Доклад для сената
Вернувшись из Скандинавии, я сосредоточился на подготовке доклада для слушаний в комитете по иностранным делам сената США, намеченных на 8 октября. Выезд в США был 2 октября, снова по морю. Перед началом сложного американского турне нужно было отдохнуть. Дату отъезда определяло расписание трансатлантических рейсов британского лайнера «Queen Elizabeth 2», единственного пассажирского судна, которое еще регулярно курсировало между Великобританией и США. Рейс из Саутгемптона в Нью-Йорк продолжался четверо суток.
Доклад под общим заголовком «О перспективах отношений между США и СССР» я написал сначала на русском, это было около тридцати страниц. При переводе на английский я сократил его до двадцати пяти страниц и передал нескольким друзьям для замечаний и редактирования. Мой английский не был еще достаточно идиоматичен для политических тем. Окончательный текст был перепечатан в частном машинописном бюро. Сенатор Фулбрайт в письме от 26 июля просил: «…если это возможно, мы были бы благодарны получить 50 копий вашего заявления по крайней мере за три или четыре дня до заседания…» Перенос этого заседания с 22 на 8 октября оставлял мне мало времени. Однако я успел все закончить в срок и отправить размноженный текст в Вашингтон экспресс-почтой в самом конце сентября.
Я, естественно, полагал, что вопрос о принятии сенатом поправки Джексона еще не предопределен и мои аргументы могут повлиять на характер окончательного решения. Ричард Никсон подписал 9 августа заявление о своей отставке, и его немедленно сменил вице-президент Джералд Форд (Gerald Ford), который продолжал ту же политику разрядки и обещал наложить вето на закон о торговле, если он будет дополнен политическими поправками. Однако возможность президентского вето пропадает в том случае, когда поправки принимаются больше чем двумя третями сенаторов. Наибольшее внимание на слушаниях привлекли показания Генри Киссинджера, главного архитектора разрядки, одним из компонентов которой был и подписанный в 1973 году мирный договор с Северным Вьетнамом, отмеченный в том же году Нобелевской премией мира. Киссинджер выступал в сенатском комитете 19 сентября, и я по американским газетам смог познакомиться с его главными аргументами.
Государственный секретарь давал в своем выступлении общую, глобальную картину разрядки, подчеркивая, что подписанные в Москве в 1972 году соглашения уже позволили США завершить свое участие в конфликтах во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже мирным договором. Следующим шагом во взаимоотношениях с СССР должен стать договор об ограничении стратегических вооружений и прежде всего атомного оружия, чтобы уменьшить опасность ядерной войны. От холодной войны нужно постепенно переходить к нормальным экономическим отношениям с СССР, и это будет обеспечено предоставлением Советскому Союзу статуса наибольшего благоприятствования, которым пользуются уже больше ста стран. Конкретно о проблемах свободы эмиграции из СССР или о специфических вопросах эмиграции в Израиль Киссинджер не говорил. Он также не обсуждал поправку Джексона и ее возможный эффект. Поэтому мне целесообразно было ограничить свое выступление разъяснением эмиграционной проблемы и возможным влиянием разрядки на политическую ситуацию в СССР. Главный тезис моей аргументации заключался в том, что холодная война, гонка ядерных и ракетных вооружений и участие в международных конфликтах на сторонах противоборствующих сил являются основными факторами и репрессивной политики коммунистического руководства СССР. Переход к нормальным экономическим отношениям между супердержавами лишает однопартийные диктатуры СССР и Китая возможности оправдывать репрессивную политику внутри своих стран существованием внешнего врага. Я также решил подвергнуть особой критике поправку Джексона, которая основывалась на том, что именно свобода эмиграции является главным демократическим правом и признаком открытого общества. Эмиграция как явление исторически всегда была признаком неблагополучия, чаще всего экономического, но нередко и политического. Наиболее ярким примером этого была именно царская Россия, в которой абсолютная монархия не только не препятствовала любой эмиграции, но и стимулировала ее, прежде всего – эмиграцию евреев, иногда путем поощрения погромов.
Сенат, комната 4221
Мое новое трансатлантическое путешествие не имело такой круизной роскоши, как первое. Это был регулярный рейс, на борту «Queen Elizabeth 2» находилось около 1800 пассажиров. Я купил себе одноместную каюту второго класса с душем и всеми необходимыми удобствами. Но маленький иллюминатор в ней не открывался, так как был расположен ближе к ватерлинии, чем иллюминаторы кают первого класса и окна «люксов». Завтраки, обеды и ужины в ресторанах второго класса предлагались не по меню, но были достаточно изобильными и разнообразными. К услугам всех пассажиров имелись кинотеатр, плавательные бассейны, спортзалы, казино и множество других развлечений. На верхней палубе находилась особая площадка для выгула собак, их на корабле оказалось, наверное, около сорока. Из Великобритании в США собак разрешалось вывозить без всяких проблем. Ежедневно на лайнере выходила собственная газета, сообщавшая о новостях в мире. Было еще тепло, и я большую часть времени проводил в удобном кресле на открытой палубе, читая недавно вышедший сенсационный триллер Фредерика Форсайта «День шакала» («The Day of the Jackal»). Эту книгу подарил мне сам автор. Сюжет одного из следующих его триллеров был основан на событиях, происходивших в Советском Союзе, и он приезжал ко мне несколько раз, чтобы прояснить неизвестные ему особенности жизни в СССР. Его интересовали функции Политбюро и колхозно-совхозная система. Характер его расспросов стал для меня понятен лишь через несколько лет, когда появился его новый бестселлер «Дьявольская альтернатива» («The Devil’s Alternative»), сюжет которого включал последствия катастрофически низкого урожая в СССР. Насколько я мог понять, среди авторов бестселлеров Форсайт достиг исключительного успеха именно благодаря точности деталей быта, жизни, традиций и обстановки той страны, в которой происходило действие его романов.
Неожиданно на третий день плавания меня по корабельному громкоговорителю срочно вызвали в рубку помощника капитана. Оказалось, что на мое имя пришла радиограмма из сената США, которая требовала немедленного ответа. Помощники сенатора Фулбрайта меня потеряли и хотели убедиться, что я действительно появлюсь 8 октября в зале заседаний. Из института им по телефону сообщили, что Медведев уехал в США несколько дней назад. А поскольку в США, по данным спецслужб госдепартамента, Медведев к 4 октября еще не прибыл, это их встревожило. Помощники нашли мой домашний телефон, и Рита или Дима объяснили американцам, что я нахожусь на борту «Queen Elizabeth 2». Я ответил радиограммой, что все в порядке, что вечером 6 октября прибуду в Вашингтон, и попросил забронировать мне номер в отеле «Хилтон», о чем впоследствии пожалел, так как оплата гостиницы приглашенному эксперту сенатской бухгалтерией не предусматривалась.
7 октября я в основном готовил устный доклад. Письменные тексты, объемы которых не регламентировались, и стенографируемые устные доклады входили в протоколы слушаний независимо друг от друга. По моей просьбе мне привезли копии докладов на слушаниях, состоявшихся 24 и 25 сентября и 1 октября. На последнем из них, широко обсуждаемом в прессе, выступал Джордж Мини, президент Американской федерации труда и Конгресса промышленных организаций (AFL–CIO). Джордж Мини был известным консерватором и антикоммунистом. В своем выступлении он подверг критике разрядку и всю политику Киссинджера, Никсона и Форда. Он не хотел расширения торговли с Советским Союзом и предоставления СССР статуса наибольшего благоприятствования. Дешевые товары из СССР, полученные «рабским трудом», подрывали, по его мнению, борьбу американских профсоюзов за повышение оплаты труда. В то же время Мини был и против всякой свободы эмиграции. Он хорошо знал, что большая часть эмигрантов из СССР направлялась не в Израиль, а в США, соглашаясь работать здесь за низкую плату. В выступлении Мини было очень много примитивной демагогии. Но она произвела должный эффект на американцев. К концу 1974 года мировой экономический кризис продолжал нарастать. США страдали от очень высокой инфляции, и жизненный уровень рабочих действительно снижался второй год подряд. Эмбарго на продажу арабской нефти резко увеличивало цены на бензин и дизельное топливо, а значительный импорт американского зерна в СССР повышал цены на продовольственные товары для американских семей. Впервые в истории граждане США начинали понимать свою зависимость от других стран, и это совсем их не радовало.
Заседание 8 октября, на котором слушались мои показания, началось в 10 часов утра. Зал заседаний комитета по иностранным делам оборудован таким образом, что эксперт, дающий показания, сидит отдельно лицом к столу председателя и других членов комитета. Между экспертом и сенаторами стоит стол для двух стенографисток. Заседания открытые, но публика и пресса, около пятидесяти – шестидесяти человек, сидят за спиной эксперта, и он их не видит. Кроме сенаторов вопросы эксперту никто не задает. В составе комитета Фулбрайта числилось шестнадцать сенаторов, но кворума не требовалось, так как никакие решения не выносились. Даже если присутствует один председатель, заседание должно состояться. (На слушаниях 21 августа во время дачи показаний Киссинджера присутствовали семь сенаторов.) В заседании 8 октября кроме Фулбрайта участвовали сенаторы С. Пелл (C. Pell) и К. Кейз (C. Case).
Уильям Фулбрайт, пожилой (ему шел семидесятый год), благородного вида джентльмен, тепло представил меня аудитории. Письменный текст доклада вместе с биографической справкой был роздан присутствующим.
В устном вступлении я объяснил, что могу представлять лишь некоторую часть либеральной советской интеллигенции, людей, которые не заинтересованы в эмиграции, а хотят жить в своей стране, имея при этом те же свободы и права, которыми пользуются граждане других, хотя пока еще далеко не всех, стран Востока и Запада. Первые несколько минут я говорил о проблемах эмиграции, объясняя, что Всеобщая декларация прав человека ООН, на которую ссылаются в этой дискуссии, не подразумевает эмиграцию или иммиграцию, так как эти явления имеют разные причины и регулируются внутренним законодательством любой страны. Правовой для каждого человека является свобода выезда и возвращения. Поправка Джексона, которая настаивает лишь на свободе эмиграции из СССР, реально обеспечивает только интересы Израиля и реализуется в виде необратимой высылки с предварительной потерей гражданства. Более 50 % всех семей, покинувших в последние два года СССР, – это в настоящее время лица без гражданства, живущие на правах беженцев в лагерях ООН для перемещенных лиц и ожидающие разрешения на въезд в США, Канаду, Францию, Австралию и в другие страны.
Вторым разделом моего выступления являлась критика поправки Джексона к американскому торговому договору с СССР. Я объяснил, что многие требования Джексона – например, сокращение сроков охлаждения для пожелавших покинуть СССР работников секретных и военных учреждений и освобождение от призыва на обязательную военную службу членов семей потенциальных эмигрантов – являются слишком очевидным вмешательством во внутренние дела независимой страны и поэтому неизбежно будут отвергнуты. Торговля с США составляет в настоящее время менее 1 % внешней торговли СССР и не является жизненно важной для советской экономики. Я предсказывал, что в случае принятия поправки Джексона к торговому договору этот договор будет просто аннулирован правительством СССР. Вместе с ним потеряют силу и все другие договорные проекты, и холодная война возобновится. Разрядка будет забыта, но от новой конфронтации США могут пострадать больше, чем СССР. Эмиграция из СССР будет сразу же и значительно сокращена. В иной форме об этом говорил ранее и Киссинджер. В моем выступлении были затронуты и многие другие проблемы: цензура прессы, репрессии, возможность политической оппозиции и т. д. Во всех случаях я давал историческую перспективу.
После выступления начались вопросы, часто в форме заявлений, они касались структуры власти в СССР, роли марксистской идеологии, полномочий послов, отношений СССР с Кубой и Китаем, высылки Солженицына и его «Письма советским вождям» и множества других тем. Было задано несколько вопросов по проблемам старения и питания, поводом для них оказалась, видимо, биографическая справка о докладчике. В томе слушаний общая дискуссия заняла впоследствии больше двадцати страниц.
Слушание закончилось в 12.35. Фулбрайт пригласил меня, двух своих коллег и еще нескольких человек на ланч в служебном ресторане сената. В неофициальной беседе он объяснил, что Джексон очень плохо разбирается в международной политике, но намеренно выдвигает именно невыполнимые условия. Какова в этом случае реальная цель Джексона, оставалось неясным.
Вечер 8 октября я провел с Джереми Стоуном, директором Федерации американских ученых, который организовал в мае мою встречу с сенатором Джексоном. По мнению Стоуна, опытного, профессионального лоббиста, всем процессом изменений во взаимоотношениях США и СССР реально управлял в Вашингтоне американский военно-промышленный комплекс в союзе с Пентагоном.
О моем выступлении в сенате сообщили в вечерних газетах в тот же день: «Советская эмиграционная политика – это высылка, говорит ученый», под таким заголовком вышел репортаж в The Washington Star-News. Утренние газеты я покупал уже на междугородной автобусной станции перед отъездом в соседний штат – Северную Каролину. Главной новостью дня было сообщение из Осло. Нобелевская премия мира за 1974 год присуждена Комитетом норвежского парламента бывшему премьер-министру Японии Эйсаку Сато (Eisaku Sato) и бывшему министру Ирландии Шону МакБрайду (Sean MacBride). Газеты отмечали, что такое решение было неожиданным. Бывший премьер Японии был отмечен премией за присоединение в 1971 году его страны к Договору о нераспространении ядерных вооружений, а МакБрайд – как один из основателей «Эмнести Интернэшнл» и верховный комиссар ООН по беженцам и по Намибии.
Дарем. Университет Дьюка
Между слушаниями в сенате и конференцией Геронтологического общества в Портленде в конце октября образовался разрыв в три недели в результате переноса даты слушаний с 22 на 8 октября. Образовавшийся интервал я смог достаточно быстро заполнить разными визитами и лекциями по приглашениям, которые поступали в течение всего года. Выбор темы обычно предоставлялся лектору, и теперь я исходил из тех, по которым готовился для поездок в Вашингтон и Портленд. В четверг 10 октября у меня было сразу две лекции, днем и вечером, в Университете Дьюка (Duke University), большой кампус которого находился возле Дарема, центра американской табачной индустрии Северной Каролины. Джеймс Дьюк, разбогатевший на табачных плантациях и производстве сигарет, был также знаменитым меценатом. Он создал в 1925 году большой фонд для объединения нескольких местных колледжей в университет.
Первая лекция «Генетические аспекты старения» планировалась днем в университетском Центре по изучению старения и развития человека совместно с Программой по генетике. Приглашение посетить этот университет я получил в начале сентября от директора Центра международных проблем Маргарет Белл (Margaret Bеll), но основным спонсором в этом случае был профессор кафедры экономики и председатель Русской и Восточно-Европейской программы Владимир Тремл (V. Treml), с которым мы переписывались с 1973 года. Он был одним из крупных авторитетов в США по советской экономике. Его узкой специализацией были теневая экономика и экономическое значение торговли алкоголем. Тремл был русским и писал мне на русском языке. Но его биографии я не знал. Поскольку он оказался моложе меня, то я понял, что он родился в США. Его интерес к России был, очевидно, семейной традицией. В США, как я убедился позднее, не было полноценных специалистов, глубоко знающих советскую экономику. В действительности изучались лишь ее негативные стороны. Поддержка всех исследований грантами приводила к одностороннему политическому уклону в гуманитарных областях. На изучение каких-либо положительных аспектов социализма получить грант было нереально. Всестороннее изучение экономики СССР осуществлялось лишь в Европе при госбюджетном финансировании университетов.
Вторая, уже общеуниверситетская, лекция «Интеллектуальная жизнь в Советском Союзе и проблемы разрядки» была назначена на вечер того же дня.
На следующий день проводились встречи и обмен мнениями в Центре, которым руководил Владимир Тремл, а также экскурсия по университету и городу. Политическая атмосфера в Университете Дьюка была либеральной, что отражало сельскохозяйственную экономику всего штата, которая специализировалась на выращивании табака, а дальше к югу и хлопка. Промышленность в сравнительно небольших городах была преимущественно табачной и текстильной. Благосостояние населения штата зависело от международной торговли. Советский Союз был одним из важных импортеров американского табака, а с недавнего времени и текстиля. Особую, джинсовую, грубую хлопковую ткань (деним) умели делать пока только здесь.
12 октября к вечеру я приехал из Северной Каролины в Нью-Йорк, остановившись, как и при первом посещении этого города, в отеле «Рузвельт». Моя следующая лекция, опять о проблемах разрядки, политической оппозиции в СССР и поправке Джексона, планировалась в Гарвардском центре науки и международных проблем по приглашению профессора Пола Доти на четверг 17 октября, поэтому несколько дней я мог провести в Нью-Йорке. Каких-либо встреч здесь я не планировал. Все русские издательские центры в Нью-Йорке, ежедневная газета «Новое русское слово», «Новый журнал» и «Хроника прав человека», занимали в текущем политическом диспуте сторону сенатора Джексона, а не Киссинджера, и я не хотел терять время на бесполезные споры. Эмигрантская пресса не умела спорить корректно, по существу, и быстро переходила к обвинениям и оскорблениям. На моем выступлении в сенате 8 октября неизбежно присутствовали сотрудники русской службы «Голоса Америки», радиостанции «Свобода» и, возможно, корреспондент от «Нового русского слова», которые, несомненно, уже подвергли мои показания острой критике. Как я узнал впоследствии, на слушаниях присутствовал и специальный эмиссар от Народно-Трудового союза солидаристов из Франкфурта Авраам Шифрин. В мае в Стэнфордском университете он пытался прервать мою лекцию. Поэтому я навел о нем справки у друзей. Шифрин был ветераном войны. Окончил после войны юридический институт и работал до эмиграции следователем в Тульской области. Он был осужден в 1954 году, по его словам, «за шпионаж в пользу Израиля и США» и после освобождения эмигрировал в Израиль, оттуда переехал в ФРГ и вступил там в НТС. Шифрину, наверное, поручили задать мне на слушаниях несколько вопросов, но регламент заседания не позволил ему этого сделать.
В Нью-Йорке я посетил две выставки, побывал в кинотеатрах и встретился с Патрицией Блейк, журналисткой Time, ответственной в нем за проблемы советской культуры и литературы. Я писал в главе 24 о ее работе над биографией Солженицына. Она рассказала, что Солженицын согласился встретиться с нею в Цюрихе в прошедшем августе, однако от регулярного сотрудничества, так необходимого биографу, отказался. В качестве своего биографа он выбрал редактора журнала Index on Censorship Майкла Скэммела (Michael Scammell). Преимуществом Скэммела было свободное владение русским разговорным языком. Патриция читала на русском свободно, но разговорным языком владела плохо. Отличное владение русским Скэммел приобрел, по словам Патриции, после двухлетнего обучения в секретной британской школе разведчиков. Патриция, продолжавшая следить за всеми публикациями Солженицына, была сильно разочарована его философско-историческими очерками «Раскаяние и самоограничение» и «Образованщина», опубликованными в сборнике «Из-под глыб» (Париж: YMCA-Press, 1974).
Я не забыл, однако, просьбы Владимира Дудинцева в его письме в июне прошлого года. Он тогда просил меня посетить в Нью-Йорке издательство «Dutton» и поговорить с его новым директором Дж. Макреем III относительно гонорара за американское издание романа «Не хлебом единым». Эта встреча состоялась 14 октября в помещении издательства на Парк-авеню. Макрей, однако, отказывался поднимать старые архивы своего отца. Он подготовил лишь чек на 384 доллара за рассказ «Новогодняя сказка», напечатанный в журнале, но был готов заключить договор с крупным авансом на будущий новый роман.
Гарвардский университет
Моя следующая остановка планировалась в Гарвардском университете в Кембридже. Снова, как и в апреле, меня пригласил в университет профессор Пол Доти, директор Центра международных проблем. Я познакомился с ним еще в 1961 году на Биохимическом конгрессе в Москве. В Гарвардском университете он руководил кафедрой биохимии и молекулярной биологии, однако очень серьезно и профессионально занимался проблемами сокращения ядерных вооружений и был официальным советником президента США. Показаниям профессора Доти и его коллеги профессора химии Гарвардского университета Джорджа Кистяковского (George Kistiakowsky) было посвящено отдельное заседание слушаний комиссии Фулбрайта 12 сентября по гарантиям разоружения, которые обеспечивались проектом договора SALT-1.
Моя лекция 17 октября в восемь вечера была из серии Jodidi Lecture, которую основал меценат, выделив на это какой-то грант, и состоялась она в аудитории Открытого дома (Open House). Присутствовало около двухсот человек, в основном сотрудники, а не студенты. Местная газета The Harvard Crimson поместила на следующий день отчет о ней на первой странице под не очень точным заглавием: «Soviet Scientist Blasts Jackson on Trade Bill» («Советский ученый обрушился на Джексона и закон о торговле»).
В субботу и воскресенье я оставался в Кембридже. Отсюда мне предстояла поездка поездом в Буффало, индустриальный город на северной границе штата Нью-Йорк вблизи Ниагарского водопада.
Утром в субботу позвонил в гостиницу профессор Доти. «В “Нью-Йорк Таймс” опубликован обмен письмами между Киссинджером и Джексоном, – сообщил он, – кажется, проблема с разрядкой разрешена. Посмотрите, я хочу знать ваше мнение, вечером встретимся…» Я вышел, чтобы купить газету. Но нашел ее не сразу. The New York Times – безусловно, лучшая и самая большая газета мира. В субботу она выходила, наверное, на ста страницах, а в воскресенье еще больше (весила до трех килограммов). Но ее развозили в багажном отделении автобусов и продавали не по всей Америке, а в основном в штате Нью-Йорк и по Восточному побережью. В Бостоне и Кембридже она появлялась поэтому позже местных газет. Газеты в США продавались не в киосках, а в полуавтоматах. В обычные дни надо было опустить в них 10 центов, в субботу – 25, в воскресенье – 50, затем открыть окошко и взять верхний номер из стопки.
Сообщение об обмене письмами между Киссинджером и Джексоном публиковалось на первой странице, но полные тексты писем мелким шрифтом воспроизводились в международном разделе. Я их вырезал и храню до настоящего времени.
Поправка Джексона. Соглашение, которого не было
Обмен письмами между государственным секретарем и сенатором Джексоном произошел 18 октября, однако по содержанию письма Киссинджера видно, что оно было подготовлено несколько раньше. 9 октября Киссинджер улетал в Египет, это было началом его поездки по Ближнему Востоку. Ему предстояло посетить семь стран, и он возвращался в Вашингтон лишь 17 октября. Может быть, он и смог прочитать уже в пятницу ответ Джексона, но вряд ли успел одобрить публикацию текстов писем, создававшую впечатление согласованного обмена. По содержанию этого обмена необходимо было бы и третье письмо – проясняющий ответ Киссинджера Джексону, так как между двумя письмами от 18 октября наблюдалось явное несоответствие.
Киссинджер в общих чертах информировал Джексона о том, что советское руководство обещало прекратить какую-либо дискриминацию в отношении лиц, высказавших намерение эмигрировать из страны, и будет действовать в строгом соответствии со своими законами. Подавших заявления на эмиграцию не будут увольнять с работы или понижать в должности. Однако эта практика не может распространяться на тех, кто работает в секретных или военных учреждениях, так как существует законная система лишения потенциальных эмигрантов допуска к секретной информации. Эмиграционный налог, уже отмененный ранее, не будет реактивирован. Общее количество выдаваемых эмиграционных виз будет увеличиваться от уровня 1973 года, когда оно достигло максимума в 34 000, пропорционально числу заявлений на эмиграцию.
Киссинджер выражал уверенность в том, что уступки, которые сделаны руководством СССР в результате действий сената и администрации США и сформулированы в настоящем письме, «приведут к нормальным торговым отношениям между США и СССР ко взаимной пользе обеих стран». Выполнение условий соглашения будет проверяться каждый год.
Ответ сенатора Джексона, опубликованный газетой, был сформулирован, однако, в виде условий, конкретизирующих необходимые уступки.
«…Наше понимание отказа от репрессивных мер состоит в том, что по отношению к желающим эмигрировать и членам их семей не будет осуществляться призыв на военную службу… взрослые люди, желающие эмигрировать, не должны будут получать на это согласие своих родителей или других родственников… для тех, кто пожелал эмигрировать, но имел доступ к действительно секретной информации, задержка в получении разрешения на эмиграцию не будет превышать трех лет с того момента, когда они утратили доступ к такой информации… Мы понимаем, что число эмиграционных виз будет быстро расти… минимальным количеством выданных виз, которое будет считаться выполнением условий договоренности, должно быть 60 000 в год… причем этот контрольный показатель не должен включать лиц, которые эмигрируют в страны Европы по договоренности с их правительствами…» (Это был намек на относительно свободную эмиграцию советских немцев Поволжья в ФРГ. Потенциальное число таких эмигрантов приближалось к миллиону.)
П. Доти пригласил меня на вечер в ресторан, чтобы обсудить значение этого прорыва. Он был уверен, что поправка Джексона теперь не пойдет на утверждение в сенат как излишняя и что все договоренности по сокращению стратегических вооружений, достигнутые Никсоном и Киссинджером, будут ратифицированы. Я, напротив, попытался объяснить, что обмен письмами – это попытка Джексона и его спонсоров вызвать досрочный протест со стороны советских лидеров, которые условий Джексона не принимали и принять не могут. По тактическим соображениям Джексону было важно, чтобы руководство СССР публично отвергло те ранее не публиковавшиеся конкретные условия для разрядки, которые не расшифровывались в самой поправке. Такой протест советских лидеров делал неизбежным голосование в сенате и увеличивал большинство в пользу поправки. Письмо Джексона означало похороны разрядки с возможностью обвинить в этом советское руководство.
Между тем обмен Киссинджера и Джексона письмами, опубликованными 19 октября, вызвал ликование в Израиле и среди советских диссидентов. Правительство Израиля начало обсуждать срочную программу строительства домов и поселений для размещения большого потока эмигрантов из СССР.
Академик Сахаров, бывший одним из главных сторонников поправки Джексона, продиктовал 21 октября по телефону в «Хронику Пресс» в Нью-Йорке «Открытое письмо Генри Джексону и Генри Киссинджеру», которое публиковалось под заголовком «Благодарность моих соотечественников». Сахаров ошибочно воспринимал обмен письмами 18 октября как «соглашение между конгрессом и правительством США о принципах предоставления статуса наибольшего благоприятствования», назвал это соглашение «историческим актом, крупной победой свободолюбивых традиций американского народа», которое, заявляет он, «вызывает у меня и многих моих соотечественников огромное восхищение…» (Посев. 1974. № 12. С. 14–15).
Однако никакого соглашения не было. Возник лишь повод для отмены всех прежних, действительно исторических соглашений. Принятие сформулированных Джексоном минимальных требований потребовало бы изменения советского законодательства. Обязательная военная подготовка для всех граждан мужского пола с восемнадцати лет традиционно являлась в СССР конституционной нормой. Право престарелых или больных родителей на помощь от взрослых детей определялось законодательством. Для работников некоторых секретных отраслей, например в области военной авиации и ядерных технологий, статус невыездного лица, независимо от эмиграционных намерений, сохранялся для них по закону шесть лет. Допуск к документам с грифами «Государственная тайна» или «Совершенно секретно» создавал ограничения для выезда из страны и на проживание в СССР в пограничных районах в течение десяти, а иногда и пятнадцати лет. В некоторых секретных учреждениях и в государственных и партийных архивах вообще не существовало сроков давности. Менять все эти нормы в связи с поправкой Джексона никто не собирался.
Западная пресса рассматривала обмен письмами как результат какого-то соглашения, о котором вскоре будет сообщено. Между тем советская пресса хранила по этому поводу полное молчание.
Как стало известно, позже Андрей Громыко направил Киссинджеру письмо с решительным протестом по поводу интерпретации Джексоном уступок СССР, однако оно было помечено как конфиденциальное. Громыко резонно отмечал, что конкретное число эмигрантов в Израиль никогда не было предметом переговоров. Киссинджер молчал, полагая, очевидно, что Москва выдвинет свои возражения открыто. Был в растерянности и Джексон, он не знал, следует ли оставлять поправку в торговом билле или нет. В итоге закон о торговле и поправка Джексона к этому закону принимались сенатом 20 декабря раздельно. Джексон в своем выступлении в сенате заявил, что советская сторона приняла сформулированные им условия. Это была ложная информация, но она обеспечила поддержку сената. За новый торговый закон голосовали 77 сенаторов, против него только 4. За поправку Джексона голосовали 88 сенаторов. Президент Форд не имел права на вето и подписал закон, введя его таким образом в силу. Лишь через три недели, 12 января 1975 года, госдепартамент США получил заявление правительства СССР о том, что оно считает соглашение о торговле и кредитах, подписанное в 1972 году Никсоном и Брежневым, недействительным в связи с добавленной к нему поправкой Джексона. The New York Times прокомментировала 19 января такое развитие событий как «торговое фиаско». В редакционной статье ответственность за это фиаско возлагалась на Джексона, который переиграл и связал руки администрации, единственно уполномоченной на ведение международных переговоров.
От поправки Джексона пострадала прежде всего эмиграция из СССР. В 1973 году из СССР эмигрировали 34 700 человек. В 1975 году был разрешен выезд лишь 13 000. На этом уровне эмиграция продолжалась до 1978 года. Сильно пострадали и все другие сферы сотрудничества СССР и США: почти прекратился культурный обмен, упал торговый оборот, и холодная война приобрела новые, более конфронтационные формы. Усилилась и гонка вооружений. Новые возможности переговоров возникли только между президентом Рейганом и Горбачевым в 1985 году. Однако поправка Джексона оказалась настолько крепко вопреки здравому смыслу привязана к торговому законодательству США, что даже в апреле 2012 года, когда я написал эту главу, она сохраняла силу в отношениях между США и Россией. После распада СССР эту поправку распространили на Беларусь, Узбекистан, Казахстан и другие страны СНГ, кроме Украины, Грузии и Армении.
Буффало – Кливленд
Из Кембриджа я уезжал в понедельник 21 октября в Буффало, индустриальный город на северо-западе штата Нью-Йорк. В местном филиале Нью-Йоркского университета кафедрой клеточной и молекулярной биологии заведовал профессор Мортон Ротштейн (Morton Rothstein), с которым я переписывался и обменивался оттисками статей с 1960 года. Ротштейн был наиболее крупным в США специалистом в области биохимии старения. Он, как и я, обращал особое внимание на возрастные изменения белковых ферментов и нуклеиновых кислот. Объектом исследований Ротштейна были простейшие черви, нематоды. Их преимущество состояло в том, что весь цикл жизни, от рождения до смерти, продолжался лишь четыре недели. Ротштейн давно приглашал меня в Буффало, и в конце августа я сообщил ему, что удобной для меня датой может быть последняя декада октября. Мой семинар по молекулярным аспектам старения был назначен на 22 октября.
Буффало, о котором я раньше почти ничего не знал, оказался довольно крупным индустриальным городом и портом на восточном берегу озера Эри. Здесь был крупный металлургический комплекс, однако сталелитейный завод недавно закрылся из-за кризиса, население страдало от безработицы. На следующий день Ротштейн повез меня на экскурсию к Ниагарскому водопаду, главной туристической достопримечательности Северной Америки, которую делили между собой США и Канада. Незримо для туристов, этот очень высокий водопад крутил где-то в нижней своей части турбины самой большой в мире гидроэлектростанции.
Утром 24 октября по железной дороге вдоль южного берега озера Эри я отправился в Кливленд, расположенный на том же берегу, но уже в соседнем штате Огайо. В Кливленд меня еще с 1973 года приглашал профессор медицинской генетики Артур Штейнберг (Arthur Steinberg), с которым я встречался в Москве в 1963 году. Он тогда приезжал в СССР, чтобы познакомиться с состоянием медицинской генетики, в то время еще не легализованной. В тот приезд Штейнберг помог мне переслать в США большой обзор по нуклеиновым кислотам и старению для первого тома новой серии обзоров «Advances in Gerontological Research» («Достижения в геронтологических исследованиях») издательства «Academic Press», который должен был выйти в 1964 году. Второй раз Штейнберг приезжал в Москву с женой в 1965 году, когда положение в области медицинской генетики в Советском Союзе уже значительно изменилось к лучшему. Характеристика состояния генетики в СССР и возрождение исследований по наследственным болезням человека были теперь предметом моей лекции в Медицинском центре университета. Название университета, Case Western Reserve, стоявшее на письмах, было мне непонятно. Лишь приехав в Кливленд, я узнал, что это частный, в основном исследовательский, университет, основанный в 1826 году Леонардом Кейсом (Lеonard Case). Супруги Штейнберги поселили меня в своем доме. Трудности для развития медицинской генетики существовали, к моему удивлению, и в США. Проблема состояла в том, что некоторые очень редкие наследственные болезни и аномалии и прирожденные инфекции встречались преимущественно у отдельных этнических групп, прежде всего у выходцев из Африки и Азии. Редкие генетические болезни крови были распространены лишь у афроамериканцев, наследственный диабет – у индийцев из бенгальских штатов Индии, гепатит, цирроз и рак печени преобладали среди китайских иммигрантов и индейских аборигенов. В то же время в США в это время было политически неприемлемо связывать те или иные хронические дефекты здоровья с этническим происхождением. Многочисленные генетические аномалии гемоглобина крови являлись результатом тысячелетнего отбора на устойчивость к малярии. Аномалии гемоглобина хуже переносили кислород, но создавали иммунитет к малярийному плазмодию. Это обеспечивало выживание людей во влажных тропиках, но оказывалось дефектом в Северной Америке. Однако религиозные американцы хотели распространить принцип равенства всех рас и на проблемы наследственности.
Портленд
Из Кливленда через Чикаго я уже следовал в Портленд. Во время первого турне по Америке я пересекал ее с востока на запад по южному маршруту, мой поезд прибывал в Лос-Анджелес. Теперь я двигался по северной линии, проезжая через Северную Дакоту, Монтану, Вашингтон и часть Орегона. На юге были пустыни и прерии, здесь – леса, горные склоны и быстрые реки. В штате Вашингтон железная дорога шла вдоль берега знаменитой реки Колумбия. В Москве еще в 1946 году был переведен и издан отдельной книгой и большим тиражом официальный американский отчет «Атомная энергия для военных целей», известный как отчет Смита. Я, тогда еще студент, купил эту книгу и с большим интересом прочитал. Глава о производстве плутония, нового элемента, и об урановых котлах была особенно интересной. Теперь я вспоминал, что главный центр производства плутония был построен именно на берегу многоводной реки Колумбия, чтобы быстро выносить загрязненную радионуклидами воду, охлаждавшую котлы, в океан. Наш поезд шел вдоль левого берега. На правом берегу находилась знаменитая секретная Хэнфордская резервация, главный центр США по производству плутония для атомных бомб. Плутоний, наработанный в первом построенном здесь реакторе, разрушил Нагасаки. К концу 1945 года здесь работали на полную мощность три больших реактора, тогда называвшиеся котлами. К 1970 году в Хэнфорде находились десять реакторов и радиохимические заводы по выделению плутония. К началу переговоров Никсона и Брежнева о сокращении количества атомных и термоядерных бомб и зарядов в США имелось почти 50 тысяч плутониевых зарядов, в СССР больше 30 тысяч, произведенных в секретных центрах на Урале и в Красноярском крае. От штата Вашингтон был избран в сенат и Генри Джексон, ставший председателем сенатского подкомитета по вооружениям. Ни Джексону, ни атомной промышленности штата никакая разрядка не была нужна, тем более во время экономического кризиса. Потеря работы была для них намного страшнее.
27-я ежегодная конференция Американского геронтологического общества открывалась в Портленде 28 октября в отеле «Хилтон». Большие отели США приспособлены для различных конференций и других собраний, нередко с участием тысяч человек. Конференц-залы и специальные аудитории для симпозиумов предусмотрены в проектах при строительстве крупных отелей. В СССР и Европе большие конференции проводятся обычно в зданиях университетов, и поэтому назначают их на летнее время, в период студенческих каникул. В США, где различные массовые собрания происходят намного чаще, гостиницы оказались для них более удобной базой, так как большинство американских университетов, расположенных в изолированных кампусах, не приспособлены для массовых мероприятий. Большой конференц-зал, в котором состоялось открытие геронтологической конференции, был пристройкой к зданию «Хилтона». В полутора тысячах номеров отеля разместились ее участники. Аудитории для заседаний секций и симпозиумов занимали первые три-четыре этажа здания. Такая система облегчала участникам переход из одного зала заседаний в другой. Ресторан со стеклянными стенами и крышей находился на верхних этажах, что позволяло посетителям обозревать бухту и морской порт. Портленд вышел победителем в конкуренции с портами Западного побережья благодаря введению контейнерной погрузки и отобрал весь бизнес у Сан-Франциско.
Мой доклад по проблемам долголетия на открывавшем конференцию симпозиуме прошел успешно. Его краткое изложение с фотографией докладчика появилось на следующий день в местных газетах. Во вторник 29 октября я выступал на симпозиуме по эволюционным вариациям видовой продолжительности жизни. Это был единственный на конференции симпозиум по биологическим проблемам, на большинстве заседаний обсуждались медицинские и социальные аспекты старения. Я был очень рад встретить на конференции и многих старых друзей. Геронтологический центр в Балтиморе уже превратился в Национальный институт старения (NIA), и геронтология как научная дисциплина выходила на новый уровень. 1 ноября я отправлялся на восток, но немного другим маршрутом. Один день был отведен на осмотр знаменитого Сиэтла, куда я приехал на автобусе по прибрежной автостраде. В начале ноября у меня в программе были еще две лекции: «Генетические аспекты старения» и «Интеллектуальная оппозиция в СССР» в Корнеллском университете в Итаке. После этого я отплывал из Нью-Йорка в Европу, на этот раз на лайнере «Raffaеllo» итальянской линии.
Итака. Корнеллский университет
В понедельник 4 ноября мне предстояла первая лекция в Корнеллском университете по приглашению директора Колледжа сельскохозяйственных и биологических наук, профессора Р. Д. О’Брайена (R. D. O’Brien). Вторая лекция (предложение прочитать ее поступило от президента университета Дейла Корзона (Dale R. Corson) перед самым моим отплытием из Англии), об интеллектуальных диссидентских течениях в СССР, планировалась на 6 ноября как общеуниверситетская в серии лекций по эволюции цивилизаций. Между ними было несколько менее формальных бесед и дискуссий. Железная дорога не подходила близко к Итаке, поэтому мне пришлось выйти в крупном городе Рочестер, на берегу озера Онтарио, и добираться до Итаки автобусом с двумя пересадками. Итака относится к штату Нью-Йорк, но находится от нью-йоркского порта не менее чем в 250 км. На карте, которую я купил давно еще в Лондоне, Итаки вообще не было. В этом университетском городке насчитывалось тогда около 25 тысяч жителей. Моя непредусмотрительность создавала проблему, так как лайнер «Raffaеllo» уходил из Нью-Йорка в Италию утром 7 ноября. Я, однако, успокоился, когда узнал, что поздно вечером из Итаки отправляется в Нью-Йорк рейсовый автобус.
Корнеллский университет, основанный более ста лет назад не слишком богатым Эзрой Корнеллом (Ezra Cornell), подарившим под университет свою ферму, был давно мне известен по многим важным биохимическим открытиям и монографиям, издававшимся университетским издательством.
Лекция-коллоквиум по старению прошла спокойно. А вот лекция об интеллектуальных диссидентских течениях в Советском Союзе вызвала активную дискуссию. Общеуниверситетские лекции, открытые для публики, назначаются обычно на вечер, а обед в честь лектора предшествует лекции. Хотя тема была той же, что и в Стэнфордском университете в мае, теперь я несколько переставил акценты. Подготовка доклада по разрядке в сенатском комитете и вся дискуссия по поправке Джексона, безусловно, оказали влияние. Поэтому я расширил общее понятие «интеллектуальные диссиденты», включив в эту категорию не только писателей и знаменитостей, таких как Солженицын и Сахаров, но и ученых, которые отстаивали не столько политические, сколько моральные и этические принципы, часто в одиночку, не имея международного паблисити, которое могло бы обеспечить им защиту. Такие люди известны в народе как правдолюбы, праведники или добролюбы. Само понятие «диссидент» рождено в США и не отражает реальностей и возможностей идеологического однопартийного общества. В СССР государство являлось монопольным работодателем не только на заводах и фабриках, но и в университетах, академиях и институтах. Альтернатив государственной службе не существовало. Я привел в качестве примера судьбу своего обнинского друга, профессора Анатолия Анатольевича Войткевича, заведующего лабораторией нейроэндокринологии в Институте медицинской радиологии, члена-корреспондента АМН СССР и автора восьми книг. Он очень часто конфликтовал с местной администрацией в Обнинске по поводу нарушений норм выбросов в окружающую среду радиоактивных отходов из Радиохимического и Физико-энергетического институтов. Таких случаев было много, но они скрывались благодаря секретности. Партийная и городская администрация, включая и службу радиологического контроля, их игнорировала, чтобы «не портить репутацию города». Войткевич справедливо конфликтовал и с Киевской железной дорогой по поводу отсутствия безопасного подземного перехода через нее со стороны растущего города, что приводило к жертвам. В частности, погиб под скорым поездом заведующий отделом физиологии нашего института В. С. Черкасов. «Можно ли называть Войткевича диссидентом? – спрашивал я аудиторию. – Он не обращался ни в ООН, ни в конгресс США, не собирал пресс-конференций». Но местное диссидентство могло быть более опасным, чем московское. Войткевича в итоге уволили из института. Уволили и его жену, старшего научного сотрудника. Заодно упразднили и лабораторию, которую он создал. Сокращение штатов и реорганизацию нельзя, согласно закону, оспаривать в суде. В издательстве «Медицина» рассыпали набор монографии Войткевича. Конец этой истории был весьма печален: осенью 1969 года, продержавшись без работы около года, профессор Войткевич покончил жизнь самоубийством.
Аудитория была большой, вопросов задавали много. Слушатели явно ожидали проамериканскую лекцию и хотели разъяснений. Между тем стрелка часов в зале приближалась ко времени отправления последнего автобуса. В гостиницу я вернулся очень поздно. Пришлось вызвать такси.
До Нью-Йорка мы ехали больше четырех часов. Для экономии бензина скорость всех машин, даже на магистральных шоссе, была ограничена 55 милями в час. В Нью-Йорке автобус подъезжал прямо к причалу Итальянской линии. Посадка на лайнер еще не начиналась.
Открытое письмо Чуковской и Копелева
К вечеру 7 ноября, устроившись в кресле на верхней палубе, я включил негромко небольшой транзисторный радиоприемник, который брал с собой во все путешествия, и на короткой волне 19 м настроился на «Последние известия» Би-би-си. После сообщений о параде на Красной площади в Москве вдруг услышал знакомые имена:
«…Агентство Юнайтед Пресс Интернэшнл сообщает, что 6 ноября ведущие диссиденты и писатели Лидия Чуковская и Лев Копелев в открытом письме Жоресу Медведеву заявили, что он, вступив в полемику с Сахаровым, стал пособником гонителей, пособником тех, кто разрушает надежды нашей интеллигенции… Писатели заявляют, что Медведев приехал в сенат США и в Нобелевский институт, чтобы лоббировать против присуждения Сахарову Нобелевской премии мира…»
Я был изумлен. Я был доверенным лицом и Чуковской и Копелева, помогал им в получении гонораров, выполнял разные просьбы и постоянно посылал им лекарства и книги. Копелев был близким другом Роя. Оба они эмоциональны, нетерпеливы и способны на резкие высказывания, но только в личных спорах. Написать «открытое письмо» Медведеву и передать его западным журналистам они не могли, тем более вдвоем. Я стал искать программы на русском языке, радиостанция «Свобода» не могла пройти мимо такого материала. Минут через тридцать нашел и передачи «Свободы» из Мюнхена:
«…передаем специальный комментарий и пересказ содержания письма писательницы Лидии Чуковской и литературоведа Льва Копелева, в котором они подвергли критике некоторые высказывания проживающего в Англии советского биолога Жореса Медведева… Письмо было получено нами от агентства Юнайтед Пресс Интернэшнл… распространено среди аккредитованных в Москве иностранных журналистов… мы передаем письмо в обратном переводе с английского… “Многоуважаемый Жорес Александрович!.. Мы исходим из того, что вы сказали в вашей речи перед сенатом США 8 октября… Текст ваших показаний в сенате США подтвердил наши печальные опасения… Вы не сказали ни в Осло, ни в США, что Сахаров – капитан спасательной станции единственной спасательной экспедиции, действующей в нашей стране, что он достойнейший кандидат на премию мира. А заявить это, когда речь зашла о Сахарове, был ваш долг. Вы от этого долга уклонились…”»
«Свобода» два раза повторяла это сообщение на следующий день, 8 ноября. Комментировал текст Анатолий Кузнецов, бывший советский писатель, автор романа «Бабий яр», попросивший политического убежища в Великобритании во время командировки в 1969 году.
Понять, что произошло, я не мог. Копелев часто присылал мне конфиденциальные письма с разными просьбами, которые приходили в институт с марками ФРГ. Ему обеспечивали этот канал связи немецкие друзья. У Чуковской таких каналов не было. Она вела переписку обычной почтой, отправляя свои письма как заказные. Получить ответ на возникшие вопросы и загадки можно было лишь по возвращении в Лондон. С итальянского лайнера я сошел на берег 11 ноября в Генуе.