Геронтологический центр в Балтиморе
Из Бостона в Балтимор дневной поезд шел около семи часов по железной дороге, возрожденной в 1971 году благодаря созданию государственной национальной корпорации «Амтрак». Необходимость в такой корпорации возникла в связи с упадком и банкротством многочисленных частных железнодорожных компаний, которые не выдерживали конкуренции с автомобилями и авиацией. Даже американская почта отказалась от почтовых вагонов. Правительство, однако, решило, что железные дороги, даже убыточные, являются стратегически важным средством коммуникации, и взяло железнодорожное сообщение под свой контроль, закупив большое количество локомотивов в Европе. В 1974 году нефтяной кризис и резко возросшие цены на бензин и дизельное топливо для автомобильного транспорта привели к увеличению пассажиро– и грузопотоков по железным дорогам. Железнодорожный транспорт снова становился рентабельным.
В Балтиморе, как я уже говорил, у меня была назначена на 29 апреля дискуссия-семинар в Исследовательском центре геронтологии по проблеме долгожителей Кавказа. Эта же тема, но в виде открытой лекции была объявлена в Бетесде, где расположен Национальный институт здравоохранения (National Institute of Health, или NIH), состоявший из нескольких больших национальных институтов (Институт рака, Институт сердца, Институт здоровья детей, Институт инфекционных болезней и другие, в 1974-м их было пятнадцать, в настоящее время около тридцати). Некоторые из этих институтов находились в других штатах. NIH был американским аналогом АМН СССР. Именно в 1974 году начал осуществляться проект преобразования балтиморского Геронтологического центра в Национальный институт по изучению старения (NIA), что означало создание новых отделов и лабораторий.
Я прибыл в Балтимор вечером в воскресенье 28 апреля и сразу поехал в забронированную для меня гостиницу. Из номера позвонил домой Натану Шоку, директору центра, и сообщил о благополучном прибытии. На следующий день утром за мной должна была приехать машина. Геронтологический центр находился за городом в комплексе медицинских учреждений и больниц города.
С Натаном Шоком я переписывался с 1956 года, как только начал читать первый, созданный незадолго до этого Journal of Gerontology, главным редактором которого и был Н. Шок. В то время выходило шесть номеров журнала в год и в конце каждого номера был раздел «Текущая библиография по старению» с перечнем опубликованных во всем мире статей и книг по разным проблемам экспериментальной и клинической геронтологии. Составителем этих перечней был Натан Шок, по-видимому с несколькими помощниками, просматривавшими журналы на французском, немецком, итальянском и других европейских языках. Знающих русский язык тогда среди ассистентов Шока не было. Я написал ему письмо, обратив внимание на отсутствие в библиографии работ советских авторов, и послал список основных публикаций по проблемам старения в СССР в период 1953–1955 годов с переводами заголовков статей и названий журналов и сборников на английский язык. В моем списке было около тридцати публикаций из журналов, сборников и трудов университетов и медицинских институтов. Они показывали достаточно высокий уровень интереса к проблемам старения в СССР. Шок поблагодарил меня за помощь и включил присланный мною список в свою библиографию. После 1956 года я продолжал информировать его о публикациях по этой теме. Я уже писал выше о приглашениях для участия в Международных конгрессах по геронтологии в 1960 и в 1972 годах, которые я получал от Натана Шока, и о нашей встрече в Киеве в 1972 году (см. главу 2, главу 15 и главу 16). Теперь пришло время посетить этот созданный Шоком знаменитый геронтологический центр.
Утром за мной пришла машина, и минут через тридцать мы остановились перед зданием центра. Шок и гостивший в Балтиморе директор Австралийского центра по изучению старения Гари Эндрюс (Gary Andrews) приняли меня очень тепло. Расспрашивали о моих впечатлениях от Америки и о жизни и работе в Англии.
Семинар был назначен на три часа пополудни, и до его начала я успел ознакомиться с Геронтологическим центром, по существу уже большим институтом геронтологии. По приоритетным направлениям работы он сильно отличался от известного мне Всесоюзного института геронтологии в Киеве прежде всего отсутствием интереса к долгожителям и к методам активного продления жизни какими-либо препаратами.
В Балтиморе изучали главным образом нормальное старение, подчеркивая, что это не болезнь, которую можно лечить. Старение здесь изучали не на экспериментальных животных с короткой продолжительностью жизни, а на людях – пациентах местной городской больницы, мониторинг физиологических функций которых велся десятки лет. Еще в 1950–1951 годах была выделена группа добровольцев, состоявшая из 1400 здоровых мужчин и женщин в возрасте от 20 до 90 лет, которые согласились каждые два года подвергаться разнообразным тестам, состоявшим примерно из сотни разных измерений уровня физиологических функций их мускулов, сердца, легких, почек, печени, мозга (память), органов чувств, реактивности иммунной системы, состава крови и т. д. Полученные данные обрабатывались в виде графиков и таблиц. На основании результатов, накапливавшихся уже более двадцати лет, можно было отделить нормальное старение от возрастных заболеваний, таких как остеопороз, подагра, диабет-2, болезнь Альцгеймера, и других, дающих резкий сбой отдельных систем, которые появляются лишь у некоторых наблюдаемых и могут иметь генетическую природу или отражают особенности питания и образа жизни. Даже повышенный холестерин оказался симптомом наследственного синдрома, гиперхолестеринемии, которая появлялась лишь у одного человека из каждых пятисот. Активность всех физиологических функций снижалась с возрастом, и долголетие коррелировало с равномерностью и синхронностью такого снижения. Преждевременное старение было часто связано с появлением дефектов в какой-то одной физиологической системе, которые распространялись и на другие, зависимые от нее.
Мой доклад на семинаре пришли обсудить около семидесяти сотрудников центра. Каких-либо введений здесь не требовалось. Я сразу показал график возрастной пирамиды, составленной по данным переписи населения в СССР в 1926 году, которая выделила Кавказ как особую зону долголетия. Обычно в таких пирамидах или таблицах сравниваются возрастные когорты за каждые пять лет (51–55; 56–60; 61–65 и т. д.). В моей пирамиде, основанной на данных, которые публиковалась в СССР не в кратком, а в полном многотомном отчете о переписи, сравнивались возрастные когорты за каждый год. В этом случае было сразу видно, что при устных опросах, на основании которых суммируются данные переписей населения, резко выделяются округленные возраста. В СССР, например, в 1926 году регистрировалось около 50 тысяч 79-летних и 34 тысячи 81-летних, тогда как число 80-летних было равно 369 000. Реально такого распределения не могло быть. Особенно заметным было стремление пожилых людей объявить свое столетие. До 98 лет дожили в СССР 4000 человек, до 99 лет – 3000, а до ста и выше – 29 000! При этом большинство столетних регистрировалось на Кавказе и в Алтайских горах, в основном в сельских районах. Для Москвы, Ленинграда, Киева и других крупных городов такое стремление округлить и увеличить собственный возраст не было характерно. Причин, побуждавших сельчан прибавлять лишние годы к своему возрасту, было несколько: традиционное почитание старцев среди кавказских народов, ассоциация старости с мудростью (советы старейшин), намеренная фальсификация возраста молодыми еще в старой России, чтобы избежать призыва на военную службу, стремление крестьян избавляться от натурального продовольственного налога и другие. Сельские жители и в России и в СССР не имели удостоверений личности типа паспортов. В мусульманских районах, особенно горных (Дагестан, Абхазия), рождения детей не документировались. В христианских нациях (Грузия, Армения, Осетия) производилась церковная регистрация рождений при крещениях. Однако после революции большинство церквей и храмов перестали выполнять свои функции или были разрушены, и проверка регистрационных списков стала невозможной. Документирование населения, которое проводилось лишь с 1932 года в связи с коллективизацией крестьян, осуществлялось на основании устных показаний. Большинство долгожителей были людьми неграмотными. Для доказательства сверхдолголетия следовало изучать не документы, а родословные. Нередко взрослые люди присваивали себе идентичность своих умерших родителей или старших братьев и сестер. (В Японии это иногда делалось ради получения пенсии.) Как один из факторов я также отметил убеждение Сталина, часто им повторяемое, в том, что грузины и горцы живут долго. Именно по инициативе Сталина академик Александр Богомолец, директор киевского Института физиологии, организовал в 1939 году экспедиционные исследования в Абхазии, в которых были «открыты» сверхдолгожители, достигшие возраста 110, 120 лет и даже больше. Эти данные докладывались Сталину. Он и сам в последние пять лет жизни подолгу жил в горной резиденции в Абхазии у озера Рица.
Книга рекордов Гиннесса
На следующий день моя лекция «Кавказ и Алтай как центры долголетия – биологическое или социальное явление?» была объявлена в Бетесде как открытая для всех. Мое выступление состоялось днем в большой аудитории клинического центра. Повторив с наглядными иллюстрациями те аргументы, которые обсуждались накануне в Геронтологическом центре, я также подверг сомнению и общую теорию о горных центрах долголетия, последними «открытиями» которой были высокогорный район Хунза в Пакистане и высокогорная долина Вилькабамба в Эквадоре. Поскольку эти якобы открытия были сделаны американской экспедицией под руководством профессора Александра Лифа из Бостона, к ним относились с доверием. Уже появились американский и японский проекты строительства в долине Вилькабамба гостиничного оздоровительного комплекса. Горные условия, три-четыре тысячи метров над уровнем моря, действительно оказывают физиологическое воздействие на организм, снижая из-за недостатка кислорода интенсивность окислительных реакций в тканях и увеличивая общую концентрацию эритроцитов и гемоглобина в крови. Но то, что такие адаптационные изменения физиологии способны продлевать жизнь людей, живущих к тому же в очень трудных условиях и обычно в бедности, не было доказано на больших территориях. Население Тибета, например, не отличается долголетием.
Вечером того же дня я уже переезжал в Чеви-Чейз, пригород Вашингтона. В столице моя программа переходила под контроль Джереми Стоуна, директора Американской федерации ученых (FAS), в просторном доме которого мне предстояло провести три дня. Утром 1 мая Джереми сообщил, что о моей лекции в Бетесде подробно сообщила The Washington Post как о сенсации в статье под заголовком «Medvedev Hits Age Claims» («Медведев наносит удар по заявлениям о возрасте»), снабженной портретом Сталина. Именно причастность Сталина к пропаганде кавказского долгожительства придавала этой теме сенсационность. На следующий день уже со ссылкой на The Washington Post эта статья печаталась во многих других американских и европейских газетах. Ее неизбежно зафиксировали и в издательстве «Книги рекордов Гиннесса», которое находилось в небольшом городе Энфилд недалеко от Лондона. Один из двух знаменитых близнецов, создавших этот ежегодный бестселлер в 1955 году, Норрис Макуиртер (Norris D. McWhirter), бывший теперь директором издательства, связался по телефону с моим институтом, а потом через Риту передал мне приглашение на ланч в июне, после моего возвращения в Лондон. Получив по той же линии мое согласие, он подтвердил приглашение письмом на институтский адрес, в котором с удивлением отметил, что близнецы Медведевы, Рой и я, и близнецы Макуиртеры, Норрис и Росс, родились в одном и том же 1925 году. Обсудив мои аргументы, изложенные в газетах, издательство начало пересмотр раздела «Долголетие» в своей «Книге рекордов», удаляя из списка рекордов несколько имен грузин и других кавказцев, проживших якобы дольше 120 лет. (В новых ежегодных изданиях этой книги, выходившей на двадцати языках во многих странах миллионными тиражами, в разделе о долгожителях приводилась цитата из мой лекции 30 марта в Бетесде.)
На ланче, уже в июне, я познакомился и с братом-близнецом Норриса, Россом (Ross), он жил недалеко от нашего института в соседнем районе Fincheley. Для меня было шоком, когда осенью 1975-го Росс был убит выстрелами в упор террористами Ирландской республиканской армии на пороге собственного дома, открыв дверь на звонок. В гражданской войне, которая велась в то время между католиками и протестантами – в основном террористическими методами – в Северной Ирландии, Росс занимал крайне антиирландскую позицию и требовал взять на полицейский учет всех ирландцев, проживавших в Лондоне. За это ему и отомстили. Однако таких актов индивидуального террора в Лондоне в прошлом не было. Лондон и Англия в целом всегда считались наиболее безопасными в Европе местами для политических беженцев из многих стран.
Сенатор Генри Джексон и его поправка
Джереми Стоун, руководивший моей программой в Вашингтоне, уже несколько раз в апреле разговаривал по телефону с сенатором Джексоном, рассчитывая устроить нашу общую встречу. К этому времени стало очевидно, что позицию академика Сахарова, энергично поддержавшего поправку Джексона к торговому законодательству США, по которому предстояло голосование в сенате, одобряют далеко не все советские диссиденты. Но Джексон пока не находил удобного времени для такой встречи. Неожиданно для меня 28 апреля The Washington Post и The New York Times опубликовали довольно обширное заявление Солженицына, который отклонял приглашение конгресса США выступить на слушаниях по разрядке в палате представителей, запланированных на май – июль 1974-го. Заявление Солженицына было очень грубым и даже оскорбительным для американских законодателей. Он критиковал США за вывод своей армии из Южного Вьетнама и саркастически заявлял, что американцы с такой же легкостью пожертвуют и всей Западной Европой:
«И я не думаю, что я слишком парадоксально выражусь или слишком далеко шагну к абсурду, предположив, что если в некие ненастные 10–14 дней остаток Европы будет без больших усилий оккупирован победоносными армиями, – то гнев вашей заокеанской страны и даже крутые решения вашего правительства прекратить тогда культурный обмен балетными и оперными спектаклями будут вскоре опротестованы негодующими и рассудительными голосами в прессе и в сенате; что надо считаться с реальностью, что происшедшему нельзя придавать значения большего, чем прежним эпизодам в Восточной Европе, что противостояние агрессору может только ожесточить его и укрепить реакционные силы, – а надо вдвойне и втройне приложить усилия к новой “разрядке напряженности”» (Solzhenitsyn’s View of «Pseudo-Detente» // The Washington Post, 28 April 1974).
Это заявление было включено в слушания в палате представителей (93rd Congress. Second Session, 1974).
На следующий день, 29 апреля, те же газеты опубликовали подробные сообщения своих корреспондентов из Москвы с изложением статьи Роя, посвященной поправке Джексона и проблемам разрядки. Обе газеты отмечали, что Рой Медведев высказывает серьезные сомнения в эффективности этой поправки. Он подчеркивал, что в тактике давления есть определенные границы, за которыми может наступить «неуправляемое усиление взаимного недоверия и соперничества… которое вызовет не увеличение, а резкое сокращение эмиграции».
Мое пребывание именно в эти дни в Вашингтоне было случайным. Я сам не планировал каких-либо встреч с сенаторами или конгрессменами. На 1 мая у меня была объявлена открытая лекция о советской науке в вашингтонском отделении Университета Джона Гопкинса. Однако Джереми Стоун как профессиональный лоббист, защищавший в Вашингтоне интересы американских ученых, воспользовался ситуацией, созданной публикациями заявлений Солженицына и Роя Медведева, позвонил сенатору Джексону и договорился о встрече с ним 2 мая (до этого планировалась лишь моя встреча с одним из помощников сенатора). В программу, которую составил для меня Дж. Стоун, входили посещение заседания сената и Верховного суда США и беседы с некоторыми сенаторами и конгрессменами.
Перед встречей с Джексоном я сумел узнать основные детали его политических интересов. В США, где от каждого штата избираются в сенат по два представителя, их политические позиции определяются не столько партийной принадлежностью (демократ или республиканец), сколько способностью защищать в конгрессе главным образом экономические интересы собственных штатов. Сенаторы, например, от Айовы – основного производителя кукурузы, неизбежно проголосуют против торговых ограничений для Советского Союза – главного импортера американского зерна. Сенатор, в данном случае Генри Джексон, от индустриального западного штата Вашингтон, главная продукция которого – гражданские и военные самолеты, межконтинентальные ракеты, крылатые ракеты среднего радиуса действия и плутоний для атомных бомб, неизменно стоит на страже интересов военно-промышленного комплекса.
Джексон, как объяснил мне Стоун, был против ратификации в сенате договора между США и СССР об ограничении стратегических вооружений и противоракетной обороны, подписанного в Москве Никсоном и Брежневым 26 мая 1972 года. Джексон возглавлял подкомитет сената по вооружениям. Этот договор, известный как SALT-1 (ОСВ-1), создавал проблемы для американской военной промышленности, которая именно в это время закончила разработку нового поколения межконтинентальных ракет MX-1, имевших несколько боеголовок независимого наведения, дававших США значительные преимущества. Намечался ввод нового поколения межконтинентальных ракет для подводных лодок «Трайдент».
Либерализация торговых отношений между США и СССР была лишь дополнением к стратегическому договору. Заключая между собой историческое соглашение под условным названием «разрядка напряженности», каждое из правительств сталкивалось с попытками влиятельных групп с разными интересами привязать к нему несколько других условий – чтобы подсластить пилюлю либо, наоборот, сделать ее еще более горькой. Советские лидеры добавили к договору проект нового торгового соглашения со статусом наибольшего благоприятствования. С другой стороны, израильское лобби в Вашингтоне присовокупило к проекту торгового договора требование о снятии ограничений на эмиграцию в Израиль. Сенатор Джексон, ранее не интересовавшийся проблемами эмиграции, в свою очередь добавил к проекту торгового соглашения поправку, которая была заведомо неприемлемой для лидеров СССР, так как требовала конкретной, очень высокой численности эмигрантов в Израиль (сто тысяч в год) и отмены ряда ограничений на эмиграцию для работников секретных учреждений, на которые правительство СССР не могло согласиться. Целью Джексона было заблокировать весь пакет соглашений, главной частью которого был ОСВ-1. Именно из-за поправки Джексона, внесенной в сенат 4 октября 1972 года, президент Никсон отложил внесение договоров, подписанных ранее в Москве, на ратификацию в сенат. Большинство людей, вовлеченных в эту полемику, не понимали сложности проблемы. Однако для Дж. Стоуна как директора Федеральной ассоциации ученых (FAS), принимавшей участие в разработке ОСВ-1, цель Джексона была достаточно ясной. Была очевидной эта цель и для Генри Киссинджера, государственного секретаря. Однако процедура импичмента президента Никсона уже была начата, и смена администрации Белого дома ожидалась летом. Никто еще не знал, какой будет структура власти в стране осенью, когда могло состояться голосование в сенате по торговым соглашениям с СССР.
Моя встреча с сенатором Джексоном состоялась в его офисе 2 мая и продолжалась около трех часов. На беседе присутствовали Дж. Стоун и один из помощников сенатора.
Беседа началась с обсуждения статьи Роя. Джексон ее прочитал, но не мог понять, почему СССР не может пойти на уступки в решении проблем эмиграции. Я объяснил, что в этой области правительство СССР уже сделало с 1971 года несколько очевидных уступок: был отменен налог на образование для эмигрантов, и общее количество выданных эмиграционных виз возросло с 10 тысяч до 35 тысяч. В 1974 году число эмиграционных виз уменьшилось не из-за ограничений, а из-за войны Израиля с Египтом и как следствие потери территории, а также из-за трудностей в получении виз на въезд в США, куда реально стремится не менее 70 % уезжающих по израильским визам. Лагеря перемещенных лиц в Австрии и Италии, находящиеся под управлением ООН, в то время были переполнены именно эмигрантами из СССР. (Один из таких лагерей я посетил в марте во время поездки в Италию.) Требование Джексона о ста тысячах ежегодных эмиграционных виз было абсолютно нереальным. Другие требования его поправки, например отмена согласия престарелых родителей на эмиграцию их взрослых детей, противоречили советскому законодательству, которое обязывало детей помогать престарелым родителям, если у них нет пенсионного обеспечения. В США дети не имели юридических обязательств перед родителями. В более патриархальной России были другие традиции и в понятие «семья» входили три поколения. Власть советских лидеров основывалась не только на насилии, как это считалось в США, но и на пропаганде преимуществ социалистической системы. Это делало их очень чувствительными к сохранению престижа. Любое открытое давление было бы неизбежно отвергнуто как вмешательство во внутренние дела. Торговля с США и американские кредиты не имеют жизненно важного значения для СССР. Потеря престижа более опасна для партийных лидеров, чем утрата возможных кредитов. Эмиграция в существующей форме сопровождается предварительным лишением гражданства и является на практике депортацией.
Джексон ответил, что он получил тысячи писем, как от граждан США, так и от граждан СССР, в которых приветствуется его инициатива. Он также подчеркнул, что его поправку считает важной и Сахаров. Отвечать Джексону было нелегко, так как обращавшиеся к нему люди, включая и Сахарова, безусловно, не знали, что за общими словами «свобода эмиграции» стоял и протокол о том, какие именно действия должно было бы предпринять правительство СССР, чтобы удовлетворить требованиям поправки. При этом эти требования могли постоянно меняться. Познания Джексона о Советском Союзе были крайне ограниченными и тенденциозными. Он никогда не посещал Москву. Мне приходилось объяснять ему множество элементарных вещей, включая даже то, что название Красной площади происходит не от политического термина «красный», а от старинного слова «красна» в смысле «красивая». (В США очень многие думали, что названия Кремля и Красной площади появились лишь после Октябрьской революции.) Джексон в итоге сказал, что дело с его поправкой зашло слишком далеко: она уже одобрена в палате представителей по представлению конгрессмена Вэника. Джексон, безусловно, мог бы модифицировать свои формулировки, но только в том случае, если его об этом попросят представительные группы еврейских активистов из СССР. (К осени он изменил некоторые требования, уменьшив, в частности, контрольную цифру эмиграционных виз со ста до шестидесяти тысяч.)
В этот же день я побывал в зале заседаний сената США. Шло обсуждение какого-то законопроекта о здравоохранении. На прениях присутствовали восемь сенаторов. Стоун объяснил мне, что этот законопроект обсуждается в сенате уже четырнадцать лет.
Вечером 2 мая меня пригласил на обед Дэн Морган (Dan Morgan), один из редакторов The Washington Post. Я познакомился с ним еще в Москве летом 1972 года. На обеде я встретился и с другими сотрудниками этой знаменитой газеты. В США не существовало какой-либо общенациональной газеты, и особое влияние столичной газеты определялось не только ее близостью к центру законодательной и исполнительной власти, но и высоким уровнем ее аналитических статей. Именно эта газета сумела раскрыть те злоупотребления властью, которые привели к импичменту Ричарда Никсона.
Калифорния
В открытке от 3 мая я писал в Лондон Рите и Диме: «Пишу в поезде по дороге из Вашингтона в Нью-Йорк – это Metroliner[9] – три часа от В. до Н. Днем еду в Калифорнию…»
Планируя поездку в США, я предполагал в первую очередь встретиться с теми друзьями и коллегами, с которыми вел длительную переписку или уже познакомился на конференциях и конгрессах в СССР, и с теми, кто помогал мне и Рою в публикациях наших работ. Предложения о лекциях или семинарах были обычно инициативой с их стороны. Таковой оказалась американская традиция, определявшаяся тем, как я понял уже в США, что основные университеты и научные центры располагаются здесь не в городах, имеющих какие-либо туристические, исторические или культурные достопримечательности, а в обособленных кампусах, где, кроме аудиторий, лабораторий, общежитий и домов для персонала, ничего нет. Университеты являются обычно и собственниками той земли, на которой они расположены, и университетские уставы не допускают на эту территорию посторонних. В Европе визит в университет – это приезд в какой-то интересный город: Оксфорд, Кембридж, Бристоль, Эдинбург, Париж, Амстердам, Рим, Милан, Неаполь и другие. Встречи с друзьями – это обеды в знаменитых ресторанах и совместные экскурсии. Приглашение прочитать лекцию – это уже редкость. Публичная лекция в университете считается особым почетом и гонорарами не вознаграждается. В американских же университетских городках лекция, семинар или просто интервью гостя из Европы, гонорар за лекцию и прием с множеством гостей – часть обычного ритуала гостеприимства. Это вносит разнообразие и в жизнь студентов, замкнутых в академической среде. Без такого ритуала просто частный, дружеский визит иностранного гостя даже в знаменитые кампусы не имеет большого интереса, тем более для такого гостя, как я, не умеющего водить машину. Любые достопримечательности и развлекательные заведения вокруг кампусов, включая рестораны, клубы или кинотеатры, приспособлены главным образом для посещения их автомобилистами. Кинофильмы на большом экране можно смотреть, не выходя из машины. В США, как оказалось, были университеты и в городах, самым большим из них был в 1974 году Городской университет Нью-Йорка (The City University of New York). Они входили в систему бесплатного государственного высшего образования со свободным доступом. При поступлении в них не было конкурса и вступительных экзаменов. В таких университетах учились сотни тысяч студентов, половину из которых составляли афроамериканцы, латиноамериканцы, азиатские меньшинства и молодежь из развивающихся стран. В этих университетах научных центров обычно не было. Государственными являлись и университеты штатов, но в них были вступительные экзамены и конкурсы, обучение было бесплатным для жителей данного штата и платным для жителей других штатов и иностранцев. За счет платного обучения пополнялись бюджеты университетов, и в них велись научные исследования, а уровень образования считался высоким. Однако наиболее престижными и богатыми в США всегда были частные университеты, которые нередко носят названия по имени своих основателей. Старейший среди них, Гарвардский, был основан в 1636 году Джоном Гарвардом. Хорошо известны Университет Джона Хопкинса, Рокфеллеровский университет, Университет Вандербильта, Стэнфордский университет и ряд других. Их, с отдельными небольшими частными колледжами, больше ста. Поступление в такой университет требует сдачи сложных экзаменов, а учеба – достаточно высокой оплаты. Многие научные лаборатории, а иногда и факультеты в таких университетах основываются независимо и получают названия по имени того или иного магната, желающего увековечить свою благотворительную деятельность. Почти каждый знаменитый американский миллиардер оставил стране новый университет или колледж. Эта особенность американской системы высшего образования была для меня очень интересна. В Великобритании частных университетов нет и высшее образование было бесплатным для всех жителей страны, являющихся ее гражданами. Иностранцам, желавшим получить образование в Великобритании, приходилось полностью оплачивать обучение. Частное обучение в Англии допускалось в ограниченном объеме лишь в системе среднего образования.
Из Нью-Йорка я в тот же день выехал в Калифорнию, но с остановкой в Канзас-Сити, столице сельскохозяйственного штата Канзас, главного производителя американской пшеницы. В школе медицины Канзасского университета у меня был запланирован семинар по проблемам старения. Столица штата оказалась большим, но малоинтересным для туриста городом. Деловой центр состоял из высотных зданий, а обширные жилые кварталы – из семейных домов. Промышленный район города специализировался на переработке сельскохозяйственных продукции. На улицах в центре почти не было пешеходов. Большой клуб «Плейбой» был единственным публичным местом развлечения для местных жителей.
В открытке, отправленной в Лондон во время стоянки поезда уже в Колорадо, я писал Рите и Диме: «От Канзас-Сити мой вагон находится в составе особого туристического поезда – в двух вагонах есть специальный второй стеклянный этаж с креслами для обозрения. Да и природа интересная, уже горы, пустыни, Wild West, ковбои. Но поезд все равно наполовину пустой, торопливые американцы в основном летают. В поезде есть и комната отдыха, где можно писать за письменным столом, что я сейчас и делаю. После Калифорнии я начну двигаться уже в сторону Лондона…»
С кресла обозрения я мог увидеть не только знаменитые Лас-Вегас и Санта-Фе, но и пустыню Аризоны. Утром 6 мая наш поезд прибыл в Лос-Анджелес. В этот же день, ранним вечером, планировался мой доклад-семинар о молекулярных аспектах старения в Геронтологическом центре Университета Южной Калифорнии. Этот центр (полное его название Ethel Percy Andrus Gerontology Centre) был основан в 1965 году первым в США ректором университета – женщиной. Меня пригласил для этого доклада профессор Бернард Стрелер, мой старый друг, с которым я переписывался с 1959 года и встречался в Москве в 1961 и в 1972 годах. Я также редактировал перевод на русский язык второго издания его книги «Время, клетка, старение», которая вышла в Москве в 1967 году. Я всегда считал Стрелера наиболее выдающимся геронтологом-теоретиком не только в США, но и в мире. Бернард, или Берни, как и я, родился в 1925 году. Во время войны он служил во флоте. После окончания университета увлекся биохимией растений и сделал несколько важных открытий механизма биолюминесценции, идентифицировав особое вещество люциферин, которое, как оказалось, определяло способность к люминесценции у бактерий и некоторых насекомых. В области геронтологии, интерес к которой появился у Стрелера в 1955 году, он пытался разгадать механизм видовой специфичности старения. В 1966 году он основал новый геронтологический журнал Mechanisms of Ageing and Development, который стал лучшим в геронтологии по так называемому индексу цитирования. В состав редколлегии он включил и меня. Это означало, что я должен рецензировать статьи, которые журнал получал от советских ученых. (За несколько лет было только две таких работы.)
Мы оба были рады этой встрече. После моего доклада и короткого приема Бернард повез меня к себе домой. Он жил в ста километрах к югу от Лос-Анджелеса в горном поселке, построенном вокруг живописного озера. Это был типичный для Калифорнии поселок-кооператив, на частной земле которого новые жители могли селиться лишь с согласия здешних обитателей. Всего было не больше трехсот семейных домов, жили в них лишь относительно состоятельные представители среднего класса: профессора, бизнесмены, актеры Голливуда. Рядом с поселком была и школа для детей. На всем побережье и на горных склонах Калифорнии разбросаны сотни таких элитных поселков большего или меньшего размера. Непосредственно в больших городах жили бедняки и иммигранты из Мексики и Китая (железную дорогу из Чикаго в Сан-Франциско и вдоль побережья на юг и на север строили в конце XIX века в основном китайские рабочие, которые здесь и остались).
Весь дом Стрелера был фактически редакцией журнала, который делался самим Бернардом и его женой Теодорой. Трое их взрослых детей жили отдельно в разных районах Калифорнии. Адресом журнала, куда присылались рукописи, был именно их поселок Agoura, которого нет на географических картах. На следующий день Бернард повез меня на своей машине в Пасадену, город, расположенный недалеко от Лос-Анджелеса. Там в Калифорнийском технологическом институте (частный исследовательский университет) работал Макс Дельбрюк, ученик Тимофеева-Ресовского, которого в 1969 году я привозил в Обнинск на встречу с учителем (см. главу 11). Дельбрюк жил с женой недалеко от Пасадены в большом доме с садом тоже в элитарном поселке-кооперативе. Вечер прошел в беседах. Для гостей у Дельбрюков была не отдельная комната в доме, а небольшой гостевой домик в саду. Главной проблемой даже здесь, вдали от Лос-Анджелеса, был отравленный выхлопными газами миллионов автомобилей воздух. Южное побережье Калифорнии прикрывалось от остальной части континента высокими горами и поэтому не продувалось морскими ветрами. Здесь почти не было дождей. Автомобильные выхлопы и промышленные выбросы городских предприятий при тихой погоде отравляли воздух в окрестности на десятки километров. Даже в центре Лондона было намного легче дышать. В этом благодатном краю оказался наиболее высокий в мире уровень хронических заболеваний верхних дыхательных путей, вызванных смогом. Я увозил отсюда не только приятные воспоминания, но и воспаление носовых пазух, которое в Лондоне пришлось лечить хирургическим путем.
Из Пасадены 8 мая я выехал автобусом в Санта-Барбару, курортный городок примерно в 150 километрах к югу от Пасадены. Там у меня была встреча с Алексом Комфортом, уехавшим, как я писал ранее, в 1973 году в США от слишком высоких британских налогов на свои гонорары за бестселлер «Радость секса». В Санта-Барбаре Комфорта избрали пожизненным членом особого клуба знаменитостей с респектабельным названием «Центр по изучению демократических институтов». Эта гуманитарная организация, «мозговой центр», была основана в 1959 году на грант от фонда Форда, она издавала свой журнал. Члены этой организации, вносившие вклад в ее бюджет, имели здесь свои квартиры и офисы. Был там и бесплатный (для членов клуба) ресторан. Среди постоянных и временных резидентов числились бывшие работники ООН и других международных организаций, бывшие послы США, философы, ученые, писатели. Здесь они жили и общались с равными по рангу. Сообща велась разработка политических и экономических программ и рекомендаций. Два раза в неделю на общую дискуссию приглашали политика или ученого извне, иногда иностранного. Мне предстояло здесь вечером 8 мая выступление на тему «Наука в СССР». 9 мая Комфорт показывал мне окрестности. Центр был расположен на склоне с красивым видом на город и океан.
Из Санта-Барбары я на автобусе вечером 9 мая приехал в знаменитый Стэнфордский университет, большой кампус которого находился недалеко от города Пало-Альто. Этот университет, основанный в 1891 году миллиардером и владельцем железных дорог Леландом Стэнфордом (Leland Stanford), считался самым богатым в США. Он расположен в долине Санта-Клара, которую в 1974 году уже стали часто называть Силиконовой или Кремниевой долиной, так как именно здесь, в значительной степени на базе Стэнфордского университета, развивалась американская электронная промышленность. Однако мой визит сюда был связан с геронтологией. В Медицинской школе университета заведовал одной из кафедр профессор Леонард Хейфлик, открывший процесс старения в культурах клеток. О его исследованиях я уже рассказывал в главе 16. Здесь у меня планировалось две лекции, одна – о различных течениях в советской политической оппозиции (которая в США обозначалась общим термином dissent) и вторая – о советской науке, особенности которой я теперь пробовал сравнивать с наукой в США и в Западной Европе. Интерес к советской науке в США был очень высок, поэтому именно эта тема предлагалась мне для лекций чаще всего. Американцы не могли понять, каким образом, по их мнению, отсталая коммунистическая Россия, вышедшая из тяжелейшей войны с огромными потерями, сумела быстро догнать США по атомному и термоядерному оружию, запустить первый в мире спутник, отправить в космос Юрия Гагарина и сделать фотографии обратной стороны Луны. Американцы обычно считали, что их научно-технические достижения недоступны для других стран. Моя лекция о советской науке, формировавшаяся и менявшаяся от одной презентации к другой, включала обзор перемен, связанных с историей СССР. Я давал картину научно-технических достижений России в период до 1917 года, потерь в науке, связанных с революцией и Гражданской войной, быстрого возрождения в 1921–1935 годах и новых потерь, связанных с террором и появлением псевдоучений не только в биологии (Т. Д. Лысенко), но и в других областях науки. Атомные и космические проекты имели приоритет и неограниченное финансирование. В США, как я мог уже убедиться, ученые наиболее независимы от политического вмешательства и разных государственных институтов. Но псевдоучения появлялись и здесь, в частности в геронтологии (попытки радикального продления жизни мегадозами витаминов и другие). В Англии, Германии и Франции так же, как и в СССР, научные исследования в основном финансировались из государственного бюджета и были под более строгим экспертным контролем. В таких условиях очень сильны иерархия научных степеней и званий и стремление ученых к членству в академиях. Эти традиции вели к формированию научной аристократии, которой почти не было в США. Здесь большая часть исследований во всех областях науки финансировалась грантами от многочисленных независимых частных фондов. Это позволяло молодым талантам начинать важные проекты и создавать собственные лаборатории намного раньше, чем европейским и особенно советским ученым. В Стэнфорде я посетил и Гуверовский институт, где находился самый большой за пределами СССР архив по истории России и Советского Союза.
Следующей остановкой на моем пути по побережью был не менее знаменитый, но не столь богатый Калифорнийский университет, один из многих кампусов которого находится в Беркли, университетском городке близ Сан-Франциско. Там я встречался с профессором Майклом Лернером. С ним можно было переходить на родной язык. Лернер, о котором я писал в прошлых главах, заведовал в Беркли кафедрой генетики сельскохозяйственных животных. Вместе с ним мы поехали на следующий день в Дэвис, второй по величине после Беркли кампус Калифорнийского университета, расположенный между Беркли и Сакраменто, столицей штата. В Дэвисе жил в отставке как «почетный профессор» Феодосий Григорьевич Добжанский, заслуженно считавшийся великим ученым. Его книга «Genetics and the Origin of Species» («Генетика и происхождение видов»), первое издание которой вышло в 1937 году, переиздавалась много раз. Добжанский объединил эволюционное учение Дарвина с генетикой, создав новую теорию эволюции. С 1963 года я вел с ним регулярную переписку. Как я писал раньше, Добжанский и Лернер обеспечили перевод и издание в 1969 году моей книги «The Rise and Fall of T. D. Lysenko». Добжанский родился в Немирове в 1900 году и окончил Киевский университет в 1921-м, где и работал до 1924 года. С 1924-го по 1927 год он провел серию блестящих исследований на кафедре генетики в Ленинградском университете, заслужив грант от фонда Рокфеллера для годичной работы в лаборатории Томаса Моргана в Колумбийском университете. Из этой поездки в США Добжанский не вернулся.
Как объяснил мне Лернер, в 1968 году у Добжанского была диагностирована лейкемия, эффективного лечения которой все еще не было. Болезнь стала причиной отставки ученого, бывшего в то время профессором Колумбийского и Рокфеллерского университетов в Нью-Йорке. Жена Добжанского, Наталья, умерла в 1969 году, и в Дэвисе он находился на попечении своих учеников. Одного из них, Франциско Айала (Francisco J. Aiala), я встречал на Менделевском мемориальном симпозиуме в Брно в 1965 году, он, как и Майкл Лернер, был удостоен золотой медали Менделя.
Добжанский встретил нас на кафедре генетики. Выглядел он неважно, но болезнь не повлияла на его память. Он рассказал, как в 1935 году Николай Иванович Вавилов, только что создавший в Москве Институт генетики АН СССР, убеждал его вернуться в Москву, чтобы занять пост директора. «Вдвоем мы одолеем Лысенко», – писал Вавилов. Этот рассказ очень меня удивил. В 1935 году, вернись Добжанский в СССР, его бы сразу арестовали «за измену родине». Дело на него, тогда еще в ОГПУ, наверное, было заведено сразу после его отказа вернуться домой в конце 1928 года. Союз Добжанского с Вавиловым, имевшим репутацию советского патриота, мог бы лишь ослабить позиции Николая Ивановича. Конфликт с Лысенко не был научным спором.
В Беркли у меня была очень насыщенная программа на неделю: два доклада на семинарах и одна открытая лекция. Кроме того, я встречался с коллегами, которых знал по переписке. Общеуниверситетская лекция о диссидентах в Советском Союзе была назначена на вечер во вторник 14 мая. Это был несколько модифицированный вариант моего выступления на аналогичную тему в Стэнфорде. Какого-либо готового текста у меня не было, я обычно выступал спонтанно. Всегда задавали много вопросов. Просматривая сейчас сохранившиеся в моем архиве местные газеты, я обнаружил, что Berkeley Daily Gazette от 15 мая посвятила моей лекции большую статью, в которой описан такой эпизод:
«Медведеву наиболее горячо аплодировали, когда женщина из аудитории спросила его, почему советский лидер Леонид Брежнев был столь очаровательным во время его прошлогоднего визита в США и столь жестким у себя дома в Советском Союзе. “Он показался вам очаровательным только потому, что вы видели его всегда в компании с американским президентом Никсоном”, – ответил Медведев».
В один из этих дней Лернер повез меня на экскурсию в Сан-Франциско. Здесь был не только знаменитый Чайна-таун, но и «русская деревня», населенная в основном потомками беженцев времен Гражданской войны – в большинстве своем солдат и офицеров армии Врангеля. Эта экскурсия закончилась в русском ресторане в порту. Недалеко от нашего столика несколько пожилых мужчин, явно бывших русских офицеров, спорили о причинах проигранного сражения с Красной Армией где-то под Херсоном.
Длинная дорога домой
Моя программа в Калифорнии заканчивалась 20 мая. Однако итальянский лайнер, на котором я должен был возвращаться в Европу, «SS Leonardo da Vinchi», отплывал из Нью-Йорка 2 июня. На оставшиеся до этой даты дни я запланировал, еще при подготовке всего путешествия, много разных визитов, чаще всего однодневных. Из Сан-Франциско поездом и автобусом я проехал вдоль побережья в Ванкувер. Это была уже Канада, однако никакого паспортного контроля при пересечении границы не было. Меня еще в конце 1973 года пригласил туда знаменитый, хотя малоизвестный в СССР профессор физики Григорий Михайлович Волков, декан факультета науки Университета Британской Колумбии. Волкова, родившегося в Москве, еще десятилетним мальчиком родители увезли в Канаду в 1924 году. После окончания Университета Британской Колумбии он несколько лет работал в США в Калифорнийском университете под руководством Роберта Оппенгеймера. Оппенгеймеру и Волкову принадлежал приоритет в предсказании существования нейтронных звезд, которые были действительно открыты позднее. Темой моей лекции здесь снова была советская наука. Для этой лекции, как и для лекции о долгожителях, у меня была подобрана коллекция наглядных иллюстраций.
Из Ванкувера туристическим поездом с удобными для обзора креслами я почти два дня через горы и лесные массивы двигался в канадский штат Онтарио, чтобы прочитать лекцию в Университете Ватерлоо, уже о долгожителях. Здесь моим патроном был профессор Вильям Форбс (William Forbes), декан факультета математики. Он также занимался и геронтологией, применяя к изучению процессов старения статистические методы. Ему принадлежала главная заслуга в статистическом доказательстве того, что рак легких у человека напрямую связан с курением. Именно статистические исследования Форбса привели к широкой кампании против курения и к судебным искам к производителям табачной продукции, закончившимся победой пострадавших.
Через мост, соединявший канадский город Виндзор с американским Детройтом, я вернулся в США. Посылать в Лондон открытки с впечатлениями о канадском путешествии я не мог – в Канаде проходила всеобщая забастовка почтовых работников. В США мне предстояли еще две лекции в Миннеаполисе (штат Миннесота) и одна лекция о советской науке в Йельском университете (штат Коннектикут). Здесь я встречался с профессором Честером Блиссом, который в 1960 году помог доставить из Москвы в США текст моего доклада о молекулярных аспектах старения на Геронтологический конгресс в Сан-Франциско (см. главу 2). Я вернулся в Нью-Йорк 29 мая и снова остановился в отеле «Рузвельт». В открытке, которую я послал в Лондон на следующий день, было написано:
«Привет из Нью-Йорка! Вчера я был на ежегодном обеде ПЕН-клуба Америки, это происходило на последнем этаже какого-то небоскреба. Познакомился с Артуром Миллером и многими другими писателями. Сегодня у меня ланч с R. Tilley (Columbia Press) и обед с А. Green (A. Knopf). Завтра буду гулять по городу и покупать подарки. Все время пасмурно, а в Нью-Йорке в этом случае мало света даже для фотографирования. Остался один визит в редакцию газеты “Новое русское слово”…»
Через три дня я снова проплывал мимо статуи Свободы, на этот раз на замечательном итальянском лайнере. Он не был полностью укомплектован пассажирами, многие участники круиза начинали свой тур в портах Средиземного моря. Каждый вечер капитан приглашал нескольких пассажиров на обед в свою каюту. Я удостоился этой чести где-то посередине Атлантического океана.