему название повести «Софья Петровна» заменили в Париже на «Опустелый дом». Она была этим крайне возмущена. Поэтому вместо благодарности я вез в Париж пришедшее с оказией через Италию письмо Чуковской с выражением недовольства и упреками издателю (письмо это я не передал, так как быстро убедился, что все упреки автора повести несправедливы). Чуковская также просила меня в случае получения денег отправить немедленно 125 фунтов в Израиль ее другу Якобсону (прилагался адрес), желавшему переехать в США. Через Италию она мне также выслала какой-то пакет с микрофильмами четырех романов разных авторов, распоряжение о судьбе которых должно было последовать позже. Об этих микрофильмах я думал с некоторым ужасом, их ведь нужно было где-то воспроизвести на фотобумагу и хотя бы прочитать. Времени для этого у меня не было. Но писатели часто уверены в приоритете собственных нужд. Лидия Чуковская жаловалась также на то, что решение Союза писателей о превращении дачи в Переделкине ее покойного отца Корнея Ивановича, знаменитого детского поэта, в дом-музей не выполнялось в намеченный срок.
Издательство «Пять континентов» оказалось небольшим магазином русских и армянских книг, принадлежавшим пожилому армянину Н. Генджану, который сам стоял за прилавком. Его родителей в 1916 году турки, захватившие часть Армении, депортировали в Ливан. Оттуда он переехал позже в Париж. Генджан хорошо знал русский язык. Он мне объяснил, что действительным издателем книги Чуковской является его друг Сергей Петрович Дубровский, который использует магазин просто как уже зарегистрированный бизнес и для продажи им же изданных книг. На следующий день я встретился и с Дубровским, и он мне сразу очень понравился. Ему было около шестидесяти лет, высокий, красивый и приветливый мужчина. В молодости он был артистом Киевского драматического театра. В 1941 году, когда немцы заняли Киев, население не успели эвакуировать. Зная французский, Дубровский в 1943 году перебрался в Париж и многие годы работал здесь преподавателем русского языка. Сейчас он получал небольшую пенсию и жил одиноко в маленькой чердачной квартире в плохом районе. Я пригласил его в ресторан, и мы долго беседовали о русской диаспоре в Париже. Я постарался как-то сгладить проявленную Чуковской по отношению к нему надменность и даже враждебность, ведь он сделал для нее весьма полезную работу. В последующие годы мы с Ритой встречались с Сергеем Петровичем много раз и стали друзьями.
На претензии Чуковской по поводу изменения названия книги Сергей Петрович ответил, что во Франции нет отчеств и поэтому «Петровна» при любых переводах будет восприниматься как фамилия. Ее будут сравнивать с «Анной Карениной», до которой ей слишком далеко. В текст он внес ряд исправлений либо по чисто грамматическим причинам, либо чтобы улучшить русский язык, который несколько изменился с 1939-го по 1965-й. Он показал мне некоторые исправления, и надо сказать, все они вполне оправданны. Во французском издании книги было сделано еще больше исправлений. Больше всего возмущало Чуковскую то, что имя главной героини Софья Петровна заменили на Ольгу Петровну. «Как они посмели?..» – писала она. Однако Дубровский мне объяснил, что во французском переводе Софья окажется Софи и будет звучать как чисто французское имя, ассоциируясь с именем знаменитой актрисы Софи Лорен. Ольга звучит как классическое русское имя. В английском издании книги, выпущенном в 1967 году, эти изменения сохранили, в других тоже. По поводу выплаты гонораров от продажи прав Дубровский сказал, что всеми расчетами ведает Генджан, формальный владелец этого микроиздательства. С русского варианта повести из «Нового журнала» был сделан лишь перевод на итальянский. Роман Гуль прислал мне позже чек на двести долларов за продажу прав на это издание.
В Париже я также получил небольшой гонорар для Роя и открыл счет в одном из отделений Banque Nationale de Paris. Я хотел добавить туда и имя Чуковской, но мне объяснили, что без образца ее подписи этого сделать нельзя. Тем не менее Н. Генджан сказал, что моего слова для него достаточно. Через два-три дня он подготовил отчет о продаже прав на «Опустелый дом» и о гонорарах, полученных с 1966 по 1972 год. В данном случае 50 % сумм доставались издателю и 50 % перечислялись автору. Это была добрая воля Генджана, при отсутствии официальных договоров от издателя нельзя требовать ничего, можно лишь просить об одолжении. Книга Чуковской была продана издателям шести стран, и общая сумма платежей составила 32 тысячи франков (что соответствовало тогда трем тысячам английских фунтов). Отчетов о продажах от издательств не поступало. Это означало, что больших тиражей не было. На мой счет для Чуковской перечислили 16 055 франков. Я написал об этом Лидии Корнеевне и сообщил ей адрес издательства. Насколько мне известно, она ни Генджану, ни Дубровскому ничего не написала. Из Парижа я послал ей две большие застрахованные заказные бандероли, одну с глазными каплями (медикаменты по почте можно было отправлять лишь из Франции, но не из Англии) и вторую с канцелярскими товарами, фломастерами двух сортов и линзами для чтения. «Благодаря одной из Ваших линз я иногда читаю книги… фломастеры – это мои любимые», – написала мне впоследствии Лидия Корнеевна. У нее были проблемы со зрением, и она могла читать лишь с лупой, а письма писала фломастерами крупными буквами.
ЮНЕСКО и политика
Через три-четыре дня я позвонил Буццати-Траверзо. Он пригласил меня в свой офис. Хороших новостей не было. Совет директоров ЮНЕСКО отклонил ходатайство и рекомендации о назначении Жореса Медведева экспертом отдела науки. Это было сделано по требованию советских членов Совета директоров В. И. Ерофеева, заместителя генерального секретаря, и А. Г. Евстафьева, директора одного из отделов. Оба советских директора были недавно сотрудниками МИД СССР высокого ранга. Они настаивали на том, что у Медведева нет нужной квалификации. Голосования не было, вопросы о назначениях решаются консенсусом. Буццати-Траверзо объяснил мне, что в ЮНЕСКО существуют квоты на экспертов от разных стран. При этом на квоты для Советского Союза имеется много незаполненных вакансий, а приглашения, которые делаются советским ученым, в большинстве случаев отклоняются советскими директорами и руководителями секций, если они не поддержаны МИД СССР. ЮНЕСКО все же не беспристрастна и отражает реалии холодной войны. Сотрудники любых агентств ООН получают сразу постоянную должность и не увольняются до шестидесяти лет. Эта практика назначения на постоянной основе теоретически обеспечивает им независимость от собственных правительств. Чиновник международного агентства должен чувствовать себя гражданином мира. Однако экспертам, назначаемым из Советского Союза, МИД СССР ставит условие обязательной отставки через пять лет. Но не все следуют этому правилу. Считать их невозвращенцами правительство СССР не имеет права – Устав ООН обязателен для всех стран – членов этой организации.
Мой, казалось, надежный план, таким образом, оказался пока нереальным. Но я уже подготовил новый – аналогичную попытку с Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ). Она была менее политизированной, и Советский Союз имел в ней значительно меньшее влияние. Для работы в системе ВОЗ у меня тоже были авторитетные рекомендации. Поехать в Швейцарию я пока не мог, для этого требовалась виза. Но в Лондоне был филиал ВОЗ в большом здании на набережной Темзы, недалеко от здания Парламента. Там находилась и обширная библиотека. В ближайшие дни я туда поехал, чтобы посмотреть отчеты ВОЗ по странам и лучше узнать о работах этого агентства ООН – прежде всего в области питания, геронтологии и гериатрии. В ВОЗ существовал отдел по гериатрии и отдельно по болезням обмена веществ и старения. Его возглавлял доктор Баррай (I. Barrai), медицинский генетик. Однако вскоре мне сообщили открыткой из Женевы, что на этот пост только что назначен доктор Ахметелли, в недавнем прошлом заведующий иностранным отделом Министерства здравоохранения СССР. Профессор М. Лернер, переводчик моей книги о Лысенко, предложил мне рекомендацию для работы в Организации по продовольствию и сельскому хозяйству ООН в Риме (FAO). Он написал по этому поводу подробное конфиденциальное письмо одному из своих учеников, работавших в FAO, Отто Френкелю (Otto Frankel). Френкель прислал мне тоже конфиденциальное письмо, в котором критиковал FAO и рекомендовал использовать возможности особой Программы ООН по охране окружающей среды (UN Environment Programme) или МАГАТЭ в Вене. Профессор Леонард Хейфлик и Натан Шок, директор Геронтологического центра в Балтиморе, выдвинули меня на стипендию Фогарти (Fogarty International Fellowships) и написали об этом президенту АН СССР. Однако эту стипендию устанавливали ученым разных стран для работы в лабораториях США. Теперь я был уверен, что в сентябре смогу получить какую-то престижную международную должность, статус которой лишит КГБ возможности любого вмешательства.