Нью-Йорк
Во время пятидневного трансатлантического путешествия я просматривал и читал две книги о современной Америке, которые взял в дорогу из Лондона. Хорошая библиотека для туристов имелась и на самом корабле. Карту Нью-Йорка я купил в Лондоне. Моя программа была довольно разнообразной, с дискуссиями и лекциями по нескольким темам. В Нью-Йорке, куда мы прибывали утром 16 апреля, я мог провести лишь два полных дня. Вечером 19 апреля мне уже предстояла первая лекция в небольшом колледже в Мичигане, где я останавливался на пути в Чикаго для встречи с профессором Дэвидом Журавским, редактором английского перевода книги Роя «К суду истории». В Нью-Йорке у меня было запланировано четыре встречи: с Кейт Виттенберг (Kate Wittenberg), старшим редактором издательства Колумбийского университета, с моим московским другом Валерием Чалидзе, который теперь возглавлял небольшое издательство «Хроника-Пресс», выпускавшее книги и журнал по защите прав человека в СССР, с русским писателем первой волны Романом Гулем, главным редактором «Нового журнала», основанного еще в 1942 году, и с Патрицией Блейк (Patricia Blake), известной журналисткой из журнала Time, ответственной в нем за советскую тематику.
Морские причалы Нью-Йорка располагаются вдоль левого берега реки Гудзон, отделяющей Нью-Йорк от соседнего штата Нью-Джерси. У компании «France» здесь был собственный причал, который оживал лишь перед прибытием лайнера. После проверок пассажиры выходили за ворота временной ограды сразу в город, где-то неподалеку от его финансового центра. Таможенный досмотр в порту был, однако, очень тщательным. Найдя в моих вещах небольшой складной швейцарский ножик с множеством лезвий, таможенник измерил длину главного лезвия и вернул его мне. Кроме того, нужно было заполнить анкету прибытия, первый вопрос которой был сформулирован так: «Есть ли у вас какая-либо заразная болезнь, физические или умственные нарушения; не злоупотребляете ли вы наркотиками и нет ли у вас наркозависимости?».
Таможенный контроль также интересовался, не собирается ли новоприбывший участвовать в США в преступной или аморальной деятельности, имеет ли он судимость, если да, то за что, на какой срок осуждался. Следовало также сообщить, не занимался ли вступающий на американскую землю шпионажем, не участвовал ли в саботажах, террористических акциях или акциях геноцида и преследований, связанных с нацистской Германией и ее союзниками в 1933–1945 годах.
У выхода из пограничной зоны дежурили таксисты, их большие ярко-желтые машины стояли поблизости. Почти половина таксистов были чернокожими молодыми людьми, одетыми в форму. Я остановил свой взгляд на средних лет мужчине, стоявшем немного в стороне. В руке у меня был небольшой чемодан, и на лице, очевидно, некоторая растерянность.
– Вам куда? – спросил он меня по-английски с сильным русским акцентом.
– Сам пока не знаю, – ответил я сразу по-русски, – в какую-нибудь хорошую, но недорогую гостиницу в центре города.
– Отель «Рузвельт» на Мэдисон-авеню, – посоветовал водитель, беря в руки мой чемодан. – Если хотите, садитесь впереди, рядом со мной.
Это, как я узнал позднее, был жест доверия. Обычно пассажиры в нью-йоркских такси, так же как и в лондонских, отделены от водителя пуленепробиваемой прозрачной пластиковой перегородкой с выдвижной коробочкой для оплаты по счетчику. Стоимость поездки, за посадку и за каждую милю, была указана на борту машины.
Мой водитель Виктор, инженер по прессам из Ленинграда, приехал в Нью-Йорк с женой и двумя детьми около года назад, отказавшись в Вене лететь в Израиль. Американскую визу он ждал семь месяцев в лагере для перемещенных лиц недалеко от Рима. «Жили в Ленинграде десять лет в одной комнате, и шансов на улучшение не было, – объяснил он, – в Питере все новые дома нужно строить по архитектурным проектам… Почти половина таксистов в Нью-Йорке сейчас русские, работа тяжелая и опасная, особенно ночью… много наркоманов».
Русскими называли в Нью-Йорке всех эмигрантов, приехавших в последние годы из СССР, независимо от их этнической принадлежности. Для легальной эмиграции из СССР нужен был «этнический» повод, который признавался для евреев, греков, немцев Поволжья, турок и испанцев, привезенных в СССР детьми во время гражданской войны 1936–1939 годов.
Я не бронировал заранее ни номеров в гостиницах, ни билетов для переезда из города в город, полагая, что разберусь во всем на месте. Кредитных карточек в Великобритании в 1974 году еще не выпускали, и половина населения вообще не имела банковских счетов. Зарплата рабочим обычно выдавалась за неделю наличными каждую пятницу. У меня были доллары, но не на всю поездку, поскольку я надеялся, что смогу пополнять их запас гонорарами за лекции. Первый небольшой гонорар, около трехсот долларов, ожидал меня в издательстве Колумбийского университета от продаж книги о Лысенко в 1973 году. Ограничил я и свой багаж минимумом вещей, даже фотоаппарат «Зенит» остался в Лондоне. Дима, уже ставший фотолюбителем, на мой вопрос насчет подарка из Америки попросил привезти ему «Никон», объяснив, что в США вся японская фототехника стоит в два или в три раза дешевле, чем в Англии. «Покупка “Никон” – это инвестиция, – объяснил он, – защита от инфляции».
Гостиница «Рузвельт» оказалась большим красивым зданием в двадцать этажей, занимавшим почти весь квартал на углу 45-й улицы и Мэдисон-авеню. В ней было, наверное, не менее тысячи номеров. Показывать паспорт или другой документ дежурному клерку не требовалось (в Европе это обязательное правило), здесь верили заполненной анкете гостя. Но плату за сутки вперед нужно было внести сразу. Об американских гостиницах я знал по одному из первых романов Артура Хейли, «Отель», который прочитал на английском еще в Обнинске. (Чтение американских бестселлеров в оригинале было моим способом совершенствовать знание английского языка.) Отель «Рузвельт» был чем-то похож на тот, что описан в этом романе, и не был сетевым.
Из своего номера на двенадцатом этаже я позвонил в издательство и друзьям, сообщил о благополучном прибытии и наметил дни и часы визитов. Первый из них был в три часа дня в издательство. Оно располагалось на 113-й улице. После этого я должен был посетить Романа Гуля, который жил на той же улице, в трех кварталах от издательства в сторону реки Гудзон. С Валерием Чалидзе мы назначили встречу на 17 апреля. Издательство «Хроника-Пресс» располагалось в восточной половине 92-й улицы. Патриция Блейк пригласила меня в итальянский ресторан в районе Гринвич-Виллидж на вечер того же дня. Эту часть Нью-Йорка я тоже знал по бестселлеру 1969 года «Крестный отец», знаменитому роману Марио Пьюзо об итальянской мафии Нью-Йорка. 18 апреля я уезжал из Нью-Йорка поездом с Пенсильванского вокзала.
Издательство Колумбийского университета занимало два этажа одного из университетских зданий. Кейт Виттенберг приняла меня очень приветливо. В каждой комнате издательства работали несколько редакторов. Кейт провела меня в кабинет к директору Роберту Тиллею (Robert Tilley), который несколько лет назад подписал договор с М. Лернером об издании моей книги. Теперь мне предстояло подписать здесь новый вариант договора, переводя всю переписку издательства по книге «The Rise and Fall of T. D. Lysenko» на мой адрес в Лондоне. Издательство было довольно относительным успехом книги, которая переводилась на восемь языков и вышла в 1970 году вторично на английском в дешевом издании, что обеспечило ему какую-то прибыль. Большинство книг университетских издательств, как объяснил Тиллей, выпускаются малыми тиражами, только на английском и за счет субсидий из университетских бюджетов. Издательство Колумбийского университета было практически единственным рентабельным издательством научной литературы за счет очень популярной однотомной Колумбийской энциклопедии, которая обновлялась каждые три года. Ее новые издания заказывали библиотеки всего мира. На прощание Тиллей подарил мне последнее обновленное издание энциклопедии – том большого формата, объемом более трех тысяч страниц и весом около восьми килограммов. Я был рад подарку, но просил отправить его морской почтой на мой институтский адрес в Лондоне.
Роман Борисович Гуль, с которым я с начала 1973 года вел активную переписку, начал свою писательскую деятельность, оказавшись в Германии после поражения белых в Гражданской войне. В 1916 году он был прапорщиком русской армии на Юго-Западном фронте. Линия обороны против немецких и австрийских частей проходила по территории Украины. После Октябрьской революции он служил в армиях Деникина, Корнилова и Скоропадского, но воевал не против Красной Армии, а против армий местных атаманов Махно и Петлюры. В 1919 году Гуль оказался в плену у отступавших из Украины немецких частей и попал вместе с ними в Берлин. После прихода к власти Гитлера был арестован и несколько месяцев провел в концлагере. После освобождения уехал во Францию. Пережил немецкую оккупацию Франции, работая на ферме. В США переехал в 1950 году. В 1974 году Гулю было уже 78 лет. Он сделал «Новый журнал» высококачественным русским литературным изданием за пределами СССР. Журнал выходил четыре раза в год, по 270–300 страниц в каждом номере, но небольшим тиражом, около 2000 экземпляров. Его издание требовало субсидий. В очередном, 114-м номере, вышедшем в марте, публиковался очерк Лидии Чуковской «Прорыв».
Узнав о планах моей поездки в США, Гуль обязательно хотел встретиться со мной в Нью-Йорке. После высылки Солженицына из СССР у него и спонсоров «Нового журнала» появилась идея передать ему бразды правления журналом в надежде, что авторитет всемирно известного писателя повысит авторитет издания и обеспечит его щедрой финансовой поддержкой. За пределами СССР возник бы важный объединяющий центр интеллектуальной деятельности русской диаспоры. В письме, отправленном мне на следующий день после высылки Солженицына во Франкфурт, Роман, в частности, писал:
«Как только Солженицын оглядится на Западе, оправится – так пусть НЖ превратится в “Журнал А. И. Солженицына”, я же уйду с сознанием по-настоящему выполненного долга (“ныне отпущаеши…”). И у нас на Западе появился бы действительно настоящий “Колокол”. С высылкой А. И. ведь весь центр русской литературы перемещается на Запад. Это событие громадной важности…»
Хотя дом, в котором жил Роман Гуль, находился в пяти-шести минутах ходьбы от Колумбийского университета, это был уже совсем другой район. Мрачные кирпичные неоштукатуренные дома в восемь-девять этажей. Подъезд в доме с номером 506 был без консьержа. Лифт старый. Дверь в квартиру Гуля была железной с множеством засовов. Изнутри ее дополнительно подпирала стальная палка, фактически небольшой ломик… «Здесь жить без такой защиты нельзя, – объяснил Роман Борисович, открывая свою крепость, – в подъезде ночуют наркоманы, особенно зимой». После этих объяснений он обнял меня по-русски… «Очень рад видеть вас, Жорес Александрович, в редакцию я теперь езжу редко, машины у меня нет, и гулять вокруг здесь старикам не советуют…» В столовой меня тепло приветствовала жена Гуля. Я пробыл в этой русской семье около трех часов, мы беседовали о многом. Но Роман Борисович постоянно возвращался к теме Солженицына, очень хотелось ему передать «Новый журнал» «великому», как он считал, писателю. Но Гуль был сильно разочарован «Письмом вождям» и эссе «Жить не по лжи», которого я еще не читал. «Зачем ему все это нужно?» – недоумевал Гуль. Я объяснил Роману Борисовичу проблемы Солженицына, связанные с гипертонической болезнью, затронувшей мозговое кровообращение. Солженицын стал очень нетерпелив, забывчив, часто отвлекается на случайные проблемы. Верит в свое «предназначение». Реальности западной жизни его пока раздражают. Он теперь торопится завершить эпопею о войне и революции – «Красное колесо», которую считает своей важнейшей книгой. Стал очень религиозным, даже проповедником, почти апостолом. Я очень сомневался, что он примет предложение стать главным редактором «Нового журнала» и сможет редактировать работы других авторов. Гуль тоже заметил перемены в творческом стиле Солженицына. «Август Четырнадцатого», по его мнению, был, по качеству прозы, написан значительно хуже «Ракового корпуса». «Сюжета нет, слишком много о передвижениях войск…» Однако предложение Солженицыну на редактирование уже было одобрено редакцией и Советом спонсоров журнала. Журналу был очень нужен символ, который привлек бы к нему новых авторов. Текущую работу вели бы другие. Для обсуждения этого проекта главный спонсор журнала Джордж Кеннан (George Kennan), писатель, историк и дипломат, бывший в 1952 году послом США в Москве, готовился к поездке в Цюрих. Кеннан хорошо знал русский язык и русскую литературу. Он был также основателем Института по изучению СССР в Колумбийском университете. Рецензия Джорджа Кеннана на русское издание «Архипелага» под заголовком «Между землей и адом» публиковалась в следующем, 115-м номере «Нового журнала».
Дж. Кеннан, которому в 1974 году исполнялось 70 лет, оставался очень влиятельным политиком. С ним нередко советовались в Белом доме и в комиссиях конгресса. (Я не исключаю, что его идея создания «Журнала Солженицына» как нового «Колокола» в США привела в движение совсем другой проект, завершившийся появлением журнала «Континент», первый номер которого вышел в конце 1974 года в ФРГ. Из ФРГ никакой «колокол» на СССР звонить, безусловно, не мог.)
Спал я очень плохо, мешал шум с улиц, пробивавшийся через закрытые и зашторенные окна. В Нью-Йорке, как оказалось, машинам разрешались сигнальные гудки, и в потоках автомобилей они сливались почти в грохот. Утром я первым делом купил в ближайшей аптеке восковые затычки для ушей. В открытке, которую я послал Рите с Димой на следующий день, как обнаружилось уже сейчас, при подготовке этого очерка, было написано: «Привет из этого сумасшедшего города! Немного поспал с двойной дозой снотворного и с затычками в ушах».
17 апреля я приехал в гости к Валерию Чалидзе. Скромный и не очень известный основатель Комитета защиты прав человека в Москве, состоявшего из четырех человек и заседавшего обычно в его собственной квартире, жил теперь в элитном доме в восточной части 92-й улицы, очень близко от Центрального парка. Это был район богатых ньюйоркцев. Чалидзе принадлежали в этом доме две квартиры, одна служила редакцией и типографией для издательства «Хроника-Пресс», во второй Валерий жил сам. Современная американская мини-типография сильно отличалась от типографии «Bertrand Russell Foundation» в Ноттингеме, которую я посещал в 1973 году. Здесь не было никаких печатных машин, продукцию выпускали с помощью каких-то модификаций копировальных аппаратов «Xerox» с текстов, подготовленных на электрических пишущих машинках. Все издания делались с бумажными обложками. В редакционный совет «Хроники-Пресс» входили Эдвард Клайн (Edward Kline) и Питер Реддавей (Peter Reddaway). Клайн имел репутацию мецената. Он был миллионером, владельцем Kline Brothers Company – сети универсальных магазинов в Чикаго и в соседних с ним городах. Он свободно говорил по-русски, и советские проблемы входили в сферу его дополнительных интересов. Он был также основателем и собственником издательства имени Чехова в Нью-Йорке. По объяснениям Чалидзе, именно Э. Клайн обеспечивал грант на работу издательства «Хроника-Пресс».
С Патрицией Блейк я встретился в небольшом парке на Washington Park Square, в центре знаменитой Greenwich Village, где не строили небоскребов. Здесь были лишь не очень длинные и не всегда прямые улицы, имевшие названия, а не номера. Дома в большинстве своем классической европейской архитектуры, четырех– или пятиэтажные. Встречались и дома английского типа, рассчитанные на одну семью. Это был богемный, очень дорогой район, в котором жили знаменитые артисты, писатели, художники. Дом, где жила Блейк, выходил окнами на парк. Как объяснила мне Патриция, за порядком в «деревне» следила итальянская мафия. Здесь в 1974 году царил апартеид, чернокожих жителей не было. В итальянских ресторанах, которые доминировали на улицах, отходящих от площади, их не обслуживали. Все попытки ввести равноправие рас кончались провалом. В открытке домой я писал: «Патриша Блейк повела меня в ресторан – она сказала, что он очень хороший, т. к. принадлежит итальянской мафии…»
С Патрицией я познакомился в Лондоне еще в феврале 1973 года и активно переписывался. Это опять-таки было связано с проблемами Солженицына, над биографией которого Блейк работала с 1971 года. Патриция знала русский язык, два или три года она работала в Москве корреспондентом журнала Time. Теперь работа над биографией писателя остановилась, так как для ее продолжения важно было иметь личные контакты с самим Солженицыным. Но он пока вообще отказывался от встреч с журналистами. Патриция надеялась, что я смогу как-то помочь ей в этом деле.
Мичиган, Иллинойс и Массачусетс
18 апреля, это был четверг, получив из обслуживания номеров свой отглаженный костюм, я приехал на метро, которое здесь называлось «подземкой», на Пенсильванский вокзал, занимавший весь квартал между Седьмой и Восьмой авеню и расположенный в основном под землей. Напротив вокзала на Восьмой авеню находилось большое красивое здание Центрального почтамта. Там я купил запас марок для открыток, писем и бандеролей и справочник почтовых правил и цен, а также отправил письма в Лондон.
Подземный вокзал был грандиозным сооружением с множеством залов и выходов к поездам разных направлений. На изучение всей этой системы ушло около двух часов. Мне нужен был билет до Чикаго, но с возможностью прервать путешествие на сутки в небольшом городе Альбион штата Мичиган, расположенном между тремя Великими озерами. В колледже Альбиона вечером в пятницу я должен был читать общеуниверситетскую лекцию на тему «Положение науки и ученых в СССР». Темы лекций заказывала приглашающая сторона, обычно кафедра, руководитель которой что-то знал о моих возможностях. Предложения о лекциях, связанных с какими-либо персонами, например с Сахаровым или Солженицыным, а также о политике правительства или о положении религии в СССР я отклонял. Решил я отложить на будущее и предложенные мне в Йельском и в Корнеллском университетах лекции о разных диссидентских течениях в Советском Союзе. После ряда судебных процессов в Москве (дело Якира и Красина) и высылки Солженицына ситуация постоянно менялась, и беспристрастный анализ диссидентства был невозможен. Многие известные на Западе диссиденты покидали СССР и переезжали в США, Израиль и другие страны. Но тема о политических преследованиях инакомыслящих достаточно полно освещалась в моей лекции о положении науки и ученых в Советском Союзе.
В Чикаго ежедневно отправлялись из Нью-Йорка несколько поездов. Наиболее удобным оказался вечерний, который доставлял меня к месту назначения часам к десяти утра. В ночных поездах были сидячие вагоны с креслами, как в салоне самолета, и вагоны с одноместными купе, по 22 купе на вагон. В каждом мини-купе была не только кровать, которую днем можно было сложить в кресло, но и умывальник и унитаз, которые выдвигались из стены и задвигались обратно. Во всех поездах работал вагон-ресторан. Купив нужный мне билет до Чикаго с возможностью задержаться в Альбионе, я до вечера бродил по окружающим улицам. Их геометрически правильные пересечения, продольные авеню и перпендикулярные улицы, все просто пронумерованные, были удобны для туриста. Первая авеню, на которой располагается знакомое всем здание ООН, была, так сказать, витриной процветающей Америки. Десятая авеню, которая шла параллельно реке Гудзон, была бедной и запущенной, со всеми атрибутами портовой улицы большого города, небезопасной для пешеходов.
На Пенсильванском вокзале платформы для посадки на поезд находятся под землей и пассажиры спускаются к ним на эскалаторах. Отъехав от вокзала, поезд километров двадцать или тридцать шел по тоннелю и лишь далеко за городом вышел на поверхность. Но к тому времени было уже темно, и я решил разложить кровать, а на пейзажи посмотреть утром. Альбион оказался небольшим университетским городком-кампусом, где даже не построили вокзала. Поезд делал остановку «по требованию», так как нередко там никто не выходил и не садился. Колледж, на самом деле небольшой частный университет, основанный около 150 лет назад, имел всего около 1500 студентов. Моя лекция была назначена на восемь вечера, и я, сейчас уже не помню, каким образом, нашел профессора биологии Рассела Алуто (Russell Aluto), который пригласил меня в Альбион. Он был очень удивлен, что я самостоятельно справился с таким путешествием. По кампусу были развешаны объявления о лекции, и сообщения о ней публиковались в местных газетах – городской и еженедельной университетской – с подробной биографией лектора. Это обеспечило неожиданно большую аудиторию, свыше девятисот человек. Лекционным залом служила местная церковь.
На следующий день утром я уезжал в Чикаго. Поезд в Альбионе останавливали с помощью плаката с просьбой об остановке. Мое второе выступление, 22 апреля, уже с докладом на научном семинаре, состоялось в знаменитой Аргоннской национальной лаборатории в сорока километрах от Чикаго. Эта лаборатория, фактически к тому времени большой научно-исследовательский институт, была с 1940 года частью Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы. Сюда Энрико Ферми (Enrico Fermi) перенес первый урановый реактор (Chicago Pile-1), собранный первоначально под трибунами стадиона в Чикаго, где его довели до критичности 2 декабря 1942 года. Дальнейшие экспериментальные работы велись на поляне большого леса, вдали от города, и это место окрестили Argonne – по названию окружающего леса. Именно в Аргонне в последующем начались и исследования по созданию реакторов для производства электроэнергии.
Однако мой приезд в Аргоннскую национальную лабораторию был связан не с атомной физикой, а с геронтологией. Биологический отдел лаборатории возглавлял известный геронтолог Джордж Сейчер (George A. Sacher), который уже много лет пытался разгадать причины и механизмы видовых различий максимальной продолжительности жизни. Я пытался решать эту же проблему как биохимик и генетик, но пока только теоретическим путем (см. главу 15 и главу 16). Сейчер, изучая как анатом и физиолог сравнительные анатомо-физиологические особенности короткоживущих и долгоживущих близкородственных видов млекопитающих, пытался определить, какие конкретно особенности их анатомии, физиологии и обмена веществ (метаболизма) коррелируют с увеличением продолжительности жизни (среди приматов – от 10 до 100 лет, среди мышей – от одного года у некоторых степных австралийских видов до 20 лет у лесных бразильских видов).
В Аргоннскую лабораторию я приехал на такси, других вариантов не было. Дж. Сейчер, с которым я раньше переписывался и обменивался оттисками, но лично не встречался, предложил мне остановиться в его доме. Это был большой двухэтажный дом, в подвальном этаже которого Сейчер держал собственный виварий с коллекцией мышей со всех континентов, около тридцати разных видов. Разгадки их разной скорости старения, от года до двадцати лет, все еще не было. В природных условиях продолжительность жизни определялась генетическим отбором на условия среды. Направление отбора выделяло признаки, которые обеспечивали сохранение всего вида, а не отдельных особей. Долгоживущие виды в тропических лесах жили в такой растительной гуще, где у них не было врагов-хищников, птиц или крупных млекопитающих и змей. Им также не угрожали зимние морозы и летние засухи. Для сохранения вида поэтому не требовалось больших и частых пометов. Короткая жизнь и быстрое размножение австралийских или североамериканских видов были результатом отбора и приспособлением к условиям среды. Мыши этих видов умирали не от старости. Они гибли молодыми от других причин – от хищников, недостатка пищи при засухе и от морозов. Но какие физиологические системы менялись в результате отбора, было пока неясно.
Из Аргоннской национальной лаборатории я поехал в Эванстон по приглашению моего друга, историка Дэвида Журавского, с которым несколько раз встречался в Москве. Он обеспечил перевод и издание в США книги Роя «К суду истории», я о нем уже писал в прежних главах. Дэвид был профессором кафедры истории Северо-Западного университета, кампус которого расположен в Эванстоне, небольшом городке на берегу озера Мичиган, примерно в двадцати километрах к северу от Чикаго. Сюда Дж. Сейчер довез меня на своей машине за тридцать или сорок минут. Я мог провести в Эванстоне лишь один день, и Дэвид предложил мне комнату в своем доме. На четверг 25 апреля была назначена моя лекция-семинар в Гарвардском университете. Поэтому мне нужно было к вечеру 24 апреля прибыть поездом из Чикаго в Бостон. Американцы, как я понял уже в США, такие переезды совершали обычно самолетами. Однако поезда казались мне тогда более надежным средством передвижения.
Приезд в Эванстон был просто дружеским визитом. Никаких выступлений или интервью у меня здесь не было. Дэвид Журавский и его жена Дорис были нашими с Ритой ровесниками, но поженились на три или четыре года раньше. Их взрослые дети, сын и дочь, только недавно покинули родительский дом и начали самостоятельную жизнь. Сын, чью комнату отвели мне, стал репортером местной газеты. Дэвид повел меня на экскурсию в университет на кафедру истории. Он читал здесь курс по истории России и СССР, а также по истории Византийской империи. У него была большая коллекция слайдов с фотографиями картин российских художников и образцов российской и советской архитектуры. Вечером Журавские устроили прием, пригласив около двадцати сотрудников кафедры истории и двух профессоров-лингвистов, специалистов по славянским языкам. Еще позже, перед сном, мы с Дэвидом и его собачкой вышли на прогулку на берег озера Мичиган. Там не было ни пляжей, ни рыболовных судов, берег был пустынен. Журавский объяснил мне, что это гигантское озеро (больше 50 000 кв. км) сильно загрязнено промышленными отходами и рыбу в нем давно не ловят.
Утром на следующий день Дэвид и Дорис повезли меня на экскурсию в Чикаго, чтобы показать некоторые районы города. Именно здесь в 1974 году было закончено строительство самого высокого в мире здания Sears Tower, имевшего 110 этажей. После этого они помогли мне купить на вокзале билет на экспресс в Бостон. Я опять предпочел одноместное купе.
В четверг 25 апреля мне предстояло выступить с лекцией о советской науке в одном из колледжей Гарвардского университета, кампус которого расположен в Кембридже, небольшом городке возле Бостона. На следующий день, в пятницу, был запланирован мой доклад о молекулярных аспектах старения в Школе медицины Бостонского университета. Первая лекция была практически повторением в более академической версии той, что я прочел в Альбионе. Но в Гарварде она не была общеуниверситетской, и моя аудитория состояла не столько из студентов, сколько из специалистов. В Гарвардском университете был большой центр по изучению России и СССР и всех славянских стран Восточной и Южной Европы. Наиболее известный специалист в этой области Ричард Пайпс (Richard Pipes), директор Института по изучению России, представил меня аудитории. В 1939 году шестнадцатилетним юношей Пайпс бежал с семьей в Италию из Польши после ее оккупации немецкой армией. Из Италии в 1940 году переехал в США. Он был автором нескольких книг по истории России. Я с ним не был знаком и никогда не переписывался. Меня пригласил в Гарвардский университет профессор Пол Доти (Paul Doty), известный биохимик, изучавший ДНК и другие макромолекулы. Я познакомился с ним еще на Биохимическом конгрессе в Москве в 1961 году. Доти был очень активен и в изучении проблем разоружения и занимал пост советника президента США по проблемам национальной безопасности. В Гарварде он кроме кафедры биохимии возглавлял Центр по международным проблемам. Однако 19 апреля Доти улетел на срочную конференцию в Москву, в которой принимали участие и несколько американских сенаторов. Его письмо от 2 апреля об этой поездке я получил еще в Лондоне. Именно поэтому я оказался под опекой Ричарда Пайпса, человека противоположных Доти взглядов, противника всякой разрядки и советника сенатора Генри Джексона. Пайпс к тому же был явным русофобом, он считал, что менталитет русских сформировался в период монгольского ига и коренным образом отличается от менталитета народов остальной Европы. Русские, по его теориям, искренне предпочитают авторитарную систему и склонны к захватнической, агрессивной политике. Их следует относить к азиатам.
В Бостон для доклада по молекулярным аспектам старения меня пригласил коллега-геронтолог, профессор Марот Сайнекс (Marott Sinex), директор отдела биохимии Медицинской школы. Он также изучал возрастные изменения белков, главным образом волокнистых, типа коллагена.
В субботу 27 апреля я отдыхал и осматривал Кембридж и кампус Гарвардского университета. По улицам во всех направлениях бегали студенты – в США все увлекались бегом трусцой на длинные дистанции. Именно в 1974 году телевизионные программы Джеймса Фикса (James Fixx), пропагандировавшие бег трусцой как средство продления жизни, приобрели максимальную популярность. Стали бегать и стар и млад, в Нью-Йорке – по Центральному парку, в Бостоне и Кембридже – по улицам и бульварам. Самому Фиксу было в 1974 году лишь 42 года, и его убеждение, что многочасовый бег каждый день продлевает ему жизнь, не имело никаких доказательств. Но американцам доказательства не были нужны, они свято верили телевизионной рекламе. (Дж. Фикс умер в 1984 году в возрасте 52 лет от инфаркта во время своего ежедневного многомильного забега. Вскрытие показало наличие массивного атеросклероза во всех сердечных артериях, гипертрофию сердечной мышцы и множество других аномалий. Бег трусцой не является естественным для человека и не имеет для здоровья преимуществ перед ходьбой. В последующем оказалось, что бег трусцой часто ведет к разнообразным повреждениям коленных суставов.)
В воскресенье 28 апреля я выезжал из Бостона экспрессом в Балтимор в знаменитый Исследовательский центр геронтологии Национального института здоровья, приглашение из которого и послужило основным поводом для моей поездки в США. Доклад о кавказских долгожителях и о теории горных центров долгожительства я готовил в течение нескольких месяцев. Он был оформлен и как статья для публикации в Journal of Gerontology.
В Бостоне я наконец купил фотоаппарат для Димы и запас пленок и теперь мог снимать все интересное во время путешествия и фотографировать своих американских друзей.