Виза в США
В январе 1974 года я получил еще несколько приглашений из США, в основном от друзей, которым сообщил о своих планах и о том, что почти весь май еще не заполнен какими-либо программами. Одно из писем было от Джереми Стоуна (Jeremy Stone) – директора Федерации американских ученых (Federation of American Scientists – FAS), которая была создана в 1946 году на основе существовавшей тогда Федерации ученых-атомщиков, прежде всего тех, кто участвовал в создании атомной бомбы. Через эту организацию они стремились разрабатывать идеи мирного использования атомной энергии. Это была специфическая лоббистская организация, имевшая штаб-квартиру в Вашингтоне. В США множество влиятельных групп с разными интересами создают в столице лоббистские центры, комитеты и комиссии, которые работают в контакте с членами палаты представителей, членами сената США, с правительством и нередко с администрацией президента. Они разрабатывают большое количество законопроектов и оказывают влияние на внутреннюю и внешнюю политику. Национальный совет и комитет спонсоров FAS имели в своем составе более тридцати лауреатов Нобелевской премии. С Джереми Стоуном, молодым энергичным физиком лет тридцати пяти, я познакомился во время его приезда в Лондон в августе 1973 года. Тогда мы обсуждали возможные меры по оказанию поддержки Андрею Сахарову, против которого велась интенсивная кампания в Москве. Одной из таких мер было организованное FAS письмо президенту АН СССР М. Келдышу, отправленное в сентябре и подписанное всеми американскими учеными, которые были почетными иностранными членами АН СССР.
Узнав, что 30 апреля я буду выступать с лекцией в Бетесде, Стоун пригласил меня на 1 мая в Вашингтон для общей дискуссии и обещал экскурсию в гостевые галереи американского конгресса. Вместо гостиницы он предлагал остановиться у него в доме в элитном пригороде Вашингтона.
Но сначала мне предстояло получить визу в посольстве США в Лондоне. Я уже знал по печальному опыту Алекса Комфорта, задумавшего в начале прошлого года переезжать в США, насколько сложна была эта процедура. У Комфорта ушло на это шесть месяцев. В молодости он был анархистом, а все последние годы участником кампании за ядерное разоружение. После одной из демонстраций протеста против атомного оружия Комфорт вместе с Бертраном Расселом попал на месяц в тюрьму. В США была запрещена иммиграция коммунистов, анархистов и людей, имевших судимость. В визе Алексу отказали. Но в дальнейшем ему помогла его книга по проблемам старения и репутация известного геронтолога. В американских правилах въезда в страну существовала секретная оговорка: политические мотивы не должны распространяться на тех ученых и инженеров, которые обладали уникальными квалификациями, отсутствовавшими у ученых и инженеров в США. Эту поправку ввели для приглашения и переправки в США многих тысяч немецких ученых, инженеров и конструкторов, которые в нацистской Германии разрабатывали во время войны ракетное, атомное и химическое оружие, в том числе и знаменитого Вернера фон Брауна (Werner von Braun), создателя тех баллистических ракет, которыми в 1944–1945 годах обстреливали Лондон. В США фон Браун вместе со своей немецкой командой стал главным разработчиком американской ракетной и космической техники. Немецких ученых и инженеров снабжали в США фальшивыми «чистыми» биографиями и давали американское гражданство.
Группа авторитетных геронтологов США обратилась в госдепартамент с особым ходатайством в отношении Алекса Комфорта, подчеркивая, что он обладает уникальными знаниями для решения проблем старения. Это и обеспечило анархисту и пацифисту иммиграционную визу.
Я, конечно, не ожидал для себя таких же трудностей. Мне к тому же требовалась виза с разрешением лишь на временную работу (лекции с оплатой гонораров считались в США временной работой), а не иммиграционная. Беспокоило меня отсутствие паспорта, ведь я имел лишь сертификат удостоверения личности. При наличии приглашений от университетов я с этим сертификатом получал визы на поездки в Италию, Германию и Голландию в консульствах этих стран без всяких проблем, заполнив относительно простые анкеты. В графе «гражданство» я писал «без гражданства».
В огромном здании посольства США в Лондоне все было по-другому. Два охранника в форме морских пехотинцев, проверив мой портфель и карманы, разрешили пройти в довольно большой зал, где уже сидели, наверное, человек сто пятьдесят. При входе в зал надо было оторвать талон с номером и ждать, когда мой номер появится на экране с указанием бокса, в который следовало пройти. Среди ожидавших в зале большинство составляли азиаты и африканцы. Британцам для туристических поездок в США визы не требовались. Минут через сорок мой номер появился на экране. В боксе мне предстояло интервью с сотрудником консульства. Им оказалась женщина в полувоенной форме. Обнаружив, что я не имею гражданства и являюсь бывшим гражданином СССР, она вызвала другого сотрудника, очевидно рангом выше. Беседа продолжалась около часа, мне нужно было рассказывать биографию, разъясняя некоторые непонятные для них детали. Много расспросов было и о полученных мною приглашениях. В конечном итоге мне дали большую анкету на нескольких страницах и назначили повторный визит на следующей неделе.
Анкеты на американскую визу состояли из разных разделов. В первом следовало указать все адреса жительства с датами проживания после рождения, затем перечислить все места, которые я намеревался посетить в США, и сроки моего там пребывания. В «политической» части анкеты надо было указать все партии, общества и ассоциации, членом которых я состою или состоял в прошлом. Наибольшую опасность представляла, однако, серия медицинских вопросов. Американцы не хотели пребывания в своей стране людей с хроническими заболеваниями, диабетом, гемофилией, гепатитом Б и психическими расстройствами. Нужно было конкретно ответить на вопросы о наличии в прошлом или в настоящем определенных болезней. В том числе и вопрос о том, находился ли я когда-либо в психиатрических больницах и если да, то с каким диагнозом. Тут я и задумался: писать ли про «вялотекущую шизофрению с раздвоением личности и параноидальным бредом реформаторства» – диагноз, вынесенный мне главным психиатром Министерства здравоохранения СССР (см. главу 13)? Я решил оставить эту графу незаполненной, дача ложных сведений могла лишить меня навсегда возможности посещать США.
Через несколько дней я сдал в консульский отдел заявление на получение визы, анкеты и копии приглашений и стал ждать вызова, обещанного через две недели. Прошел месяц, но вызова не было. По телефону справок по этому поводу не давали. Я снова приехал в посольство и добился приема у одного из заместителей консула. «Ваш вопрос решается в госдепартаменте», – объяснил он. Я сознавал, что и в госдепартаменте вряд ли кто сможет разобраться с моей ситуацией. В какой отдел пошли там мои бумаги, в советский или в британский? Я принципиально никогда не пробовал использовать для решения своих проблем какие-то личные связи. Но в США лоббирование чьих-то интересов было обычной практикой. Поэтому сначала я позвонил в Геронтологический центр Натану Шоку, объяснив сложности с визой. Он обещал срочно помочь. Затем я позвонил Джереми Стоуну – как профессиональный лоббист от влиятельной федерации ученых он знал все тонкости американской бюрократии. Через три дня меня вызвали телефонным звонком в консульство США и без всяких вопросов проштамповали в мой сертификат многократную визу B-1 и B-2 на два года. Позже Стоун рассказал, что он позвонил сразу Генри Киссинджеру, государственному секретарю, который также жил в Chеvy Chase. Там многие дома важных чиновников и членов конгресса имели дополнительную охрану и вторую телефонную линию с повышенной степенью безопасности. Стоун тоже был к ней подключен. Главные лоббисты имели все привилегии вашингтонской номенклатуры.
«Письмо вождям Советского Союза»
23 февраля мне позвонил Эндрю Уилсон, заместитель редактора воскресной газеты The Observer: «Жорес, Дэвид Астор хочет посоветоваться по важному вопросу… Мы вышлем за вами машину…»
Дэвид Астор был главным редактором и владельцем этой газеты, наиболее респектабельной и старейшей среди воскресных газет. Воскресные газеты в Англии очень толстые, иногда до 70–80 страниц. С The Observer я начал сотрудничество с лета 1973 года.
Первый вопрос Астора был неожиданным: знаю ли я что-либо об открытом «Письме вождям Советского Союза», написанном Солженицыным. Я ответил утвердительно, пояснив, что знаю об этом письме из переписки с друзьями, которые читали письмо еще в октябре прошлого года. Оно было написано и передано Солженицыным в ЦК КПСС с сопроводительной запиской для Брежнева в начале сентября. Не получив ответа, Солженицын решил сделать его открытым и передал друзьям для распространения. Однако содержание «Письма» вызвало даже у близких писателю людей, таких как Лев Копелев и Лидия Чуковская, весьма критическую реакцию. Оно почти не распространялось. Суть письма состояла в том, что главная угроза России исходит не от Запада, который слаб и деградирует, а от Китая. Солженицын считал, что существует самостоятельная «русская цивилизация» и что ее можно сохранить и укрепить переносом всего центра культурного и экономического развития страны из ее Европейской части на Северо-Восток, то есть в Сибирь. При этом он предлагал сохранять привычный для России авторитарный режим, отказавшись лишь от идеологии. Идеологию следовало заменить традициями православного христианства. По моему мнению, Солженицын сейчас, после незаконной высылки, наверное, сожалеет о том, что он вообще написал это письмо.
– Не только не сожалеет, – ответил Астор, – а вот предлагает нам опубликовать английский перевод. – Астор передал мне рукопись, около двадцати страниц. – Не могли бы вы быстро просмотреть и высказать нам свое мнение? Эта рукопись предложена адвокатом Солженицына на продажу воскресным газетам Англии по принципу аукциона. Начальная цена 100 000 долларов. Победивший на аукционе должен напечатать весь текст без сокращений, здесь 15 000 слов – это три наших страницы. Публикация должна быть в воскресенье 3 марта, так как русский текст также публикуется в Париже 3 марта…
Мне предоставили свободную комнату, и я попросил час для работы. Пожалел, конечно, что нет русского оригинала. В английском переводе «Письма» сохранялся стиль манифеста, состоящего из заявлений, четко сформулированных, но чаще всего ничем не обоснованных. Первый раздел, «Запад на коленях», был спорным, так как подразумевал не только современный кризис, а всю западную цивилизацию «которая зачалась в эпоху Возрождения и получила высшие формулировки у просветителей XVIII века». Второй раздел, «Война с Китаем», был еще более спорным, предсказывая неминуемое поражение: «Против нас – МИЛЛИАРДНАЯ страна…» Причиной войны Солженицын считал намерение Китая отобрать у СССР Сибирь и Дальний Восток. Логический вывод – перенести на Северо-Восток все развитие русской нации. Цитирую здесь по русскому варианту, который я получил неделю спустя:
«…малолюдными, даже безлюдными лежат эти раскинутые просторы… наш выход один: чем быстрей, тем спасительнее – перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности… из Европы и даже с юга нашей страны – на ее Северо-Восток… но не строить там города и промышленные центры, а лишь деревни и небольшие городки и развивать сельское хозяйство. Построение более чем половины государства на новом, свежем месте позволит не повторить губительных ошибок XX века – с промышленностью, с дорогами, с городами… Все вы по вашему возрасту помните прежние до-автомобильные города – города для людей, лошадей, собак, еще трамваев… Вот такими городами пусть украсится наш растопленный, отмороженный Северо-Восток, а на то растопление пусть грохаются дурные космические деньги…»
Наибольшие споры мог вызвать шестой раздел, в котором Солженицын обосновывал для России преимущества именно авторитарности.
Для либерального духа The Observer манифест Солженицына явно не подходил, даже если бы за честь его публикации не требовалось платить столь большую сумму. Я откровенно высказал Уилсону и Астору свое мнение. Воскресная газета, публикуя эксклюзивный материал, может компенсировать свои расходы последующей синдикацией – продажей прав на публикацию отрывков или полного текста в ежедневные газеты, журналы, на радио, изданием брошюры и т. д. Я предположил, что желающих на такие вторичные публикации просто не будет, так как основные резко антизападные тезисы автора приведут к острой критике и со стороны западных, и со стороны советских комментаторов. Экономические предсказания автора были также спорными и неоригинальными. Солженицын все же писатель, литератор, а не философ, экономист или историк. Его попытка выделить именно русскую православную церковь как альтернативу идеологии и опору для государственной авторитарности не могла получить поддержки. «Пусть печатают это “Письмо” ваши конкуренты, – предложил я, – никакой синдикации быть не может».
Газет-конкурентов было только две: The Sunday Times и The Sunday Telegraph. Вторая, поддерживающая консерваторов, имела большие финансовые ресурсы. 3 марта «Письмо» Солженицына было опубликовано в The Sunday Times. Эта публикация немедленно вызвала международный газетный скандал. Оказалось, что американская The New York Times тоже опубликовала «Письмо вождям» в тот же день, но с сокращениями, снабдив разделы другими подзаголовками. Одновременно публиковались критические комментарии самой газеты. При этом американская газета не покупала у адвоката Солженицына никаких эксклюзивных прав. Московский корреспондент этой газеты Хедрик Смит заявил, что он получил русский текст из свободной циркуляции в самиздате и поэтому имел полное право продать его как объявленный открытым, тем более что он был датирован 5 сентября 1973 года и не представлял собой, таким образом, какой-либо новости. Выход в самиздат считался публикацией и делал материал общественным достоянием. Текст «Письма вождям» был у Смита уже с декабря, но он не давал ему хода, считая, что Солженицын передумал публиковать его. Однако после предложения Фрица Хееба, адвоката автора, купить права на публикацию, причем за большую сумму, редакция нью-йоркской газеты решила печатать текст в переводе Хедрика Смита.
Через два или три дня выяснилось, что Солженицын действительно передумал публиковать тот текст своего «Письма вождям», который был отправлен Брежневу 5 сентября. Учтя критику друзей и сотрудников «YMCA-Press», он в декабре подготовил новую версию, значительно сократив в ней критику западной цивилизации и современной политики США и западноевропейских стран, а также пропаганду преимуществ авторитарности. Новый текст поступил к его русским издателям в Париже с инструкцией публиковать 3 марта одновременно в разных странах. Он полагал, что к этому времени иностранные переводы «Архипелага» уже будут напечатаны, подняв авторитет автора. Публиковать иностранные переводы «Письма вождям» в массовых воскресных газетах до выхода переводов «Архипелага» было нелепо, они кардинально противоречили друг другу. В марте не могло быть никакого доверительного диалога с советскими вождями, которые только что незаконно выслали писателя из родной страны. Но Солженицын не управлял событиями, все шло еще по декабрьскому сценарию. Как впоследствии оказалось, существовали даже не две, а три версии. Все они появились в разных газетах. В ответ на протест адвоката The New York Times поместила 5 марта все тексты для сравнения, выделив абзацы, которые Солженицын решил удалить или изменить для западных читателей. Для Европы все эти материалы публиковались в International Herald Tribune, международной газете, которую я уже получал по подписке.
«Письмо вождям» вызвало множество откликов. Обстоятельную критическую статью написал Андрей Сахаров. Он продиктовал ее текст по телефону в Нью-Йорк, и она появилась в газетах очень быстро. Критический разбор «Письма» сделал и Рой. Его статья была подготовлена по заказу западногерманского журнала Der Spiegel.
Академик В. А. Энгельгардт в Лондоне
В начале марта в Великобритании была восстановлена пятидневная рабочая неделя. В нашем институте возобновились экспериментальные исследования, но всех сотрудников призывали экономить электроэнергию. В марте заканчивался и мой грант. Поэтому мы с Ритой интенсивно работали в лаборатории, чтобы иметь для отчета новые данные о тканевых различиях спектра гистоновых белков. Эти анализы предполагалось расширить в дальнейшем для сравнения тех изменений в составе белков хроматина (комплексов ДНК и белков клеточного ядра), которые могли происходить при старении мышей. В виварии у нас уже были клетки с мышами двух чистых линий, пока еще молодых. Однако в составе гистонов, выделенных из хроматина клеток разных органов (тимус, печень, почки и селезенка), мы смогли обнаружить разницу. Одна из подфракций лизинбогатого гистона, обозначавшегося тогда символом F1, практически отсутствовала в хроматине быстроделящихся клеток тимуса. Эта субфракция, которая обозначалась как F1o, была наиболее заметной в хроматине неделящихся (у мышей) клеток печени. Ассоциация какой-то специфической субфракции гистона с делением клеток была ранее неизвестна. Это позволяло нам говорить о первом успехе. Я мог доложить эти результаты на лабораторном семинаре.
В начале апреля The Ciba Foundation, организация поддержки международного сотрудничества в исследованиях по медицинской химии, финансируемая крупной швейцарской фармацевтической компанией Ciba (см. главу 7), проводила в Лондоне симпозиум по структуре и функциям хроматина. Симпозиумы Ciba Foundation отличались тем, что на них приглашали с докладами лишь ведущих специалистов в той или иной области, от двадцати до тридцати человек из разных стран. Труды симпозиумов быстро публиковались в виде хорошо изданных книг. С директором Ciba Foundation доктором Гордоном Волстенхолмом я уже был знаком. В июле 1973 года я участвовал в симпозиуме Ciba Foundation по проблемам клеточного старения. На симпозиум по хроматину меня пригласили в качестве гостя. Докладчиками здесь были известные авторитеты в изучении клеточного ядра. Одним из них был доктор Дж. Тата (J. Таta), заведующий отделом биохимии развития в нашем институте. Именно в его лаборатории мы знакомились с новыми методиками выделения хроматина и разделения гистонов электрофорезом.
В списке участников симпозиума я был очень рад увидеть своих друзей: академика Владимира Александровича Энгельгардта, директора Института молекулярной биологии АН СССР, и Георгия Павловича Георгиева, который заведовал в этом институте одной из лабораторий. Однако до начала заседаний гарантии реального присутствия советских ученых никогда не было. На этот раз проблем не оказалось. На приеме в здании Ciba Foundation перед началом заседаний я увидел и Энгельгардта и Георгиева. Встреча с Энгельгардтом была очень теплой, с Георгиевым – более сдержанной, он считался человеком осторожным. Энгельгардта я не видел с 1971 года. Он заметно постарел, ему исполнилось уже 79 лет. Но держался очень бодро. Однако на первом утреннем заседании обнаружились сложности с его слухом. Из правого уха моего старого друга спускались проводки к кассете с батарейками, крепившейся на поясном ремне. Такое же устройство я видел еще в 1965 году у академика В. Н. Сукачева, приезжавшего в Обнинск к Тимофееву-Ресовскому. Это был давно устаревший слуховой аппарат. Было трудно поверить в то, что за прошедшие десять лет элитные медицинские службы АН СССР не смогли наладить импорт современных моделей, работавших на мини-батарейках и почти невидимых за ухом. Вскоре стало заметно, что Энгельгардт не мог слышать и понимать докладчиков, хотя и старался этого не показывать.
Между утренним и вечерним заседаниями был трехчасовой перерыв на ланч и личные беседы. Большое здание Ciba Foundation в центре Лондона имело на верхних этажах и небольшую гостиницу для зарубежных ученых. Там же находилась и очень хорошая библиотека. После ланча я пригласил Энгельгардта прогуляться, обещая показать интересную достопримечательность. Недалеко от здания Ciba Foundation был самый большой в Лондоне магазин медицинской техники с кабинетами врачей-специалистов – ортопедов, офтальмологов и др., которые предлагали немедленную консультацию. В кабинете с табличкой «Слуховая помощь» консультант, увидев проводок, свисающий с уха Энгельгардта, сразу понял нашу проблему. Я объяснил, что мой друг находится в Лондоне проездом и ему нужно подобрать и приладить новый слуховой аппарат. «Без проблем», – ответил консультант. Через полчаса Энгельгардт выходил из магазина совершенно преобразившимся. Он все прекрасно слышал, а в качестве подарка от фирмы получил и запас мини-батареек на три года.
Письмо отца, прочитанное через 34 года
В конце марта Рой сообщил мне печальную новость о смерти в Астрахани нашей любимой тети Тоси, сестры отца. Ей было 78 лет. Она жила в нашей семье в Ленинграде в 1932–1937 годах. Отец пригласил ее из Астрахани помогать семье, когда мама поступила в музыкальное училище. С 1935 года Тося работала на одном из военных заводов Ленинграда, изготовлявших артиллерийские снаряды. После нашего переезда в Москву она осталась в Ленинграде, пережила блокаду, а при первой возможности уехала на родину в Астрахань, где жила ее младшая сестра Катя. Тося замуж не выходила и не имела детей.
Последние годы у нее были проблемы с сердцем. Муж тети Кати, капитан рыболовецкого траулера, умер лет пять назад. Рой улетел в Астрахань на похороны и прожил там около недели. Разбирая Тосины бумаги, он неожиданно нашел несколько писем отца нам, маме и самой Тосе с Колымы, из поселка Верхний Сеймчан, где отец работал в 1940 году после больницы, в которую он попал с медных рудников Нижнего Сеймчана. Эти поселки находились в нескольких сотнях километров от Магадана вглубь материка. В Верхнем Сеймчане был совхоз с парниковым хозяйством, обеспечивавший Нижний Сеймчан морковью и свеклой. Никакие другие овощи в этом климате не вызревали, лето продолжалось там менее трех месяцев. Я уже писал в начале книги, что наш отец, профессор Военно-политической академии, работавший на кафедре диалектического и исторического материализма, был арестован в августе 1938 года как бухаринец и осужден на восемь лет, которые он отбывал в Магаданской области. Его не лишали права переписки, и до сентября 1940 года мы могли ему писать и получали от него письма. Тогда мы жили в Ростове-на-Дону. Все наши вещи и бумаги пропали в период первой оккупации Ростова-на-Дону немецкой армией осенью 1941 года. Но, как оказалось, мама делала с некоторых писем отца копии и посылала их Тосе в Ленинград. Одно из этих писем Рой нашел теперь в ее бумагах. Это письмо мы читали, когда нам было по четырнадцать лет. Тогда мы еще не понимали всего масштаба трагедии сталинского террора.
«6 мая 1940 г.
Здравствуйте, дорогие!
Ну вот и к нам дошла, наконец, весна. Она у нас погостит недолго. Долгая зима здесь быстро и бурно переходит в жаркое лето. Природа торопится. Человеку надо угнаться за ее темпами, чтобы получить от нее нужные плоды. С полей еще не сошел снег, но он заметно оседает, темнеет и точится весенними лучами. Скоро начнутся ответственные полевые работы. Пока мы энергично готовим рассаду.
Физически я очень далек от вас. Но в своих мыслях и чувствах я близок к вам, как никогда: вы “главный предмет моих привычных дум”, смысл и цель жизни. Я без устали перебираю в обострившейся памяти все домашние эпизоды, вплоть до мелочных, и воспроизвожу ваши милые образы. И в этом моя утеха и радость.
Я вступил в возраст, который древние греки называли “акме”. Это позднее лето и начало осени – период творческого плодоношения. В этот период особенно тянет к философии. И я когда-то дал себе слово – не выступать в научной печати до 42 лет, чтобы выпускать действительно зрелые произведения. Поэтому я и ограничивался научно-популярной и педагогической деятельностью, накапливая и обрабатывая материал – “заготовки”.
Признаюсь, ребятки, что здесь был и расчет на вашу помощь, содействие и критику. Именно теперь на пороге вашего вступления в юношеский возраст, в пору цветения жизни, я бы хотел быть подле вас – передать вам свои знания и опыт и, по возможности, уберечь вас от юношеских ошибок. Но судьба решила иначе! И я хотел бы, чтобы разлука не омрачала бы вашей юности и не гнала радости этой счастливой поры жизни. Живите, не думая обо мне, полной жизнью советского молодого человека! Живите так, чтобы о вас нельзя было сказать по-лермонтовски:
Взгляните на мое чело,
Всмотритесь в очи, в бледный цвет:
Лицо мое вам не могло
Сказать, что мне пятнадцать лет.
Главное – учитесь, – учитесь упорно, настойчиво, не ограничиваясь школьной программой. Пользуйтесь временем, когда восприимчивость особенно велика, а память особенно цепка. Не разбрасывайтесь, будьте дисциплинированны в труде. Г. Плеханов любил говорить: “Дисциплина труда – великое дело. При ней и посредственный человек может создать нечто значительное”. А вы способные, талантливые ребята. Учитесь думать и быть организованными, вырабатывайте твердый характер и волю. Терпение и выдержка – вот что вам особенно нужно. Учитесь преодолевать трудности, как бы велики они ни казались.
Горячо рекомендую вам читать книги из серии “Жизнь замечательных людей”: в них вы почерпнете много ценного для себя. Вы убедитесь, что трудолюбие и исключительная трудоспособность – были непременной чертой этих людей. Берите в этом отношении с них образцы. Я вовсе не советую вам сиднем сидеть за книгой: надо жить полной жизнью и сочетать труд и отдых, уединение и товарищеские развлечения.
В чтении будьте систематичны. Читайте со строгим отбором, перечитывайте все значительное, выписывая важное в тетрадь – пригодится в жизни! Начните основательно знакомиться с древнегреческой мифологией и с “Илиадой» и «Одиссеей”. Вы убедитесь (кроме наслаждения от этих произведений), как они облегчат ваше изучение классических произведений нового времени, обогатят ваш язык и обострят художественную восприимчивость.
Извините за поучительный тон – тон “Послания Владимира Мономаха своим детям”. Но зная ваши характеры – достоинства и недостатки его – я считал необходимым высказать все это. Мало того. Я еще продолжу скучную беседу на эту тему в следующих письмах. Сейчас я жду писем от вас – это оживит и мои послания
Крепко, крепко обнимаю вас, мои бесценные.
Отец умер весной 1941 года. По официальной справке – «от рака ключицы». По полученным нами позднее свидетельствам – от авитаминоза. Выращенных летом овощей не хватало на всю семимесячную зиму. Охотское море вдоль берегов замерзало, и навигация прекращалась. Цинга была главной причиной смертности заключенных во всех лагерях Восточной Сибири.
Круиз в Америку
Лайнер «France» отплывал из Марселя 11 апреля 1974 года. Из пассажиров четырехмесячного круиза на борту осталось около пятисот американцев. К ним добавилось, наверное, около четырехсот пассажиров, пожелавших плыть из Европы в США. В основном это были пожилые люди. «Вы из России?» – неожиданно спросил меня по-русски во время ужина один из соседей за столом. «Да, а как вы догадались?» – «Чай пьете с сахаром вприкуску, это делают только русские». Сосед оказался врачом, работавшим в Гамбурге. Он плыл в США, чтобы навестить дочь, учившуюся там в университете. Его судьба оказалась для меня очень интересной, так как ни я, ни большинство моих советских сограждан не знали о советских людях, оказавшихся в 1944–1945 годах в Германии, хотя таких, как мой сосед, насчитывалось около миллиона. Мой сосед в 1941 году был молодым хирургом в одной из минских больниц. Немецкая армия захватила Минск к концу первой недели войны. Лишь очень небольшое число жителей из полумиллионного населения города сумело эвакуироваться. Больница продолжала работать и была перегружена, там были и советские раненые солдаты, и немецкие. В течение трех лет немецкой оккупации больница продолжала работать, в основном уже как госпиталь для раненых немецких солдат и офицеров. У молодого хирурга в этих условиях не было выбора. В 1944 году госпиталь вместе с врачами эвакуировали в Гамбург. После капитуляции Германии мой сосед не стал добиваться репатриации в СССР. Он знал, что там его объявят изменником родины и могут приговорить к расстрелу. (Через год я получил от него письмо в Лондоне и узнал его имя – Виктор Яворский.) Почти весь в прошлом советский персонал больницы остался в Германии. Туда в 1944 году уехало из Минска много людей, которые занимались в оккупированном городе каким-то мелким бизнесом или работали в разных учреждениях и на предприятиях. Они не относились к категории «насильственно угнанных на принудительные работы» и поэтому не подлежали обязательной репатриации с территории Западной Германии, оккупированной британскими, американскими и французскими частями. Такое же положение возникало в Киеве, Харькове, Одессе и в других освобождаемых городах. Уехавшие в Германию из оккупированных городов профессионалы и ремесленники, работавшие в период оккупации как частники (сапожники, портные, столяры, повара, колбасники, кондитеры и т. д.), в последующем расселялись по всему миру. Десятки тысяч уехали в Австралию, в Канаду и в Аргентину. Там они считали себя в большей безопасности, чем в Европе. В этих странах впоследствии издавались местные газеты на русском языке. Много русских и украинцев переселилось во Францию, Испанию и Португалию.
С утра на следующий день я в основном осматривал наш великолепный лайнер. Он был самым длинным в мире морским судном, 316 метров от носа до кормы. Его водоизмещение, 66 тысяч тонн, тоже было рекордным для пассажирских судов. Лайнер был спущен на воду в 1960 году, и с тех пор ни в одной стране мира не было построено более совершенного и быстроходного судна. Максимальная скорость «France» приближалась к 60 км в час. В 1960 году судно предназначалось для трансатлантических пассажирских перевозок. В то время морские маршруты были популярнее и дешевле воздушных. Положение стало меняться в 1970-м с началом регулярных полетов двухпалубных четырехмоторных «Боингов-747». В 1974 году регулярные трансатлантические рейсы совершала лишь британская компания «Сunard», а французская и итальянская переоборудовали свои суда для круизов. Для «France» это означало сокращение числа пассажиров вдвое – лишь около тысячи человек в каждый круиз. Но тот замечательный трансатлантический рейс, который посчастливилось совершить и мне, стал для «France» последним. В Нью-Йорке команда и обслуживающий персонал лайнера объявили забастовку, протестуя против многочисленных увольнений. Пришлось срочно отменить запланированный круиз в Карибское море, каюты на который были уже проданы. Выплаты компенсаций привели к банкротству компании, и «France» осталась на рейде. Быстроходные пассажирские суда расходовали слишком много жидкого топлива, которое стало очень дорогим. (Летом 1974 года «гордость французского мореплавания» выставили на аукцион. Ее очень дешево купила норвежская круизная компания. Переоборудование судна для круизов заняло несколько лет. Как более тихоходный круизный лайнер, переименованный в «Norway», он имел каюты на 2500 человек.)
Утром на шестой день плавания я увидел на горизонте знаменитую статую Свободы и силуэты небоскребов. «France» уже замедляла свой ход, входя в Нью-Йоркский залив.