Испания – 1974
6 июня я сходил на испанский берег в Малаге на юге Андалусии. Об Испании мое поколение советских людей знало намного больше, чем о других европейских странах, в основном благодаря гражданской войне 1936–1939 годов. Советский Союз активно поддерживал республиканцев оружием и опытными кадрами, тогда как Италия и Германия еще активнее помогали армии генерала Франко. Школьником в Ленинграде (а затем в Москве) я читал в газетах ежедневные сводки с фронтов, переживал многомесячную осаду Барселоны и Мадрида. Начиная с 1937-го в СССР пошел большой поток испанских детей, беженцев из северных баскских провинций, подвергавшихся бомбардировкам, главным образом с германских самолетов. Юные беженцы прибывали по морю в Ленинград. Уже в 1965 или в 1966 году я прочитал в оригинале на английском знаменитый роман Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол», сюжет которого давал очень ясную картину гражданской войны в Испании. Сцены из этого романа в 1974 году еще прочно держались в моей памяти.
В Малаге, большом курортном и портовом городе со смешанной мавританско-испанской архитектурой, я провел лишь один день, просто прогуливаясь по улицам. Я тогда не знал, что Андалусия почти семь веков, до 1492 года, была мусульманским халифатом. Однако меня удивили не столько архитектурные шедевры прошлого, сколько явные признаки и символы современного фашистского государства. Повсюду висели портреты генерала Франко. В некоторых витринах можно было увидеть не только испанскую, но и немецкую фашистскую символику. В конце Второй мировой войны в Испанию из гитлеровской Германии переехали сотни тысяч человек, многие из них селились на ее южном побережье, другие уплывали через Малагу в страны Южной Америки. В антикварных магазинах встречались и российские вещи прошлого века, явно военные трофеи. В одной из витрин в центре города стоял старинный самовар.
По дороге в Мадрид я остановился на один день в Толедо, средневековой столице Испании. Здесь было много памятников архитектуры прошлых эпох. Над всем городом доминировала огромная крепость-дворец, превращенная в музей одного из решающих сражений гражданской войны, в котором силы восставших националистов и пришедшей им на помощь из Марокко армии генерала Франко одержали победу над республиканцами.
В Мадриде я пробыл неполных два дня. Ходить по музеям не стал, для меня музеем был сам город. Главное удивление и здесь вызывали открытая фашистская пропаганда и культ каудильо – лидера Испании генерала Франко, остававшегося диктатором с 1939 года. В витринах книжных магазинов стояли многочисленные издания биографии Франко, книги о подвигах Голубой дивизии испанских добровольцев, воевавшей в составе гитлеровского вермахта под Ленинградом в 1941–1943 годах, и откровенно антисемитская литература. Судя по всему, некоторые испанцы даже гордились тем, что они участвовали в давно закончившейся войне на стороне друзей Франко, Гитлера и Муссолини. Было очень странно встретить в 1974 году в Европе столь откровенный фашизм. Самому каудильо исполнилось уже 82 года, и по установленному декретами порядку его в случае смерти должен был сменить принц Хуан Карлос, становившийся королем.
Я, конечно, понимал, что сохранению власти фалангистов (по названию испанской фашистской партии Falange Española) способствовало то, что в условиях холодной войны Франко стал надежным союзником США, хотя Испания не входила в НАТО. В Испании были созданы военные базы США, и американские бомбардировщики B-52 могли патрулировать воздушное пространство над Испанией, имея на борту атомные и термоядерные бомбы. (Эта практика постепенно прекратилась после знаменитой катастрофы 17 января 1966 года, когда при дозаправке над Альмерией В-52 потерпел крушение. Три водородные бомбы упали на землю и одна в море. Взорвались от детонации только обычные заряды, но не ядерные. Плутоний и тритий загрязнили несколько квадратных километров территории, очистка которой продолжалась много лет.)
В Испании у меня не было встреч, связанных с наукой или политикой, и я был рад вернуться наконец в Лондон.
Мстислав Ростропович в Париже
В конце июня мы с Ритой поехали в Париж для участия в трехдневном симпозиуме по проблемам старения. Еще в 1971 году Европейский парламент при утверждении ежегодного бюджета на научные исследования выделил большой грант на исследования старения. Обоснованием для выделения гранта послужил быстрый рост в Европе доли населения пожилого возраста и как следствие обострение проблемы, связанной с болезнями старости. Благодаря этому гранту в Голландии, Франции, ФРГ, Италии и Австрии возникли новые геронтологические институты, в основном при больницах и клиниках, а не при университетах. (В Западной Европе институтом часто называют отдельную лабораторию.) Грант был быстро дополнен ассигнованиями фармацевтических компаний, которые хотели определить возрастные особенности в действии лекарств. Наличие фондов привело к появлению новой межнациональной геронтологической организации, названной Eurage. Поездка в Париж была вторым случаем моего участия в работе Eurage и четвертым визитом во Францию. Зашел я, по обыкновению, и в редакцию газеты «Русская мысль». Это была единственная в Западной Европе качественная русская газета-еженедельник. С ее главным редактором, писательницей княгиней Зинаидой Шаховской, у меня установились дружеские отношения и переписка.
На этот раз Зинаида Алексеевна сразу спросила меня, знаком ли я с Ростроповичем. А услышав утвердительный ответ, сказала:
– Поезжайте к нему обязательно… у него большие проблемы с въездом в Англию. Может быть, чем-либо можно помочь. Он в отеле «Кинг Джордж».
Я спросил номер телефона.
– Поезжайте сразу, – ответила Шаховская, – он не выходит из номера, все время находится там.
Я взял такси, заехал за Ритой, и мы быстро приехали к Ростроповичу в пятизвездочный отель, который располагался недалеко от Булонского леса.
Мстислав Леопольдович был необычайно рад, увидев нас. Последовали объятья, Ростропович всегда был очень эмоционален. Но его первый вопрос оказался неожиданным:
– Жорес, что случилось с Саней?
Саней многие близкие называли Солженицына.
– А в чем дело? – спросил я.
– Да вот звоню им в Цюрих. Подходит Аля. Приветствую ее, позови Саню, говорю, я в Париже… «Саня работает, – отвечает она, – подойти к телефону не может». (Алей была для друзей Солженицына его жена Наталия Светлова. – Ж. М.) Вчера звоню снова, то же самое: «Саня работает, к телефону подойти не может». Сегодня утром опять только Аля. «Звони, звони, – говорит, – всегда рады слышать твой голос». Я дал ей мой телефон в Париже, думал, Саня позвонит, но пока никаких звонков.
Время было уже предвечернее.
– Солженицын не любит говорить по телефону, – сказал я, – это у него давно… он считает, что все его разговоры по телефону прослушиваются. Из «Нового мира» к нему в Рязань не мог позвонить даже Твардовский.
– Но мне срочно, у меня большие проблемы, а главное, нет денег, я хотел у него подзанять.
Я сразу руку в карман, вынимаю бумажник. Из Лондона я всегда выезжал с запасом наличности.
– Спасибо, Жорес, – остановил меня жестом Ростропович, – мне много нужно, у вас столько нет!
– Увы, действительно нет, – подтвердил я, услышав названную сумму. – Но зачем вам столько? – спросил я невольно.
– Хочу срочно застраховать свою жизнь на миллион долларов, чтобы обеспечить семью на случай неожиданностей, – ответил Мстислав Леопольдович.
Я не удивился ответу. Страх за собственную жизнь появлялся у многих известных или знаменитых людей, покинувших Советский Союз и оказавшихся в «свободном мире». Западные артисты тоже страхуются: танцоры от переломов, певцы от простуд, пианисты от повреждения пальцев. Страхуют музыканты и свои уникальные инструменты.
Когда мы сели, чтобы продолжить беседу, к Ростроповичу подошел огромный пес породы сенбернар – это очень крупные собаки с коричнево-белой длинной шерстью. Ростропович свою собаку Кузю очень любил. Номер в гостинице состоял из трех комнат, одна из них была отведена Кузе. Постепенно Мстислав Леопольдович рассказал и свою историю. Предысторию я знал, и некоторые ее эпизоды упоминались в предыдущих главах этих воспоминаний.
Вместе с женой Галиной Вишневской, ведущей солисткой Большого театра, Ростропович в прошлом очень часто ездил за границу на гастроли и концерты, иногда надолго. Но после 1970 года, когда супруги поселили на своей даче в Жуковке Солженицына, эти поездки за границу почти прекратились. Великому виолончелисту разрешали поездки на гастроли в Венгрию, Чехословакию и даже в Финляндию, но не в Англию или в США. Советское агентство Госконцерт, через которое должны были заключаться все контракты, тоже находилось под контролем идеологического отдела ЦК КПСС. Ни Ростропович, ни Вишневская не относились к числу диссидентов. Они были лично знакомы с Брежневым, Косыгиным, с министром культуры Фурцевой и нередко выступали на особых концертах в Кремле. У них было множество наград, премий и орденов, и звания народных артистов. Но заграничные паспорта нужно было возвращать в МИД после каждой поездки, а любое новое турне в западные страны требовало решения выездной комиссии ЦК КПСС.
После высылки Солженицына в ФРГ в феврале 1974 года Ростропович и Вишневская сумели в конце марта передать через П. Н. Демичева, секретаря ЦК КПСС по культуре, письмо лично Брежневу. Они просили Брежнева разрешить им выезд за границу с двумя детьми на два года. Неожиданно Брежнев распорядился удовлетворить просьбу супругов.
В семье решили, что Мстислав Леопольдович поедет первым в Лондон, где у него много друзей и постоянных приглашений, снимет дом или квартиру, после чего туда приедет Вишневская с дочками-старшеклассницами Еленой и Ольгой. Две виолончели и множество других вещей Ростропович погрузил в свой микроавтобус «мерседес» и отправил в особом контейнере по морю из Ленинграда в Англию. Сам полетел в Лондон вместе с собакой. Пассажирам первого класса это разрешалось, для животных в больших воздушных лайнерах есть особый отсек. Удивительным было то, что ни при покупке билетов, ни при посадке в самолет никто не предупредил Ростроповича о том, что ввоз собак и кошек на Британские острова запрещен особым Актом парламента, принятым еще в 1901 году и неукоснительно соблюдавшимся без всяких исключений. Это было сделано для предотвращения распространения собачьего бешенства. Собаки, кошки и некоторые другие животные, владельцы которых переселялись в Англию, должны были пройти шестимесячный карантин, в течение которого каждое животное содержалось изолированно от других. Все расходы на карантин оплачивали владельцы этих домашних животных. Возможно, Ростроповича и предупреждали об этом, но знаменитые люди часто не могут поверить в существование правил без исключений.
В лондонском аэропорту Хитроу таможенный контроль объяснил музыканту правила. Он рассказывал об этом с явным возмущением. Встречавший русского виолончелиста в аэропорту его друг Бенджамин Бриттен (Benjamin Britten), знаменитый английский композитор, ничем не мог помочь. Собаку оставили в карантинной зоне и Ростроповичу объяснили, по каким дням он может ее посещать. Когда через несколько дней он приехал на свидание с Кузей, оказалось, что пес в депрессии и отказывается от еды. Собак содержали в больших клетках в особых питомниках и на прогулки не выводили. Для очень крупной собаки, и особенно для сенбернаров, выведенных для спасения людей в горах, условия были слишком тяжелыми. Добрая душа Славы не могла этого выдержать, и он вместе с Кузей улетел в Париж, не дожидаясь прибытия контейнера с виолончелями. Однако и в Париже, плотно застроенном многоквартирными домами, без скверов, существовали очень строгие правила для выгула собак. В парках висели объявления на французском и английском, запрещающие вход с собаками даже на поводке. Крупных собак нельзя было выводить из дома без намордника. В отеле запрещалось входить с собакой в лифт, а так как номер Ростроповича находился на верхнем этаже, то для прогулок оставался лишь балкон.
Мы пробыли у Мстислава Леопольдовича около двух часов, я оставил ему наш телефонный номер в Лондоне и номер нашего нового друга в Париже Сергея Петровича Дубровского, издателя и преподавателя русского языка (см. главу 19). Он был надежным и опытным человеком и, как бывший артист Киевского драматического театра, переживший немецкую оккупацию, мог найти выход из любой ситуации. Через несколько дней, позвонив Ростроповичу, я узнал, что проблема с деньгами решена: французская студия музыкальной записи предложила ему контракт и выплатила аванс. Контейнер с «мерседесом» и вещами был переадресован в Париж. Французские друзья подыскивали для Ростроповича квартиру в пригороде, где не было ограничений на выгул собак.
Галина Вишневская с дочерями прилетела в Париж, когда Ростропович жил уже в квартире. Им удалось в сентябре посетить в Цюрихе и Солженицына. В воспоминаниях-хронике «Угодило зернышко промеж двух жерновов» Солженицын написал об этой встрече очень кратко:
«…Ростроповичей понесло изгоняющим восточным ветром – куда-то в Европу, они сами еще не знали куда… В таком растерянном, смущенном, неприкрепленном состоянии они и посетили нас в Цюрихе. Улыбались – а горько. Стива пытался шутить, а невесело. В нашем травяном дворике сидели мы за столом до сумерек…» (Новый мир. 1998. № 9. С. 75).
В последующие годы я встречался с Ростроповичем лишь три раза, всегда после его концертов: осенью 1978 года в Вашингтоне и два раза в Лондоне. В последний раз – на его благотворительном концерте в Лондоне в пользу жертв землетрясения в Армении в декабре 1988 года. На этом концерте было собрано для Армении около миллиона фунтов стерлингов.
Ростропович и Вишневская были лишены советского гражданства в марте 1978 года после их второго обращения в посольство СССР в Вашингтоне с просьбой о продлении срока действия своих паспортов. Им предъявили совершенно нелепые и вздорные обвинения в том, что «в 1976–1977 годах они дали несколько концертов, денежные сборы от которых пошли в пользу белоэмигрантских организаций» (Известия. 16 марта 1978 года). К 1978 году Ростропович дал около семидесяти благотворительных концертов, он никогда не отказывался от подобных предложений. Один из них, в Сан-Франциско в сентябре 1976 года, был «в пользу русских инвалидов Первой мировой войны». Несколько десятков русских инвалидов жили в Сан-Франциско в домах для престарелых. Никаких «белоэмигрантских организаций» в 1976–1977 годах, через 60 лет после Октябрьской революции, не существовало.
Подготовка к новой поездке в Америку
Еще в январе 1974 года я получил из США письмо от президента Геронтологического общества Этель Шанас (Ethel Shanas), приглашавшей меня прочитать одну из четырех вводных лекций на симпозиуме, открывавшем 27-ю ежегодную конференцию Американского геронтологического общества 28 октября 1974 года в Портленде, штат Орегон. Поскольку на открытие ежегодных конференций приглашались не только геронтологи, Этель Шанас, предложив мне тему «Биологические перспективы долголетия», попросила сделать ее доступной для широкой аудитории. Текст лекции следовало выслать заранее, так как его должны были опубликовать в журнале The Gerontologist. Геронтологическое общество оплачивало мои расходы на дорогу в оба конца и гостиницу.
Я ответил согласием, так как программа всей конференции, продолжавшейся до 1 ноября, была для меня очень интересной. Американское геронтологическое общество, членом которого я был с 1961 года, избирало своих президентов лишь на годичный срок. Этель Шанас, профессора социальной геронтологии Иллинойского университета, я не знал. Но в Портленде пост президента общества переходил к другому ученому, и одним из кандидатов был биолог Джордж Сейчер, с которым я познакомился в апреле. Он был организатором симпозиума по эволюции долголетия и старения, на участие в котором я также получил приглашение.
Подготовку новой поездки в США, таким образом, нужно было готовить почти сразу по возвращении в Лондон. В конце июня мне позвонили из лондонского бюро известной американской газеты The Christian Science Monitor, выходившей в Бостоне, и попросили принять их корреспондента для интервью на общую тему о разрядке и советско-американских отношениях. На следующий день ко мне приехали два журналиста, и мы беседовали на разные темы довольно долго. Это интервью заняло страницу газеты 9 июля. Неизбежно обсуждалась и поправка Джексона. «Мистер Медведев предполагает, – излагали мою позицию журналисты, – что государственный секретарь Генри Киссинджер может добиться больших уступок от советских лидеров, чем Джексон, потому что когда Киссинджер оказывает на них давление, это не носит характера ультиматума».
10 июля мне позвонил один из беседовавших со мной журналистов и сказал, что хочет через их лондонское бюро соединить меня для разговора по телефону с Вашингтоном. На проводе будет Сет Тилман (Seth Tillman), помощник сенатора Фулбрайта (J. William Fulbright), председателя комитета сената по иностранным делам.
Тилман сообщил мне, что в комитете по иностранным делам в августе начнутся специальные слушания по широкой проблеме отношений США с коммунистическими странами. Его шеф прочитал интервью со мной и хочет пригласить меня на эти слушания в качестве одного из докладчиков. Предполагается, что я представлю в более развернутом виде те же тезисы. Первым на слушаниях 15 августа будет выступать Аверелл Гарриман (Averell Harriman), вторым, 20 августа, – Джордж Кеннан, оба бывшие послы США в СССР. Одним из докладчиков будет также Генри Киссинджер. В качестве его оппонента приглашается Джордж Мини (George Meany), лидер американских профсоюзов. Проблема с моим приглашением состояла в том, что по каким-то законам еще прошлого века приглашения экспертов в сенат из-за границы не предусматривались, поэтому мои дорожные расходы не могут быть оплачены. Из фондов конгресса мне будут выделены лишь суточные на один день – на гостиницу и питание в размере 25 долларов. При этом я должен подготовить свой доклад на английском и переслать заранее 50 экземпляров в комитет для раздачи присутствующим. Слушания, с открытыми для прессы заседаниями два раза в неделю, будут продолжаться до октября. Если я соглашусь выступить в сенате на этих условиях, то председатель комитета вышлет мне официальное приглашение. Я ответил, что принимаю их приглашение с благодарностью как большую честь и что, независимо от слушаний, я предполагал приехать в США для участия в Геронтологической конференции в конце октября.
Через несколько дней я получил на институтский адрес официальное письмо сенатора Фулбрайта от 12 июля 1974 года. Оно начиналось с объяснения традиции возглавляемого им комитета проводить открытые слушания по важным международным проблемам (отношения Востока и Запада, война во Вьетнаме, американо-китайские отношения и др.). Такие слушания в качестве информационно-образовательных открыты не только для прессы, но и для радио и телевидения. Тексты выступлений будут опубликованы в Докладах конгресса. Фулбрайт спрашивал меня, готов ли я принять приглашение на участие в слушаниях. Я ответил благодарным согласием. Фулбрайт, представлявший в сенате штат Арканзас уже почти тридцать лет, был известным и уважаемым политиком, противником маккартизма и критиком американского участия в войне во Вьетнаме.
Во втором письме, от 26 июля, Фулбрайт выразил удовлетворение моим согласием и сообщил о формате заседания. Мое вступительное «свидетельское показание» рассчитано на тридцать минут, после чего я должен отвечать на вопросы членов комитета. Предварительную дату моего выступления наметили на 22 октября. В третьем письме, уже в августе, Фулбрайт просил моего согласия на перенос заседания на 8 октября. К нему была приложена и полная программа слушаний, которые начинались 15 августа и заканчивались 9 октября выступлениями сенатора Джона Стенниса (John C. Stennis) и адмирала Томаса Морера (Thomas H. Moorer).
В центре Лондона на улице Charing Cross есть магазин, в котором продаются свежие газеты разных стран. Здесь можно купить «Известия» и «Правду», но также и The Washington Post. В номере этой газеты от 16 августа я нашел отчет о заседании комитета сената, на котором делал свое заявление Аверелл Гарриман. Начиная свое выступление, Гарриман, которому было уже 83 года, объяснял:
«Я участвовал в переговорах с советскими лидерами в течение почти 50 лет, начиная с Льва Троцкого по поводу магниевых концессий. Я имел множество встреч со Сталиным по военным и политическим проблемам во время войны. Я вел переговоры с Никитой Хрущевым по проблемам ядерных вооружений. Я знаю Алексея Косыгина с 1942 года, и недавно я встречался с мистером Брежневым».
Далее в отчете было написано, что «по мнению Гарримана, приоритетом для США должно быть соглашение SALT-1 о сокращении стратегических вооружений. “Если поправка Джексона станет законом, то это будет контрпродуктивно и приведет к нежелательным результатам”».
«Архипелаг ГУЛАГ», том 2
Второй том знаменитой книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» был выпущен в Париже издательством «YMCA-Press» в июне 1974-го, и я смог купить его в Лондоне в начале июля. Для многих моих знакомых выход второго тома стал неожиданностью, так как по содержанию и объему первый том производил впечатление вполне законченного произведения. Ничто в изданной в конце 1973-го книге, включая краткое предисловие автора, датированное сентябрем этого года, не указывало, что за ней должен был последовать второй том, а за ним еще и третий. Во вводной фразе «В этой книге нет вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами» Солженицын давал понять читателю первого тома, что перед ним завершенное произведение. Он передал за границу в 1968 году микрофильм всей рукописи, в которой было больше полутора тысяч страниц плотно напечатанного текста. К ним впоследствии добавились вставки и фотографии. Дав указание издателям «немедленно публиковать», Солженицын ожидал, что русское издание и уже сделанные за четыре года переводы будут опубликованы в полном объеме. По замыслу писателя книга должна быть неделимой, выйти «залпом», и многие важные обобщения, особенно по более близкому читателям послевоенному периоду 1945–1956 годов, входили именно в третий том, которого пришлось ждать еще два года. В это же время, летом 1974 года, публиковались и переводы на английский, немецкий и другие европейские языки первого тома этой монументальной работы. Ни в самой книге, ни в рецензиях на нее не говорилось, что это лишь начало трилогии. Летом 1974-го рецензии в большинстве западных газет и журналов были посвящены еще первому тому «Архипелага» и рассматривали его как законченное произведение. Второй том русского издания не становился поэтому сенсацией. На русском языке он издавался в том же формате, что и первый, тиражом 50 тысяч экземпляров, и отдельным карманным изданием на очень тонкой бумаге. Но реализация тиража шла медленно. Через международную, субсидируемую из США, сеть книжных распределителей для коммунистических стран «Universal Book Exchange» первый и второй тома «Архипелага» раздавались бесплатно. Меня пригласила в лондонское отделение этой сети ее управляющая Жоан де Балкар (Joan de Balcar) и предложила брать для друзей любое число экземпляров. Печатать сразу весь «Архипелаг», как я узнал позднее, было технически трудно и нецелесообразно, хотя набор был сделан. В этом случае пришлось бы увеличить формат, уменьшить шрифт и выпускать очень толстый том в твердом переплете. Работа затянулась бы на год, и высокая продажная стоимость тома могла сильно сократить тираж. Слишком большой объем книги, в трех вышедших томах было 1844 страницы, не увеличивал, а уменьшал ее эмоциональный и политический эффект.
Рой, как и в прошлом году, получил от газет The New York Times и The Washington Post заказ на рецензию, которую он подготовил лишь к середине августа. Его рецензия на второй том была гораздо более критичной, чем на первый, хотя, по его признанию, во втором томе было меньше неточностей или искажений. Но сам Солженицын был уже за границей, вне опасности, и это позволяло давать его произведениям более беспристрастную оценку. Рецензии Роя на каждый том «Архипелага» опубликованы на русском сравнительно недавно, в 2004 году, и я поэтому не буду воспроизводить здесь детали.
Лев Зиновьевич Копелев, сыгравший ключевую роль в организации контактов между Солженицыным и Твардовским в 1962 году, прислал мне через немецких друзей свою очень критическую, но поспешно написанную рецензию. Он просил опубликовать ее анонимно, не раскрывая его имени.
«Простите, что посылаю в таком получерновом виде, – писал он, – но не могу найти доверенной машинистки – ведь лето, но не хочу дольше задерживать. Очень, очень прошу, чтобы о подлинном авторе кроме Вас узнала только графиня Марион Денхоф (из Ди Цайт, Гамбург) и знала бы, что это только ей должно быть известно. Так до весны-лета 1975 г., тогда “подниму забрало” и объясню, почему должен был опускать его…»
Эта рецензия была с сокращениями опубликована в еженедельнике Die Zeit. Копелев, находившийся в заключении с 1945 до 1954 года, был достаточно компетентен для анализа проблем «ГУЛАГа». Наибольшую критику у него вызвала глава 3 «Архипелаг дает метастазы», в которой появление и распространение исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) Солженицын связывал не с усилением политического террора и раскулачиваниями в период ликвидации НЭПа и начала коллективизации и индустриализации в 1929 году, а с инициативой Нафталия Френкеля, одесского коммерсанта и нэпмана, арестованного ОГПУ в 1926 году. «Мучительно было читать в “Архипелаге”, – писал Копелев, – заведомо неправдивые страницы о блатных, о коммунистах в лагерях, о Горьком, о Френкеле – очередной образ сатанинского иудея, главного виновника всех бед…»
Эти страницы второго тома о Френкеле вызвали сразу и у меня сомнения в достоверности, тем более что и имя было ранее мне не известно.
«На Архипелаге живет упорная легенда, что “лагеря придумал Френкель”», – писал Солженицын. Далее на нескольких страницах следовали подробности, являвшиеся результатом исследований самого автора:
«Нафталий Аронович Френкель, турецкий еврей, родился в Константинополе. Окончил коммерческий институт и занялся лесоторговлей. В Мариуполе он основал фирму и скоро стал миллионером, “лесным королем Черного моря”… В 1916 году учуял грозу… еще до Февральской революции перевел свои капиталы в Турцию и следом за ними сам уехал в Константинополь… Но какая-то роковая сила влекла его к красной державе… в годы НЭПа он приезжает в СССР».
В отношении «роковой силы» Солженицын делает сноску:
«У меня есть личное предположение, я выскажу его в другом месте» (с. 75).
Во время НЭПа за скупку золота Френкель попадает в тюрьму.
«Его привозят в Соловки в 1927 году, но сразу от этапа отделяют… разрешают свободное передвижение по острову… С 1928 года… он создает выгодное подсобное предприятие…
Как-то, году в 1929-м, за Френкелем прилетает из Москвы самолет и увозит на свидание к Сталину. Лучший Друг заключенных… с интересом беседует с Френкелем три часа. …Френкель разворачивает перед Отцом Народов ослепительные перспективы построения социализма через труд заключенных. Многое из географии Архипелага, послушным пером описываемое нами теперь вослед, он набрасывает смелыми мазками на карту Союза под пыхтение трубки своего собеседника…» (Там же. С. 73–76).
Н. А. Френкель – реальная фигура. Он родился в 1883 году в Одессе. Окончил строительный техникум. Разбогател в основном в период НЭПа. Был арестован и осужден в 1926 году. Он был досрочно освобожден в 1930 году за успехи в организации местных производств и в строительстве бани, остался на Соловках одним из начальников и выдвинулся в организаторы работ при строительстве Беломоро-Балтийского канала. Беломоро-Балтийский ИТЛ, в котором числилось более ста тысяч заключенных, был создан в ноябре 1931-го именно на базе Соловецкого ИТЛ. Однако эпизоды с вызовом тогда еще неизвестного заключенного к Сталину в 1929 году и отправка за ним самолета показались мне недостоверными. Они не могли оставаться неизвестными до 1974 года. В прибытие Френкеля самолетом в Москву, минуя все инстанции ОГПУ, было трудно поверить.
Заканчивая описание головокружительной карьеры Френкеля, который «умер в Москве в 50-е годы в звании генерал-лейтенанта, в старости, в почете и покое», Солженицын почему-то дополнил от себя: «Мне представляется, что он ненавидел эту страну» (с. 140). Это заявление производило впечатление незаконченной мысли. Так оно и было. В то время Солженицын просто не решился ее закончить. Объяснение этой фразы он перенес в свою книгу «Двести лет вместе», опубликованную лишь в 2001 году, уже в Москве:
«О Нафталии Френкеле, неутомимом демоне “Архипелага” особая загадка…Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем. Пусть объяснит кто может». (Двести лет вместе (1795–1995). М.: Русский путь, 2001. С. 579).
Солженицын, пообещав высказать свое предположение о мотивах действий Френкеля «в другом месте», сделал это в книге, материалы для которой он собирал более тридцати лет.
Проверка информации о встрече Сталина и Френкеля в 1929 году стала возможной лишь после публикации, начиная с 1996 года, в журнале «Исторический архив» списков всех посетителей кремлевского кабинета И. В. Сталина в 1924–1953 годах. По этим спискам составлялись в 1998 и в 2008 году аннотированные алфавитные справочники. В 1929 или в 1930 годах Н. А. Френкель в кремлевском кабинете Сталина не появлялся. Он в составе группы ведущих начальников НКВД, вместе с наркомом внутренних дел Генрихом Ягодой, первый раз побывал в кабинете Сталина 21 марта 1936 года. Тогда Френкель в звании дивизионного инженера был уже начальником Байкало-Амурского ИТЛ. Второй раз Френкель встречался со Сталиным 5 мая 1940 года. На приеме присутствовал и Лаврентий Берия. Френкель был уже начальником Главного управления лагерей железнодорожного строительства НКВД СССР (Исторический архив. 1998. № 4. Специальный выпуск «Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина»). С появлением Интернета о генерал-лейтенанте Френкеле, трижды награжденном орденом Ленина, умершем в 1960 году в Москве, появилось множество разных историй и исследований не только на русском, но и на иностранных языках. Многие из них были стимулированы именно «Архипелагом». Френкель, судя по другим источникам, родился не в Турции, а в Одессе, в семье служащего. Там нашлись и родственники. Была найдена и его соловецкая карточка заключенного. В ней местом рождения упоминалась Хайфа, в 1883 году это была Османская империя. Внутренних паспортов в 1920-е годы в СССР еще не было. Сведения о месте рождения в то время обычно записывались со слов самого заключенного, и достоверность их сомнительна. Серьезные западные исследователи ГУЛАГа не подтверждают обобщений Солженицына о Френкеле (См: Anne Applebaum. Gulag. A History of the Soviet Camps. London: Penguin Books, 2004).
Старший научный сотрудник отдела генетики
В конце июля мне прислали из Медицинского совета, под управлением которого находился и наш институт, толстый пакет. В нем я обнаружил официальное письмо, в котором мне предлагали зачисленне на должность старшего научного сотрудника в отдел генетики Национального института медицинских исследований сроком на один год. К письму была приложена брошюра с перечнем правил и обязанностей для работников Медицинского совета, которые относились к категории государственных служащих. В пакет был вложен и проект договора между Медицинским советом и мною на тот случай, если я приму предложение. Никаких документов, типа копий дипломов об образовании или об ученых степенях, от меня не требовалось. Для зачисления на должность мне следовало подписать проект договора и проставить дату, с которой я смогу приступить к работе. Поскольку в сентябре мне предстояла поездка в Скандинавию, а в октябре в США, откуда я возвращался лишь к 10 ноября, то я поставил датой начала своей научной работы в штате института 15 ноября.
Заполнения вакантных научных должностей на основе конкурса, подобно советской практике, в Англии не было. Институты здесь не имели и ученых советов в отличие от советских, на которых проходили защиты диссертаций и избирались сотрудники по объявленному конкурсу. Зачисление на один год было испытательным. По окончании годичного срока Медицинский совет мог предложить продление работы еще на пять лет. Если такое предложение не поступало, договор считался завершенным. Такая же процедура предстояла и после пятилетнего срока пролонгации. Зачисление на постоянную должность становилось возможным лишь после пяти лет работы по первоначальному договору. Присуждение ученых степеней производилось в Англии не публично учеными советами институтов или факультетов, а небольшими комиссиями из трех-четырех человек, признанных специалистов в той области знания, которой была посвящена диссертация. Для всех фундаментальных наук существовала лишь одна степень – доктор философии (Ph.D). В Советском Союзе ее приравнивали к кандидатской, так как эта степень завершала учебу в аспирантуре. Эквивалента советской степени доктора наук в Западной Европе и в США не было. За пределами аспирантуры были важны репутация и научные публикации, а не степени. Не было в Англии и раздельного дипломирования ученых степеней и ученых званий, а также утверждения всех степеней и званий в каких-то государственных инстанциях типа советской Высшей аттестационной комиссии (ВАК).
В конце июля я получил от Роя печальную новость. Умер от инфаркта в собственной квартире мой друг и покровитель академик Борис Львович Астауров. Ему было 69 лет. Я послал телеграмму его жене. Через месяц Рой в конфиденциальном письме сообщил мне:
«Астауров вышел из больницы с улучшением проблем с аденомой. Но в апреле в Риме на каком-то конгрессе остался невозвращенцем зав. отделом института Шапиро, бросив в Москве две семьи. Как водится, была Комиссия, которая нашла идеологическую работу в институте неудовлетворительной и предложила ряд мер, в том числе смещение с руководящей работы трех заведующих-евреев, включая твоего друга А. А. Нейфаха. В Комитете по Ленинским премиям работа Астаурова была снята по требованию Цицина и Дубинина, которое поддержал и Келдыш…»
Илью Моисеевича Шапиро я знал, но историю с его отказом возвращаться из Италии пропустил, в апреле – июне я был в США. Из Италии он переехал в Швецию, где сразу получил должность в Каролинском институте. Академик Н. П. Дубинин стал требовать смещения Астаурова с поста президента Всесоюзного общества генетиков и селекционеров. Астауров был смелым и принципиальным человеком, но это были удары в спину.
Нобелевский институт
Вернувшись из США в начале июня, я нашел среди накопившихся за два месяца писем несколько приглашений из Скандинавии. Меня приглашали для лекций на общие темы и по проблемам старения. Главным среди них было письмо от профессора Иогана Фогта (Johan Vogt), президента норвежского ПЕН-клуба. Он от своего имени и от имени бывшего премьер-министра Норвегии Эйнара Герхардсена (Einar Gerhardsen) приглашал меня в Осло для лекции 2 сентября об оппозиционных политических и демократических течениях в СССР. Лекция предназначалась для широкой аудитории. Местом для нее был выбран большой зал Нобелевского института. Что такое Нобелевский институт в Осло, я тогда не знал. По телефону профессор Фогт объяснил мне, что Нобелевский институт – это прежде всего большая библиотека книг по международным и гуманитарным проблемам. Однако именно в Нобелевском институте проводятся ежегодно церемонии вручения Нобелевских премий мира, присуждение которых осуществляется особым комитетом норвежского парламента. Одним из выдвинутых кандидатов на Нобелевскую премию мира был с 1973 года Андрей Сахаров. Это, однако, не означало, что его кандидатура была включена в список для голосования. Фогт заверил меня, что мое приглашение не имеет никакого отношения к проблемам этой премии. Более того, список кандидатов на премию является конфиденциальным, никаких публичных дебатов в пользу или против выдвинутых фигур не допускается. Различные лекции и семинары по международным проблемам в Нобелевском институте проходят еженедельно. Дополнительно меня пригласили и в университет в Осло для лекции о проблемах старения и долголетия.
В Осло я приплыл на пароме 31 августа. Меня встречал Пер Эгил Хегге, журналист, с которым я подружился еще в Москве в 1970 году, где он работал корреспондентом норвежской газеты Aftenposten. Он очень много сделал для организации протестов в период моего насильственного заточения в психиатрическую больницу. Хегге отвез меня к себе домой. Он с женой Биргит и пятерыми детьми жил за городом в большом деревянном доме. При доме были сад и сауна.
На следующий день я познакомился с профессором Фогтом и его другом Эйнаром Герхардсеном, бывшим премьер-министром. Хегге объяснил мне, что Герхардсен является наиболее популярным политиком в Скандинавии, отцом скандинавской модели социализма. Он был премьер-министром от лейбористской партии три срока, почти семнадцать лет. Вышел в отставку в 1965 году. В молодости он был коммунистом.
Предварительное сообщение о моей лекции было напечатано в понедельник 2 сентября в Aftenposten и в Dagbladet. Нобелевский институт размещался в красивом здании на небольшой центральной площади города. Рядом с ним расположен Королевский дворец, напротив на площади – посольство США.
Большая аудитория института была полна. Я читал лекцию на английском. Перед лекцией директор института предупредил меня о том, что вопросы, связанные с ежегодным присуждением Нобелевских премий мира, в стенах института не должны обсуждаться, так как список кандидатов является конфиденциальным. Однако полностью уклониться от этой темы мне все же не удалось. Когда после лекции перешли к вопросам, один из присутствовавших из второго ряда задал мне прямой вопрос: считаю ли я, что академик Сахаров является наиболее достойным кандидатом на премию мира? (Позже мне сказали, что этот вопрос задал сотрудник эмигрантского издательства «Посев» и член русской эмигрантской организации НТС Гунар Мое, живший в Осло.) Я ответил, что затрудняюсь делать какие-либо сравнения, так как не знаю статуса премии и имен кандидатов, которые рассматриваются Комитетом по премиям.
4 сентября у меня была встреча с Тругве Иогансеном (Trugve Johansen), директором норвежского издательства «Tiden», издавшего еще в 1957 году роман «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева. По доверенности автора я уже больше года вел переписку, но не сумел добиться перевода небольшого гонорара на счет автора в Лондоне. Личный визит в издательство уже ставшего известным в Осло Жореса Медведева принес плоды. 2960 норвежских крон были вскоре переведены автору, превратившись в Лондоне в 229 фунтов и 30 пенсов.
После лекции о старении на кафедре генетики университета в Осло 5 сентября я уехал на поезде в шведский город Лунд, чтобы посетить профессора Айка Густафссона, возглавлявшего Институт генетики в Лундском университете. Он, как я писал раньше (см. главу 8), помог мне в декабре 1967 года отправить микрофильм рукописи по истории генетической дискуссии в США Михаилу Лернеру. Здесь была также запланирована лекция по генетическим аспектам старения. Из Лунда, через небольшой пролив, я приплыл на пароме в Копенгаген. Меня пригласил в Данию профессор Олав Андерсен (Olav Andersen), президент Биологического общества. В среду 11 сентября я прочитал там лекцию тоже по генетике старения. В Копенгагене, кроме всего прочего, я выполнял роль доверенного лица Дудинцева. Ему причитался гонорар и в Дании от издательства «Fremad». Датских крон было больше, 9080, что составляло в то время около 800 фунтов. Открыткой я рапортовал об этом успехе своему другу и из Лондона сразу же выслал ему подарочный перевод во Внешторгбанк. (Подарочные переводы в то время выдавались получателю в виде валютных сертификатов, которые принимались в магазинах «Березка». Обычные переводы банк выдавал в рублях по сильно заниженному курсу.)
Открытое письмо Солженицына
В Лондон я вернулся 12 сентября. На следующий день мне позвонил Хегге и сообщил, что их газета получила «открытое» письмо Солженицына по поводу моей лекции в Нобелевском институте. Письмо было адресовано в газету Times, но Солженицын просит опубликовать его и в Aftenposten. По словам Хегге, письмо явно основано на ложной информации, но редактор все же хочет его напечатать, предоставив мне возможность ответить на него. Хегге выслал копию письма экспресс-почтой.
Среди советских диссидентов отправка разного рода «открытых писем» входила в моду. Но между лично знакомыми людьми было принято посылать первый экземпляр тому, кому оно адресовано. Я решил поэтому позвонить в Цюрих на конфиденциальный номер, по которому отвечала жена Солженицына. Сам Солженицын никогда первый не снимал телефонную трубку. На мою просьбу прислать копию «Открытого письма» ответила Наталия Дмитриевна: «…читайте английские газеты», – и положила трубку.
На следующий день пришло экспресс-письмо из Норвегии с русским текстом «Открытого письма» и его переводом на норвежский. Хегге сообщал, что они его на днях опубликуют, но предоставят мне для ответа место на той же странице. Письмо воспроизводилось как «копия письма в лондонскую Times». Между тем в Лондоне оно не публиковалось. По русскому тексту, полученному из Осло, я сразу понял почему. Солженицын писал:
«Удивительным образом Ж. Медведев всегда знает, что сейчас приятно советскому правительству, и именно то и говорит, так уместно и умно, как не умеет весь платный аппарат агитпропа ЦК. ‹…› И Нобелевские премии мира давали бы только такие, какие приятны советскому правительству, или уж тогда совсем никаких. И если требуется опорочить нашего национального героя, то избирается самое удобное место – Нобелевский институт. Напоминает Ж. Медведев: “Вы должны проанализировать и взвесить, насколько велик был вклад академика Сахарова в дело построения мира ИЛИ РАЗЖИГАНИЯ ВОЙНЫ”!»
В Аftenposten это письмо было опубликовано 20 сентября. Первым на него ответил профессор И. Фогт, заявивший, что Нобелевский институт для лекции Медведева был выбран норвежским ПЕН-клубом и что фраза, приведенная Солженицыным, в лекции не произносилась. Мой ответ был напечатан 26 сентября. В Лондоне сообщение о письме Солженицына, но без его текста, было опубликовано Дэвидом Флойдом в газете The Daily Telegraph 17 сентября. Русский текст «Письма Солженицына в газету Times» печатался в «Русской мысли» (Париж) и в «Новом русском слове» (Нью-Йорк), а также в журнале «Посев» (Франкфурт-на-Майне). Эти же газеты опубликовали и мой ответ. В «Посев» я ответа не посылал.
Путем интенсивной переписки и телефонных разговоров с друзьями в Париже и ФРГ я смог до конца сентября выяснить, что в Норвегии по заданию НТС (Народно-трудовой союз, правление которого находилось во Франкфурте) по всем итогам моего пребывания в Норвегии (лекция, телевизионное интервью и газеты в Осло) была составлена на русском языке анонимная записка на шести страницах «Конспект выступлений Жореса Медведева в Осло», датированная 5 сентября. Именно в этой записке были слова о разжигании войны, но без выделения их крупным шрифтом и без восклицательного знака. Эту записку разослали в русские издания на Западе, на радиостанцию «Свобода» и нескольким известным советским эмигрантам. Среди них был и Владимир Максимов, который позвонил в Цюрих Солженицыну и попросил его дать ответ именно в Times. Дэвид Флойд, каждый день приходивший в дом Солженицына для переводов с английского, взялся продиктовать письмо в Лондон на английском. В конечном итоге и я смог получить копию записки. Ее составлял явно русский человек, но много лет живший за границей. (Аналогичная записка для НТС была составлена и об итогах турне Ж. Медведева в США в апреле – мае.)
Подтверждение этой версии появилось через много лет, когда Солженицын опубликовал автобиографические воспоминания «Угодило зернышко промеж двух жерновов»:
«В сентябре 1974 Владимир Максимов звонит мне тревожно в Цюрих – просит моего заступничества Сахарову: Жорес в Стокгольме назвал Сахарова “едва ли не поджигателем войны” и возражал против Нобелевской премии мира ему… Как всегда, в таких поспешных передачах и нервных просьбах отсутствует достоверность, отсутствует текст, стенограмма – да где и когда их добудешь?.. И я – ввергаюсь еще в одну передрягу: написать газетный ответ Жоресу на не слышанное и не читанное мною выступление… А все тот же угодник Флойд (еще не заподозренный, – это до “Шпигеля”) берется поместить его в “Таймс”. Я пишу в Штерненберге, Аля шлет телефонами в Лондон – проходит день, второй, третий – что-то застряло, новые волнения, новые перезвоны, вдруг заявление появляется в “Дейли Телеграф” в ослабленном, искаженном виде, – значит, уже в “Таймс” не будет, почему? “Таймс” опасается слишком прямых выражений о Ж. Медведеве, которые могут быть опротестованы через суд…
И надо сказать что “Таймс” почувствовала верно… по западным правилам, Жорес вполне мог и судиться. Но правоты-то за ним не было, и он не решился» (Новый мир. 1998. № 9. С. 84–86).
В этом позднем объяснении нет логики. Не мог ведь я судиться по поводу «Письма», которое не было напечатано именно из-за опасений возможности суда. Стокгольм перепутан с Осло. «Вот в таких издергах проходит первое лето на Западе», – суммировал Солженицын историю со своим «Открытым письмом».
Мне же теперь стало ясно, что Дэвид Флойд и Владимир Максимов ведут совместную кампанию против братьев Медведевых в союзе с НТС. Для Флойда это была четвертая попытка моей дискредитации, для Максимова – вторая. Других участников этой кампании я смог определить позднее. Но кто являлся заказчиком, мне было еще не ясно. Я смог с этим разобраться лишь через несколько месяцев после многочасовой «беседы» с двумя сотрудниками британской контрразведки, пригласившими меня письмом из министерства иностранных дел в комнату 055 в здании министерства обороны Соединенного Королевства.