Глава 21
Временные резиденты Великобритании
Получение нового удостоверения личности, действительного до конца 1974 года, означало, что британское министерство внутренних дел изменило мой статус с приглашенного лица на временного резидента Королевства. Такой же статус получили Рита и Дима, написавшие в советское консульство заявления о том, что они приняли решение остаться здесь вместе со мной, а не возвращаться в СССР после окончания годичного срока их визы. Временным резидентам, не имеющим гражданства, удостоверения личности возобновляются каждый год. Если в течение трех лет временный резидент докажет свою способность жить без пособий и платить налоги, теперь уже не только с доходов в Великобритании, но и во всех других странах, то ему должны выдать другое удостоверение личности – двухгодичный дорожный документ (Travel Document) розоватого цвета, имеющий размеры и вид паспорта. Право подать заявление на получение британского гражданства появляется лишь после пяти лет безупречного резидентства и требует сложной процедуры натурализации и присяги на верность правящему монарху. Два урожденных британца должны письменно подтвердить «хороший характер» претендента.
Получив статус резидента, я и члены моей семьи приобретали и право на постоянного врача общей практики в ближайшей к нашему дому поликлинике. В Англии система государственного медицинского обслуживания несколько иная, чем в СССР. В московских и обнинских поликлиниках были врачи всех специальностей и пациент сам решал, к какому специалисту ему записаться. В Англии все идут сначала к своему общему практику (GP), и он, расспросив о жалобах и проведя осмотр пациента, дает направление к более узким специалистам, которые работают обычно не в поликлиниках, а в хорошо оборудованных отделениях больниц. Но рецепты все равно выписывает общий практик, к которому поступают отчеты и рекомендации специалистов. Лекарства по рецептам отпускаются в аптеках бесплатно, но за сам рецепт аптеки взимают сбор. В 1973-м он был небольшим – кажется, 20 или 30 пенсов. Аптеки не входят в систему государственной службы здравоохранения (NHS) и за проданные лекарства предъявляют счет NHS. При такой системе дорогие лекарства не включаются в списки NHS и тот же GP выписывает на них особые частные рецепты. За лекарства по частным рецептам нужно было платить полную стоимость, нередко высокую. Жалоб на здоровье у нас пока не было, но прикрепление к GP было необходимо, так как его имя, а также название поликлиники требовалось сообщать дантисту и окулисту – лечение зубов и подбор и продажа очков были в Англии отдельными услугами, обычно платными и не входившими в общую службу государственного здравоохранения. Моей первой медицинской проблемой стал заказ новых очков. Оказалось, что мои зрачки имели разный фокус, я об этом раньше не знал. С новыми очками стало легче читать. Заказ новых очков, главным образом их удобной и легкой оправы, стоил недешево, но жалеть о таких расходах не приходилось.
Второй задачей стало ежедневное получение газеты. Мы, естественно, выбрали The Times. Подписка на газеты производилась не на почте, а в ближайшем особом, «угловом» магазине на перекрестке, где продавались газеты, журналы и множество бытовых мелочей. Выбрав газету, надо было оплатить подписку на неделю или месяц и стоимость доставки. Газеты развозили подписчикам очень рано, часто к семи утра. Почтовых ящиков на дверях не было, только специальная почтовая щель, прикрываемая накладной заслонкой. В эту широкую щель проходили и толстые английские газеты, иногда по 40–50 страниц каждая, половину которых занимали реклама и объявления. Большинство жителей не пользовались услугами платной доставки, а покупали газеты в киосках возле станций метро или остановок автобусов по дороге на работу. У нас, живших рядом с институтом, такой возможности не было.
Телефон в доме уже был переписан на мое имя, но с условием, что он не будет входить в телефонные справочники Лондона и сообщаться по запросам в справочное бюро. Мой телефонный номер и домашний адрес знали лишь друзья, сотрудники и некоторые из корреспондентов. Телефонное обслуживание в Лондоне было прекрасным, но, естественно, платным, даже в пределах города.
С сентября мне уже полагался грант, то есть ежемесячные переводы, за вычетом подоходного налога (около 25 %), в банк. Мы с Ритой открыли для этого специальный совместный счет в ближайшем отделении National Westminster Bank, каждый из нас мог теперь пользоваться чековой книжкой самостоятельно. На этот счет поступали и мои гонорары. Ранее открытый счет в другом банке в центре Лондона я использовал теперь только для Роя по его доверенности.
Получив грант, я стал приходить в институт каждый день и заканчивал работу, как и все, в 18.00. Общий стиль научной работы в Англии, по моей оценке, был неторопливым. В дополнение к перерыву на ланч всем сотрудникам предоставлялось еще два перерыва по пятнадцать минут на чай или кофе через два часа после начала рабочего дня и за два часа до его окончания. Этот режим распространялся на всех рабочих и служащих. Право на чайные перерывы британские трудящиеся завоевали еще в 1840 году.
С грантом я имел возможность пригласить лаборанта. Вакансия на временную работу лаборанта-биохимика была объявлена в разделе «Вакансии» еженедельного научно-популярного журнала New Scientist. За неделю поступило около сорока заявлений. Институтский отдел кадров отобрал трех перспективных кандидатов для собеседования с руководителем. Я остановил свой выбор на молодом человеке, недавно окончившем Кембриджский университет. Но он, к сожалению, оказался британцем и членом какого-то профсоюза. Взяв его на работу (с испытательным сроком всего лишь два месяца), уже нельзя было уволить его без пособия. На временную должность он поэтому не подходил. Увольнять без права на пособие можно было только иностранцев. Поэтому лаборантом у меня оказалась австралийская девушка Лиля, недавно закончившая биологическое отделение университета в Мельбурне и искавшая работу в Лондоне.
Большой радостью для меня стало неожиданное приглашение на торжественный обед Королевского общества по случаю приезда в Англию Петра Леонидовича Капицы с женой Анной Алексеевной. Это был их первый визит в Великобританию за сорок лет. В конце 1973 года отмечался пятидесятилетний юбилей с начала работы Капицы в лаборатории Резерфорда и сорокалетний юбилей создания Эрнстом Резерфордом в Кембридже специальной лаборатории для него. По этому случаю устраивался семинар, на который пригласили нескольких других учеников Резерфорда, почти все они были знаменитостями, некоторые лауреатами Нобелевской премии. (Сам П. Л. Капица удостоился Нобелевской премии лишь в 1978 году за открытие сверхтекучести жидкого гелия, сделанное им в 1937 году уже в Москве.)
На этот раз отказать знаменитому ученому, которому недавно исполнилось 79 лет, власти не решились. Кембриджская лаборатория Капицы продолжала работать, но уже без него. В Кембридже у семьи Петра Леонидовича с 1934 года оставался в собственности довольно большой дом. Теперь он хотел подарить этот дом Академии наук СССР.
Юбилейные обеды Королевского общества проходили в самом элитном клубе «The Athenaeum» недалеко от Трафальгарской площади. Его членами становились после отставки и все бывшие премьер-министры Королевства. По какому-то старинному правилу члены Королевского общества не могли приходить на обед с женами. Но для жены Капицы сделали исключение. Ее вводил на мужскую половину клуба президент Королевского общества Алан Ходкин (Alan Lloyd Hodgkin). В конце обеда всем его участникам по устоявшейся традиции раздавали сигары и табакерки с нюхательным табаком.
Оформить дарение своего дома в Кембридже АН СССР Капица в течение своей очень короткой поездки не смог. По принятому бог знает когда закону жилые дома в Кембридже могли принадлежать лишь работникам университета. Академия наук СССР не имела здесь прав на недвижимую собственность. Именно этот закон сохранил Кембридж как старинный город-университет, тогда как в Оксфорде знаменитому университету принадлежит лишь часть города. Спор о судьбе дома Капицы продолжался еще очень долго и решался адвокатами. Просто продать его было нелегко, требовался капитальный ремонт. За сорок лет накопились большие долги по ежегодным местным налогам на недвижимость. Но в гараже при доме стоял личный «Роллс-Ройс» Капицы 1929 года. Петр Леонидович научился водить машину еще в 1927-м. Ценность этого хорошо сохранившегося автомобиля, ставшего коллекционным, за сорок лет возросла во много раз. Чем закончилось дело с продажей, я узнал только в 1978 году, приехав по издательским делам в «Cambridge University Press». Дом к тому времени был уже отремонтирован и превращен в общежитие для аспирантов из СССР и стран СЭВ. Капитальный ремонт и перестройка осуществлялись, оказывается, на средства от аукционной продажи автомобиля. Петр Леонидович приезжал в Англию после того юбилейного года несколько раз.
Поправка Джексона
Проблемы, связанные с поправкой Джексона к заключенному в 1972–1973 годах комплексу соглашений между США и СССР, в который входил не только новый договор о торговле, обеспечивающий СССР режим наибольшего благоприятствования, но и общее соглашение о разрядке, предусматривающее взаимное сокращение количества ядерных боеголовок и межконтинентальных ракет, взорвались в международной прессе сотнями статей и комментариев именно в середине сентября, в связи с «Посланием Сахарова» к американскому конгрессу, переданным Андреем Дмитриевичем западным журналистам. Сахаров рекомендовал конгрессу одобрить поправку Джексона как средство давления на руководство СССР и для обеспечения прав советских граждан на эмиграцию. «Поправка не может быть угрозой советско-американским отношениям, – писал Сахаров, – …она не ставит под угрозу международную разрядку… Ее условия минимальны и неунизительны». Эти утверждения противоречили всей логике возникшей ситуации. Сам Сахаров в своих «Воспоминаниях» предпочитает не говорить о причинах и обстоятельствах, побудивших его на этот шаг:
«В сентябре или в конце августа (не помню точной даты) я написал письмо Конгрессу США в поддержку поправки Джексона… Письмо о поправке Джексона было одним из самых известных и наиболее действенных моих выступлений. Не случайно Киссинджер в своей книге “Четыре года в Белом доме” упоминает мое имя только в связи с этим письмом – по тону довольно неодобрительно, он, видимо, считает, что поправка Джексона повредила разрядке; на самом деле она сделала основы разрядки более здоровыми, хотя и в недостаточной степени!» (Париж, 1990. С. 542–543).
В действительности Сахаров начал положительно высказываться о поправке Джексона в многочисленных, почти ежедневных интервью иностранным корреспондентам в своей квартире с середины августа. Это привело к активной кампании против Сахарова в советской прессе, причины которой были тогда неясны для многих, так как самих заявлений Сахарова никто не читал. Примеры таких выступлений приводятся в «Приложении» к «Воспоминаниям» Сахарова. Однако текст самого «Послания» в этой книге не публикуется. Для меня очевидно, что этот текст был составлен уже по заказу, чтобы упорядочить в «Послании» различные высказывания Андрея Дмитриевича из интервью, а также прозвучавшие на пресс-конференциях и публиковавшиеся по частям во многих западных газетах. Письмо Сахарова было включено в «Протоколы Конгресса» по просьбе Джексона. Его перевод опубликовали в рамке крупным шрифтом, как рекламу, в газете «The Washington Post» 18 сентября. Такая реклама требует солидной оплаты. По утверждению Солженицына, Сахаров подписал текст, который принесла ему «группа около 90 евреев», написавших «письмо американскому конгрессу о своем: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции… Но для придания веса своему посланию они пришли к Сахарову и просили его от своего имени подписать такой же текст отдельно… И действительно, по традиции и по наклону к этой проблеме Сахаров подписал им…» (Бодался теленок с дубом. Париж, 1975. С. 403–404).
Лично я не верю ни в одну из этих версий, так как текст письма Сахарова по краткости формулировок и отсутствию каких-либо объяснений и аргументации, что не характерно для других текстов А. Д., по стилю был именно рекламой, а не логически обоснованным предложением.
Киссинджер действительно очень неодобрительно высказывался и о самой поправке Джексона, и о «Послании» Сахарова, воскресившего уже угасавшие дебаты по этой проблеме. Анализ существа всех споров содержится не в первом томе мемуаров Киссинджера, который упоминает Сахаров, а во втором – «Переломные годы» (Years of Upheaval. 1982. P. 986–990). Мне придется еще несколько раз возвращаться к этой проблеме с различными пояснениями, так как меня не только привлекли к дискуссии о поправке Джексона в прессе и на разных совещаниях, но и пригласили сделать доклад на специальных слушаниях по разрядке в комиссии по иностранным делам сената США, проходивших в Вашингтоне в 1974 году. Я смог познакомиться и полемизировать по этому вопросу не только с Киссинджером, но и с сенатором Генри Джексоном и подготовить доклад, который вошел в двухтомник слушаний конгресса «Détente 1974».
Суть дела, как ясно лишь сейчас, состояла в том, что поправка Джексона к комплексу соглашений о разрядке, поддержанная в палате представителей Чарлзом Вэником (Charles Vanik) и внесенная еще в 1972 году, в действительности была разработана не для облегчения эмиграции из СССР (в основном в Израиль). Это был лишь фасад поправки, который позволил вовлечь в дебаты многих либералов, защитников прав человека и в конечном итоге весь американский конгресс и руководителей СССР и придал поправке какой-то гуманитарный уклон, которого у ее спонсоров не было. Само по себе требование Джексона, чтобы советское руководство согласилось выдавать в год не тридцать тысяч эмиграционных виз в Израиль, как это стало реальностью в 1972 году, а сто тысяч, было нелепым. Такого числа желающих уехать из СССР в Израиль просто не было. Давать публичные гарантии в цифрах по столь унизительному требованию своего стратегического противника советские лидеры не могли. Это было очевидным для Никсона и Киссинджера. Основными лоббистами поправки Джексона были военно-промышленные корпорации США, в системе которых именно к концу 1972 года были разработаны и поступали на вооружение США новые поколения стратегических межконтинентальных ракет с разделяющимися боеголовками независимого наведения и много других систем, обеспечивавших США военное превосходство на много лет вперед. Договор об ограничении стратегических вооружений был в 1973 году уступкой США Советскому Союзу, необходимой администрации Никсона – Киссинджера в обмен на обеспечение сколь-либо приемлемого выхода США из уже проигранной войны во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже.
В 1973 году истинные намерения Генри Джексона, находившегося в сенате для лоббирования интересов военно-промышленных корпораций, еще умело прикрывались гуманитарными проблемами, сначала налогом на образование эмигрантов (требованием, чтобы уезжавшие из СССР специалисты компенсировали часть расходов государства на полученное бесплатно высшее образование и стипендии), затем вопросом о количестве ежегодных виз на выезд в Израиль.
Согласие на каждое из этих условий и полная свобода эмиграции, введенная Горбачевым, приводили к новым, все менее и менее приемлемым требованиям. После того, как Советский Союз исчез как супердержава, холодная война закончилась, а Джексон и Вэник умерли (первый в 1983 году, второй в 2007-м), поправка Джексона – Вэника сохранялась и действовала, хотя по тексту была оговорена лишь для стран «не имеющих рыночной экономики». Ее не отменяли, а просто привязывали по крайней мере к десяти разным новым условиям уже для России и стран СНГ. Формально ее отменили лишь для Киргизии, Грузии, Армении и Украины (после «оранжевой революции»). Барак Обама пообещал Путину отменить ее в 2012 году и для России. И это действительно произошло в декабре 2012 года, но с ограничениями, связанными с принятием конгрессом США «закона Магнитского».
Комплекс важных для США и СССР соглашений о разрядке, снижавших и темпы гонки вооружений, поступил на ратификацию в конгресс США в 1973 году. Неожиданное «Послание А. Д. Сахарова Конгрессу США», датированное 14 сентября 1973 года, стало предлогом для замедления этого процесса, продлив его до конца 1974-го, когда Дж. Форд, сменивший на посту президента США дискредитированного импичментом Никсона, не сумел реализовать рекомендаций Киссинджера. Поправка Джексона была принята сенатом США, и это решение продлило на несколько лет гонку ракетно-ядерных вооружений и резко сократило эмиграцию из СССР. Разрядка реально началась лишь тогда, когда и Советский Союз сумел разработать и испытать такие же новые системы ракетно-ядерных вооружений, восстановив стратегический паритет.
Владимир Максимов против братьев Медведевых
Острые дискуссии на тему разрядки, поправки Джексона и беспрецедентной кампании в советской прессе с критикой Сахарова и Солженицына стали главными международными событиями и для британской прессы. Уйти от этой полемики было невозможно. Перечислять здесь все мои выступления и интервью долго и неинтересно. Наиболее тщательно продуманной публикацией была статья в воскресной газете The Observer в середине сентября, которую я написал по просьбе ее главного редактора Дэвида Астора. Его заместитель по международным проблемам Эндрю Уилсон (Andrew Wilson) прислал мне в начале сентября письмо, в котором сообщил, что газета выделяет для моей статьи полную страницу на 2500 слов или больше, если понадобится. При этом Уилсон сформулировал серию вопросов, на которые редакция надеется получить ответы в моей статье. Среди них на первом месте был вопрос о Сахарове и Солженицыне:
«Будут ли Солженицын и Сахаров сосланы в отдаленные места, туда, где они окажутся недоступны для визитеров?»
«Правы ли Солженицын и Сахаров, полагая, что советский режим чувствителен к давлению с Запада, – будет ли такое давление способствовать либерализации внутренней политики? Почему они не обращаются к собственным лидерам или к собственному народу?» и т. д.
Были и не совсем обычные вопросы:
«Не является ли Косыгин более мягким человеком, чем Брежнев?»
«Есть ли “центр” в советском политическом спектре?»
Моя статья была готова к назначенному сроку и опубликована после тщательного редактирования. О поправке Джексона я высказался крайне отрицательно, пытаясь объяснить, что ее принятие конгрессом США приведет к диаметрально противоположным результатам в отношении эмиграции в Израиль и ликвидирует наметившиеся перспективы сокращения стратегических вооружений.
Независимо от меня Рой написал в тот же период более обширную статью «Уроки Уотергейта и перспективы разрядки. Взгляд из СССР», в которой высказывал сходные с моими мысли. Эта статья в виде рукописи передавалась некоторым западным журналистам и была напечатана полностью в ноябре в еженедельной немецкой газете Die Zeit, выходившей в Гамбурге, и с сокращениями во многих других газетах.
На эти публикации было много весьма положительных откликов. Я высказывал сомнение в том, что партийные лидеры решатся на арест и ссылку Сахарова и Солженицына, так как это лишь усилит международную кампанию в их защиту. Но поток критических статей в советской прессе против Сахарова и Солженицына внезапно прекратился. Одновременно с этим как-то быстро угасла и в американской прессе дискуссия по поводу поправки Джексона. Причины столь внезапной остановки полемики, когда она только разгоралась, стали понятными через несколько дней. На границе между Израилем и Египтом, проходившей с 1967 года по закрытому Суэцкому каналу, началось передвижение военных частей и техники, свидетельствовавшее о том, что армия Египта готовится штурмовать позиции Израиля. Разведка со спутников практически не дает возможности осуществить внезапное нападение на широком фронте. Для Советского Союза, который обеспечивал в то время египетскую армию техникой и военными советниками, планы Египта не могли быть секретом. Однако, судя по историческим документам, дата начала египетской операции, 6 октября, оказалась неожиданной для всех сторон. Но главным, наиболее эффективным и тоже неожиданным оружием в этой войне стало нефтяное эмбарго в отношении всех основных союзников Израиля, введенное уже с середины октября Саудовской Аравией, Кувейтом, Арабскими Эмиратами и Ираном. Цены на нефть на мировом рынке выросли в пять раз в течение двух недель. Это привело к быстрому развитию экономического кризиса во всех странах Западной Европы, в Японии и в США. Одновременно резко возросла для всей Европы роль Советского Союза как независимого от ОПЕК экспортера нефти и нефтепродуктов. Всякое политическое или экономическое давление на правительство СССР с целью либерализации внутренней политики или облегчения эмиграции в Израиль сразу потеряло актуальность.
Внимательно наблюдая за всеми этими событиями в мире, я сосредоточился в то время на экспериментальной работе в лаборатории. Полученный мною грант был слишком краткосрочным, и мое профессиональное будущее зависело не от лекций, семинаров или статей в газетах на политические темы, а от результатов реальных научных исследований. К январю-февралю 1974 года нам с Ритой нужно было провести первую серию опытов по динамике синтеза белков клеточных ядер – гистонов в органах мышей и представить результаты в виде статьи, может быть и очень небольшой, но приемлемой для публикации в научном журнале. Для научных работников во всем мире главным критерием успеха всегда были и есть публикации новых экспериментальных результатов. Теперь я работал в институте до позднего вечера. 16 ноября мне снова пришлось надеть как лектору Королевского института смокинг, чтобы прочесть лекцию по проблемам старения. В этом на самом деле научном институте, основанном в 1800 году, проводил свои опыты по электричеству Фарадей. Работал там и знаменитый Хэмфри Дэви. Но слово «королевский» в названии обязывало всех присутствующих на лекции соблюдать дресс-код.
В ноябре меня отвлекло на короткий срок от научной работы неожиданно резкое выступление против братьев Медведевых писателя Владимира Максимова, переданное по телефону из Москвы в газету The Daily Telegraph. Его опубликовали 19 ноября лишь частично, так как оно содержало несколько очень грубых выражений и необоснованных обвинений, которые британская газета не могла давать без проверки. Но полностью и без всякой проверки его напечатали в эмигрантском антикоммунистическом журнале Народно-трудового союза (НТС) «Посев» (Франкфурт-на-Майне) с припиской: «Передано по телефону корреспонденту “Дейли Телеграф” 18 ноября 1973 года». Этим корреспондентом «по делам коммунистических стран» был Дэвид Флойд (David Floyd). Я обратил внимание на Флойда еще 9 августа, так как именно в его сообщении о лишении меня гражданства была якобы сказанная мной по телефону лично ему фраза: «Лучше жить в Британии, чем в советской тюрьме», которой я не произносил. У меня вообще не было 7 и 8 августа никаких телефонных интервью. Флойд, как я тогда выяснил, передал в The Daily Telegraph сообщение о лишении меня гражданства уже 7 августа вскоре после того, как я покинул советское консульство. Не исключено, что консульские работники сообщили об этом сначала Флойду и лишь затем в отдел ТАСС при МИД СССР. Поэтому, публикуя эту новость, газеты разных стран в одних случаях ссылались на «Сообщение ТАСС» из Москвы, в других – на The Daily Telegraph, сообщившей эту новость утром 8 августа, на день раньше, чем другие западные и центральные советские газеты. 9 августа Флойд опубликовал вторую, более подробную статью, в которой содержались некоторые детали моего разговора с работниками консульства, узнать которые он мог только от моих консульских собеседников. Но он представил их в виде интервью, причем «эксклюзивного», взятого у меня якобы по телефону. Никакого интервью, разумеется, не было.
Максимов позвонил именно Флойду не случайно. Как корреспондент консервативной The Daily Telegraph, свободно владеющий русским, Флойд пользовался полным доверием у московских правозащитников. В Лондоне к нему относились с меньшим доверием. В недавнем прошлом Флойд работал в советском отделе британского министерства иностранных дел, откуда был уволен после женитьбы на чешке. Работникам этого министерства не разрешалось вступать в брак с женщинами из определенных стран. Нарушив это правило, Флойд лишился допуска к секретным материалам по социалистическим странам.
Обращаясь в своем выступлении к братьям Медведевым, Максимов сказал:
«Даже когда один из вас покинул страну, все ваши усилия, как извне, так и изнутри, работали синхронно в одном направлении. Один из вас, спекулируя именем великого писателя, нажил себе состояние за рубежом, тогда как другой, занимаясь историческими изысканиями по принципу “применительно к подлости”, стяжал свой политический капитал среди интеллигентов средней руки, причем известного пошиба… в наше смутное время для такого рода людей открылись самые вольготные возможности, но, видимо, ваш весьма сомнительный успех вскружил вам голову, и вы перешли всякую грань дозволенного… вы не постыдились поднять руку на нравственную гордость России – академика Сахарова… Опомнитесь, господа, не слишком ли! …на кого вы работаете!.. Обращение Сахарова в конгресс США уже помогло множеству людей обрести родину и воссоединиться со своими близкими… Побойтесь Бога, уважаемые…» (Посев. 1973. № 12).
Максимов был не очень известным писателем, публиковавшим свои произведения в консервативном журнале «Октябрь». Но два его последних романа – «Карантин», действие которого происходит во время сравнительно недавней вспышки холеры в Одессе, и «Семь дней творения» – отказались публиковать и в «Октябре». В начале августа 1973 года Максимов неожиданно распространил среди западных корреспондентов в Москве «Открытое письмо Г. Бёллю» с неоправданно грубой и резкой критикой канцлера ФРГ Вилли Брандта. Изложение этого письма появилось в The New York Times 10 августа, а полный текст – в журнале «Посев» № 10. О Вилли Брандте, получившем в 1971 году Нобелевскую премию мира, Максимов писал: «…сегодня убогим апологетам нового Мюнхена, возомнившим себя великими политиками, вручают уже Нобелевские премии мира», и обещал, что «место на скамье подсудимых Второго Нюрнберга… им обеспечено».
Я сначала намеревался ответить на эти «открытые письма» тоже в резкой форме, но, подумав, решил не торопиться. Стиль этих писем показывал, что Максимов хотел обратить внимание прежде всего на самого себя, стать молниеносно наиболее непримиримым противником социализма и коммунизма, которым он раньше не был. Это наводило на мысль о том, что он намерен уехать из СССР ради какой-то, пока неясной цели. Как выяснилось из письма Роя, Максимов уже подал заявление о разрешении на поездку во Францию по приглашению ПЕН-клуба и теперь намеренно делал себя «неудобным» для властей. Критиковать Медведевых Максимов мог как угодно, но объявлять военным преступником лидера дружественного СССР западного государства не имел ни морального, ни законного права. Это делалось по заказу для какого-то сценария на будущее. Я посоветовался с Роем, и он прислал мне через Льва Копелева, у которого был канал для конфиденциальной переписки через немецких дипломатов (Копелев и Генрих Бёлль были друзьями), подробную справку о Максимове:
«С 1963 г. член редколлегии “Октября”… лечился в больнице им. Ганнушкина от запоев… Долгое время дружил с помощником Мазурова (члена Политбюро) Марком Михайловым и участвовал в правительственных “развлечениях”, рыбалках, охотах и т. д. Когда Максимов приходил к Ильину (это был отставной генерал КГБ, руководивший Первым Отделом Союза Писателей), то удалялись все сотрудники и беседа с глазу на глаз продолжалась иногда 5 часов. Ильин объявлял заранее, что никого принимать не будет. …С 1970 года Максимов получал пенсию Литфонда по справке психбольницы…»
Сам Лев Копелев написал (письмо от 13 декабря 1973):
«Дорогой Жорес Алекс., переправляя письмо Роя, хочу добавить и несколько строк от себя… Максимов, несомненно, по природе – от Бога – очень одаренный (художественно) человек. Но притом чрезвычайно дурно воспитан, прошел полную школу истинно сталинского калечения мозгов и душ и, даже отвергнув идеологию, символы и святыни сталинщины, сохранил в полной мере метод мышления, стиль поведения, основы нравственного сознания – т. е. крайнюю нетерпимость, неспособность даже выслушать иные, чем у него, мысли, нежелание знать того, что не знает… исконно сталинской природы у него обязательное шельмование любого несогласного как врага, негодяя, агента или идиота… Если добавить к этому болезненное самолюбие и тщеславие поздно и почти неожиданно для себя приобретшего известность литератора, а отсюда и фанатическую самоуверенность, а также ту степень малообразованности, когда любая очередная приглянувшаяся книга представляется истиной в наипоследней инстанции, и, наконец, такие немаловажные обстоятельства, как жестокий алкоголизм, то мне представляется, что такого человека со всем его истерическим невежеством следует прежде всего жалеть как жертву нашего великого проклятого времени…»
Сам Копелев прошел ту же «сталинскую школу», включавшую арест и десятилетний срок, но при этом сохранил здравый смысл и способность к принятию аргументов собеседника в нередких спорах.
Поправку Джексона и письмо Сахарова конгрессу Копелев, однако, безоговорочно поддерживал. Он убеждал меня не отвечать на «истерический выпад» Максимова, «во всяком случае, пока он не окажется по ту сторону границы».
В Советском Союзе даже наиболее образованная часть оппозиции, вышедшая из относительно привилегированных слоев общества, быстро забыла, что современный демократический гуманизм Западной Европы был пока еще новым, недавним и, может быть, временным явлением последних двух десятилетий, сменившим жестокость колониализма, мировых войн, революций, социальных конфликтов и истребления нацистами еврейского населения. Эта смена жестоких форм капитализма на более гуманные основывалась на обеспечении экономического подъема и материального благополучия широких масс населения в относительно ограниченном числе стран. Но процесс гуманизации Европы все еще продолжался. В Испании и Португалии в 1973 году еще правили Франко и Салазар, в Греции – хунта полковников. Во многих странах Африки шли жестокие войны за независимость. В сентябре 1973 года произошел явно поддержанный США военный переворот в Чили. Демократически избранный президент Чили социалист Сальвадор Альенде был убит. Генерал Пиночет установил в республике режим террора и военную диктатуру. (Отношение к этому перевороту тоже разделило диссидентов на два лагеря.) Лишь специалисты по истории экономики могли объяснить, что послевоенный экономический подъем в США и в Западной Европе, обеспечивший благосостояние широких масс населения, базировался на колоссальных объемах производства энергии, которые выросли в результате исторического перехода от использования угля для ее получения к более концентрированной и легко транспортируемой нефти и другим углеводородам. Нефтяное эмбарго, введенное против Западной Европы и США в октябре, вело к неожиданным экономическим дивидендам для СССР и к жестокому энергетическому и общему кризису в западных странах. Это сразу меняло политические приоритеты и усиливало левые социалистические течения.
Экономический кризис
Экономический кризис пришел в Великобританию неожиданно и внезапно. Вся жизнь изменилась в течение двух-трех недель. В 1973 году в стране совершенно не было добычи нефти. Атомная энергетика только начинала развиваться. Гидроэнергетики тоже почти не было. Небольшие гидроэлектростанции существовали лишь в горных районах Шотландии. Почти половина всех тепловых электростанций была уже переведена на импортируемое жидкое топливо, более дешевое и чистое по сравнению с традиционным для Англии углем. Нефть до 1973 года была в мировой торговле столь дешевой (два доллара за баррель), что миллионы домов в небольших городах и деревнях имели отопительную систему на дизельном топливе, а иногда и на сырой нефти. Аналогичные способы отопления широко использовались в Германии и во Франции. Альтернатив жидкому топливу для транспорта не существовало нигде. Личный автомобиль давно перестал быть предметом роскоши, он превратился в предмет первой необходимости и изменил весь стиль жизни как в городах, так и в сельской местности. Природный газ со дна Северного моря тогда еще не добывали. Газоснабжение городов, в том числе и Лондона, обеспечивалось газом, производимым из угля на газогенераторных заводах.
Связанные с экономическим кризисом изменения в повседневной жизни рядовых британцев напоминали, наверное, те, что были во время блокады в 1939 году. Консервативное правительство Хита (Ed. Heath) ввело в стране чрезвычайное положение и трехдневную рабочую неделю. Экономия энергии стала приоритетом. Для научных институтов это означало почти полную остановку работы и бессрочный отпуск сотрудников. Живущим за городом, а таких было большинство, так как дома в окрестных городках были намного дешевле, не разрешалось теперь приезжать в институт без пассажиров. Шеф нашего отдела генетики Робин Холлидей, живший в двадцати милях от Лондона, должен был по дороге сажать в автомобиль трех-четырех сотрудников института и развозить их по домам после окончания рабочего дня. Полицейские на дорогах следили за заполненностью автомобилей пассажирами. Круто вверх пошла безработица, счет шел уже на миллионы. Но самым заметным явлением для всех стала давно забытая инфляция. К концу года она достигла 10 %, а в 1974-м перевалила за 25 % и продолжала расти. Банк Британии включил печатные станки – другого выхода для поддержания товарооборота пока не смогли найти. Инфляция дополнялась девальвацией фунта стерлингов. Правительство консерваторов, неспособное справиться с кризисом, причины которого лежали за пределами страны, объявило в начале 1974 года досрочные выборы в парламент. С небольшим большинством победили лейбористы. Премьер-министром с 4 марта стал социалист Гарольд Вильсон (Harold Wilson). Он быстро отменил чрезвычайное положение и восстановил пятидневную рабочую неделю. Приоритетом для Вильсона и его правительства, в котором министром промышленности и энергетики стал близкий Вильсону левый лейборист, историк, философ и экономист Тони Бенн, стало улучшение отношений с СССР. Советский Союз был главным источником сырья для Европы и важным рынком сбыта. Сходные изменения в политике происходили в ФРГ и Франции. Нефтепроводы и газопроводы из Сибири в европейские страны уже начали закладывать вопреки возражениям администрации США, запретившей поставку в Европу мощных трубоукладчиков, на производство которых у американских корпораций была в то время монополия. Трубы большого диаметра шли в Советский Союз из ФРГ. Их поставляли в кредит, с оплатой будущим экспортом нефти. В советский бюджет вскоре потекли обильные потоки нефте– и газодолларов. Значительно расширялся импорт в СССР потребительских товаров.
Среди диссидентов следующие несколько лет получили определение «период застоя». Но это был застой не в экономике, а в политической жизни. Прозападничество среди диссидентов пошло на убыль. Но резко усилился религиозный русский национализм. Его представители предлагали использовать экспортные прибыли не на рост потребительства, а на возрождение чисто русских православных традиций. Солженицын предложил свой рецепт решения всех проблем в знаменитом «Письме вождям Советского Союза». Оно было написано еще до кризиса. Сначала оно прошло незамеченным, идеи автора были слишком антизападными и казались анахронизмом. Однако с развитием тяжелейшего кризиса в капиталистических странах и в начинавшийся в СССР период брежневского застоя, означавшего длительную стабильность власти, идеи, предложенные Солженицыным не для всего мира, а отдельно для русского народа, стали активно обсуждаться и подвергаться критике среди диссидентов в СССР и в западной прессе.
Кризис в советской оппозиции
Диссидентские течения в СССР пока еще не стали реальной оппозицией существующей власти. Отсутствовали условия для их развития. В здоровых политических системах интеллектуальная оппозиция существующей власти должна быть законной, а не криминализированной деятельностью. Она развивает в общественном организме полезные иммунные системы, улучшает способность политиков к полемике. Не случайно почти все западные лидеры, как правило, прекрасные полемисты и ораторы. Потеря интереса западных политических кругов к советским диссидентам стала в конце 1973 года слишком очевидной. Она началась еще с лета 1973 года, до энергетического кризиса, под влиянием открытого суда над Петром Якиром и Виктором Красиным, двумя наиболее активными правозащитниками, которые сотрудничали со следователями КГБ. Но для многих уже включившихся в оппозиционную деятельность ученых и писателей возвращение к прежней литературной или научной работе в условиях все больших ограничений и усиливавшихся репрессий стало невозможным. Мой друг Валентин Турчин, звезда обнинского КВН 1963 года, составивший вместе с Сахаровым и Роем Медведевым в 1970 году совместное письмо в ЦК КПСС, не был переизбран на должность заведующего отделом Института прикладной математики АН СССР. Но его оставили пока старшим сотрудником. Набор его научно-популярной книги «Феномен науки» был рассыпан. По конфиденциальным каналам он прислал мне копию верстки своей книги для возможного издания в США. В письме, полученном мною в это же время (оно было без даты), Валентин писал:
«О книге: кибернетический взгляд на эволюцию вообще и эволюцию математики. 15 авторских листов, 100 диаграмм. Книга требует для чтения умственной работы. Что Вы посоветуете?
Шансов, что дадут нормально работать и печататься, мало. Поэтому у нас появились настроения – тю-тю – (уезжать). Как и куда с Вашей точки зрения лучше: в Англию или в США?»
Еще в августе я получил очень краткое письмо от историка Александра Моисеевича Некрича, работавшего в Институте всеобщей истории АН СССР. Его переслал мне Рой через наши конфиденциальные каналы связи. Рой объяснил также общую ситуацию и давал адрес, на который следовало переслать письмо Некрича. Я сам лично Некрича почти не знал, он лишь один раз приезжал в Обнинск в 1966 году на обсуждение своей книги «22 июня 1941 года». В ней он писал о причинах поражения Красной Армии в начале войны и возлагал главную вину за это на Сталина и на репрессии среди командиров и комиссаров Красной Армии в 1937–1938 годах. Изданная в 1965 году тиражом 50 000 экземпляров, книга стала событием того времени и активно обсуждалась. Ее перевели на английский, немецкий и французский. Некрич, ветеран войны и член КПСС, не был диссидентом. В институте он был старшим научным сотрудником и два срока секретарем партбюро, в 1963 году защитил докторскую диссертацию. Однако политический поворот 1965 года и попытки реабилитировать Сталина сделали Некрича диссидентом вопреки его собственному желанию. Он перестал получать разрешения на поездки за границу, даже в страны СЭВ. Его новые книги и статьи не печатались. В 1967 году «за отказ признать ошибки» Некрича исключили из КПСС, но оставили работать в институте. Несколько лет он мирился с таким положением и даже не пытался контактировать ни со мной, ни с Роем, хотя раньше был с нами в дружбе. Теперь Некрич понял, что в СССР у него нет никаких перспектив, и попросил меня связаться с профессором Джоном Эриксоном (John Erickson), лучшим в Великобритании военным историком и автором двухтомного труда о войне Германии с СССР в 1941–1945 годах. Некрич предполагал, что его могли бы пригласить на какую-то, хотя бы временную, работу в Великобритании, английским он владел свободно. Дж. Эриксон, работая над своей книгой, часто приезжал в Москву, и Некрич помогал ему в сборе материалов для первого тома «Дорога на Сталинград».
Эриксон отнесся к возможности приезда Некрича с большим оптимизмом и, отвечая на мое письмо, сообщил:
«Я не стал терять времени и сделал запрос в нашу School of History, и я буду консультироваться с моими коллегами. Это хорошая идея – пригласить Сашу для лекций здесь и посетить другие институты. Организация такого визита требует некоторого времени, и я напишу Вам, когда картина станет яснее».
Копию этого письма я переслал Некричу. Речь в нем явно шла о кратковременных визитах и лекциях, а не об оплачиваемой работе. Когда Некрич, получив приглашение в ноябре или в декабре, подал в дирекцию своего института просьбу о поездке, ему отказали. Вместе с тем ему дали понять, что он может запросить визу на эмиграцию в Израиль. Некрич в итоге так и сделал, но затем переехал из Израиля в США, где получил грант в Гарвардском университете.
30 ноября А. Д. Сахаров подал в Президиум АН СССР официальное заявление о поездке в Принстон, куда его пригласили для чтения лекций на 1973–1974 учебный год. Он намеревался ехать в США с Еленой Боннэр и ее детьми. В своих «Воспоминаниях» Сахаров писал:
«Мое положение в некоторых отношениях существенно отличается от положения Чалидзе и Медведева, и я надеюсь, что это будет учтено советскими властями. Со своей стороны я заявляю, что желаю сохранить советское гражданство и вернуться на родину» (Париж, 1975. С. 885).
В тот же период, точной даты я сейчас не помню, наша новая знакомая, преподаватель русской литературы одного из лондонских колледжей Ольга Хайг, привела к нам в гости Василия Аксенова. Рой был с ним хорошо знаком. Аксенов хотел посоветоваться насчет переезда в США. В СССР он был очень популярным и успешным писателем и часто печатался в массовом журнале «Юность» без всяких проблем. Однако два его новых и, как он считал, новаторских романа «Ожог» и «Остров Крым» отказались печатать журналы и издательства. Автор полагал, что они могли бы иметь на Западе такой же успех, как и произведения Солженицына. Аксенов не был диссидентом и ездил за границу, в основном во Францию и в Италию, довольно часто. Я его новых романов не читал и не мог высказать ему свое мнение, однако настоятельно рекомендовал обеспечить сначала договор и издание этих романов в США и лишь затем решать вопрос о переезде. В качестве примера я привел ему проблемы Григория Свирского – писателя, которого он знал. Свирский, уехавший в эмиграцию в Израиль в 1972 году, в это время жил уже в Канаде, но не мог добиться перевода своих произведений на английский. На книжном рынке США и Западной Европы наблюдался явный избыток советской тематики, которая не могла захватить широкие круги западных читателей. Многих советских проблем они явно не понимали. Трамплином для успеха того или иного литературного произведения в англоязычном мире оставались известность автора и реклама. Большие тиражи романов в Великобритании обеспечивались лишь тогда, когда их дешевые издания в бумажном переплете поступали в книготорговую сеть «Smith», большие книжные магазины которой имелись в любом городе, а также на всех вокзалах и в аэропортах.
Еще в середине июня пришло письмо «SOS» от Дудинцева. Владимир Дмитриевич был одним из немногих моих друзей, которые посылали письма открытой почтой и после потери мной советского гражданства. Мы с ним давно были на ты, и он всегда писал рукой, а не на машинке, подписываясь «В. Д.». Теперь письмо было напечатано на машинке и с образцом полной подписи автора:
«Дорогой Жорес Александрович!
Я рискну предположить, что Ваша научная деятельность и широкая известность может привести Вас однажды и в Соединенные Штаты, где, как я думаю, все старики хотели бы послушать Вашу лекцию о том, как прожить двести лет, находясь при этом в лучшей форме.
Был бы признателен Вам, если бы Вы, если такая поездка состоится, навестили в Нью-Йорке издательство “Даттон” и его главу Джона Макрея III. Меня интересует – не причитается ли мне какой-нибудь гонорар за изданные там мои “Н.Х.Е.” и “Новогоднюю сказку”. Поговорите, пожалуйста, с мистером Макреем об этом, передайте ему от меня привет и скажите, что я хорошо помню его отца, с которым у меня была дружественная переписка…
Такое письмо, с образцом подписи, было особой формой доверенности. Советские нотариальные конторы не имели права заверять подписи для операций за рубежом. Это было нелепо, так как нотариус обязан заверять именно подпись, не вмешиваясь в содержание самого письма. Но в Midland Bank, где я открывал в январе первый счет, совместный с Роем, меня уже знали и мне доверяли. После объяснений с менеджером банка, обеспечившим независимый перевод и экспертизу письма, здесь открыли счет и на имя Дудинцева, на который теперь ему могли переводить гонорары. Я сразу написал Джону Макрею (John MacRae). Он отказывался присылать отчеты, уверяя, что все счета закрыты после передачи ему издательства по наследству от отца. Но роман Дудинцева «Не хлебом единым» издавался и в Великобритании в 1958 году крупным издательством «Hutchinson Publishing Group». Оно располагалось в большом здании в центре столицы. Сюда я мог прийти сам и попросить все материалы, даже пятнадцатилетней давности. У меня уже были друзья в издательском мире, которые могли помочь в решении проблемы. Гонорар автору в 1958–1959 годах начислялся, но не выплачивался, хотя были проданы два издания книги. Спор возник не о правах автора, а о том, выплачивать ли гонорар по отчетам или с процентами, накопившимися у издательства на сумму гонорара, лежавшую на общем счету издательства в банке. Издательство получало на свой капитал и банковские проценты. Ева Уилсон, жена Эндрю и профессиональный литературный агент, уверяла меня, что издательство должно автору и проценты. Это удвоило бы сумму выплаты. Но менеджер издательского отдела контрактов и прав возражал. Решить спор мог бы лишь суд, но такие суды тянутся долго и стоят дорого. Я неизбежно уступил. Через короткий срок на счет Дудинцева пришел чек на 1951 фунт стерлингов и 99 пенсов с подтверждением, что это полный гонорар за книгу «Не хлебом единым». По фиксированному тогда курсу эта сумма равнялась примерно 5500 долларам. Дудинцев был очень рад успеху. Но споры с американским и другими издателями были еще впереди.
Владимир Дмитриевич никогда не думал о возможности эмиграции. Как писатель он не смог бы работать за рубежом. Его литературная деятельность и все сюжеты были слишком тесно переплетены с жизнью именно советской интеллигенции.