Лидия Чуковская и Лев Копелев
В Лондон я вернулся в среду 13 ноября. 15 ноября начиналась моя штатная работа. В институте меня ждало множество писем и бандеролей. Рой продолжал пересылать в Лондон книги из нашей научной и общей библиотеки, к ноябрю 1974 года мы получили уже около пятисот книг. Почта на мое имя приходила обычно в институт, письма для Риты и Димы доставляли на наш домашний адрес.
Среди писем, пришедших в институт, я нашел и конверт от Копелева с маркой ФРГ. Письмо, датированное 19 октября, было отправлено из Франкфурта-на-Майне 25 октября и пришло в Лондон 27 октября.
У Льва Зиновьевича Копелева была давняя дружба с Генрихом Бёллем, который в 1972 году удостоился Нобелевской премии по литературе. Копелев, ветеран войны и реабилитированный узник лагерей, был литературоведом-германистом, автором книг о Генрихе Гейне, Генрихе Манне, Бертольте Брехте и о других немецких классиках. Однако осенью 1968 года его исключили из КПСС и Союза писателей за открытую критику вторжения советской армии в Чехословакию. Теперь его работы никто не публиковал. К 1973 году Копелев со своей женой Раисой Орловой, тоже литератором, сильно нуждались, и немецкие друзья регулярно присылали им посылки, приходившие в посольство ФРГ в Москве. Атташе посольства по культуре присылал Копелеву формальные приглашения, которые позволяли ему посещать посольство без всяких проблем. Тот же атташе отправлял письма Копелева друзьям в Германию дипломатической почтой. По этому каналу Копелев обеспечивал и конфиденциальную переписку Солженицына с его адвокатом и немецкими издателями.
Я познакомился с Копелевым в 1962 году, в связи с хождением моей рукописи «Биологическая наука и культ личности». В том же году и по той же причине я познакомился и с Лидией Корнеевной Чуковской. Рой знал Копелева с 1964 года и регулярно с ним встречался. Лев Зиновьевич, в отличие от Чуковской, был очень общительным человеком. Копелева и Чуковскую объединяла в основном дружба с Солженицыным. Активной правозащитной деятельностью, за пределами литературных кругов, они не занимались. С Сахаровым Чуковская и Копелев познакомились лишь осенью 1973 года, когда против академика началась газетная кампания. После моего отъезда в Лондон у нас продолжалась переписка, письма от Копелева приходили из ФРГ, а от Чуковской – обычной почтой, но как заказные.
Письмо от моих друзей на шести страницах оказалось необычным во многих отношениях. Вместо прежнего «Дорогой» они писали «Многоуважаемый». Письмо было ответом на то, что, как пишут его авторы, они прочитали в тексте моей речи перед сенатом США 8 октября. Однако из письма было видно, что подлинного текста моего выступления в одном из комитетов сената они не видели и действительно полагали, что я выступал с речью перед всеми сенаторами. Оскорбившие меня фразы: Медведев оказался «пособником гонителей Сахарова» и «разрушает надежды нашей интеллигенции», «Сегодня Вы помогаете не жертвам, а палачам» – в письме присутствовали. Были и высокопарные фразы о Сахарове: «один из величайших людей, когда-либо рожденных Россией», «в политическом споре с Сахаровым нельзя забывать о нравственном величии оппонента» – совершенно ненужные в частном письме, тем более что я знал Сахарова намного дольше и вел с ним переписку до осени 1973 года.
«Мы написали это письмо непосредственно Вам и только Вам – и покажем его лишь немногим из своих близких друзей… Нам было бы больно, если бы Ваши новые выступления вынудили и нас выступить против Жореса Медведева открыто». Последняя фраза была совершенно неприемлемой угрозой и делала продолжение дружеских отношений невозможным. Это тем более относилось и к их рекомендации: «Ваш разум и Ваша совесть помогут Вам с достоинством исправить ошибки, совершенные Вами в запальчивости или из-за отсутствия сведений».
Для частного письма такая декларативность была излишней.
Письмо, судя по стилю, было написано Чуковской, но не без внешнего влияния, и отпечатано на ее пишущей машинке. Лев Копелев его подписал и отправил. Я ответил обычной почтой, в умеренно резкой форме, отметив, что их якобы конфиденциальное письмо уже передавалось, и на английском и на русском, западными радиостанциями 7 ноября. Изложение «Открытого письма», «переданного в Москве западным корреспондентам», было опубликовано 7 ноября и в газетах, в частности в лондонской The Guardian под заголовком «Nobel award Discouraged by Medvedev» («Нобелевскую премию не поддерживает Медведев»). Каким образом частное письмо стало «открытым», я выяснить не смог. Я подчеркиваю, что реального текста моего выступления в комитете Фулбрайта они явно не читали. О Сахарове я нигде, ни в Осло, ни в Вашингтоне, не говорил и проблемы Нобелевской премии не обсуждал. Но это не значит, что я одобряю сахаровское «Письмо конгрессу» и другие его заявления по поводу разрядки и поправки Джексона.
В накопившейся в институте почте было и конфиденциальное письмо от Роя, датированное 25 октября и с австрийской маркой. Это указывало на то, что Рою помог его отправить дипломатической почтой Питер Оснос (Peter Osnos), московский корреспондент газеты Washington Post, сменивший в середине 1974 года Роберта Кайзера. Рой отвечал на мою открытку из Вашингтона, отправленную 9 октября:
«Л. З. и Л. К. послали тебе частное письмо по поводу доклада в Конгрессе. Мне они дали прочесть это письмо, я считаю, что оно неприемлемо ни по форме, ни по содержанию. Это истерическое дамское письмо вполне в духе жены Сахарова, из разговоров с которой и почерпнуты, вероятно, его основные идеи. Я сказал все это Л. З. (Л. К. я вообще не знаю и никогда не встречал). От Л. З. я не ожидал подобных писем».
Я написал Рою письмо и приложил к нему копию моего ответа Чуковской и Копелеву. Открытый конверт, подписанный «Для Роя», я обычно вкладывал в письмо, адресованное Питеру Осносу, но не в Москву, а в Хельсинки. Конверт (или в других случаях бандероль) надписывались так: «Peter Osnos, The Washington Post, Post Box M. American Embassy, Helsinki, Finland». Обратным адресом ставился лондонский офис той же газеты. Для бандеролей Роберт Кайзер, часто бывавший в Лондоне, оставил мне пачку фирменных адресных наклеек своей газеты. Это облегчало прохождение писем и бандеролей через американскую посольскую цензуру. Из Хельсинки в Москву почти каждый день отправлялся запломбированный железнодорожный вагон с почтой и посылками, нередко продовольственными, от родных и друзей сотрудников посольства США в Москве. Из Вены дипломатическая почта отправлялась в Москву самолетом в сопровождении дипкурьера. Разгрузка американского вагона в Москве производилась советскими рабочими, и кое-что поэтому могло пропадать.
Рой ответил мне в письме от 29 ноября, что Копелева увидеть не смог, так как он лежал в больнице с воспалением легких. Далее Рой писал:
«Его жена Раиса Орлова объяснила мне по телефону, что сообщение об открытом письме пошло в эфир от агентства Франс Пресс, причем это агентство получило в Москве текст на одной странице (вместо шести) без начала и конца и без всяких оговорок. Это было чье-то изложение, составленное по памяти после прочтения. Я почему-то думаю, что это сделала жена А. Д. (Андрея Дмитриевича. – Ж. М.) – у нее связь со всеми корреспондентами…»
Ответ от Лидии Корнеевны, датированный 5 декабря, пришел заказным письмом. Это был целый памфлет на семи страницах с множеством высокопарных фраз и с уверениями в том, что с текстом подготовленного Медведеву письма они «ни разу не разлучались. Если выносили из дому, то давали читать при себе и сами уносили обратно. Ни один экземпляр никем не был скопирован». «Я лично, – писала Чуковская, – показала свой четырем людям, включая А. Д. и его жену…
Что же случилось?.. Случилось несчастье. Мы и Вы – преданы, проданы, обмануты и вываляны в грязи…
Подслушавшие аппараты? Они умеют подслушивать, но не умеют вставлять того, о чем не говорилось. Стало быть – люди… Возле». Это «возле» означало, что Лидия Корнеевна имела в виду кого-то из своих знакомых.
Объяснительное письмо от Копелева, датированное 10 декабря, пришло из ФРГ. Он сообщал, что распространителем «фальшивки» «был некто Владимир Вишневский, французский гражданин русского происхождения, сотрудник Франс Пресс…» «Текст фальшивки, – пишет Копелев, – мы тоже прочли и убедились, что в нем присутствуют лишь несколько отрывков фраз из подлинного письма: остальное – нарочито грубый искажающий пересказ».
Копелев предположил, что вся эта история является провокацией КГБ, который подслушал их разговоры при подготовке «Письма Медведеву».
Я не стал отвечать ни Чуковской, ни Копелеву. Моя переписка с ними полностью прекратилась. Оправдываясь, они вводили меня в заблуждение. Агентство Франс Пресс и его бывший корреспондент Вишневский не имели к передаче в эфир и в прессу текста Чуковской и Копелева никакого отношения. Весь этот материал распространялся вечером 6 ноября на английском языке американским агентством Юнайтед Пресс Интернэшнл (UPI), самым крупным в мире агентством новостей, штаб-квартира которого находилась в Вашингтоне. В Лондоне репортаж в The Guardian, лейбористской газете, подготовил Джонатан Стил (Jonathan Steel), с которым я уже был знаком. В Англии подобного рода материалы проверяются на достоверность, чтобы избежать возможного суда за клевету.
Я позвонил Джонатану, прежде чем отправить ответы Копелеву и Чуковской. Он мне объяснил, что получил текст из лондонского отделения UPI 6 ноября и его заверили, что у них есть русский оригинал, полученный 6 ноября их московским корреспондентом от надежного источника. Имена источников агентствами новостей никогда не раскрываются. В репортаже The Guardian также сообщалось: «Меньше года назад Чуковская, автор преимущественно книг для детей, назначила д-ра Медведева своим агентом на Западе и просила, чтобы все ее гонорары поступали к нему». Эти сведения могли исходить только от Чуковской. Три цитаты из письма Чуковской и Копелева, которые Дж. Стил приводил в своей статье, полностью соответствовали оригиналу. Это относилось и к последней фразе-рекомендации, которую я процитировал выше.
Странным для меня казалось вообще обсуждение этой мелкой, частной истории в радиопередачах и в серьезных газетах, читатели которых не могли знать ни Копелева, ни Чуковскую. Их письмо – это не событие для международной прессы, тем более 7 ноября. Протолкнуть ее в разряд сенсаций дня могли лишь заинтересованные и известные люди, пожелания которых западные корреспонденты в Москве привыкли выполнять.
В The Guardian я написал короткое письмо, которое было опубликовано 4 декабря в разделе «Письма в редакцию» под заголовком «Nobel Noble or ignoble?». Я не спорил с содержанием статьи Дж. Стила, а лишь отметил, что письмо моих друзей, датированное 19 октября, было сугубо конфиденциальным, а не открытым и попало через две недели к журналистам в Москве странным путем.
Полной разгадки этой истории нет и до настоящего времени.
С Л. З. Копелевым Рой, а затем и я восстановили отношения. Он был благородным человеком и принес мне свои извинения. У него, кроме того, как сообщал Рой, обострилась аденома предстательной железы, и ему срочно требовались лекарства. Сыграло некоторую роль и распространявшееся в самиздате стихотворение о Копелеве, написанное Евгением Евтушенко летом 1974 года в Коктебеле:
Человек седой, но шумный,
очень добрый, неразумный,
отчего он, молодой,
с громогласными речами,
с черносливными очами
и библейской бородой?
Раскулачивал в тридцатых,
выгребая ржи остаток
по сараям, по дворам.
Был отчаянно советский,
изучал язык немецкий
и кричал: «No pasarán!»
В рупор, треснувший в работе,
сыпал Шиллера и Гёте,
агитируя врага.
Защитил однажды немку
и почувствовал системку,
ту, которой стал слуга.
Но остался он вчерашним
на этапах и в шарашке.
…………..
Он постукивает палкой,
снова занят перепалкой.
Распесочить невтерпеж
и догматика, и сноба.
Боже мой, он верит снова,
а во что – не разберешь.
Ребе и полуребенок,
бузотер, политработник,
меценат, но без гроша,
и не то чтоб золотая,
но такая заводная,
золотистая душа!
Работа в институте. 10-й Геронтологический конгресс
Работа в отделе генетики института, уже в статусе штатного сотрудника, отодвигала все остальные проблемы на второй план. Эксперименты и анализы не прекращались и во время моих отъездов, но на минимальном уровне освоения методик. Я постоянно следил за литературой, участвовал в лабораторных семинарах и готовил обзоры и теоретические статьи. Теперь я имел право на бюджетные фонды отдела и мог увеличить для нашей группы колонии мышей и крыс в виварии и заказать меченые радиоактивными изотопами аминокислоты. Это позволяло дополнить изучение состава белков клеточных ядер в разных органах и тканях (тканевая и возрастная специфичность) определением динамики их синтеза и распада. Через год-два все сравнения можно будет осуществлять и в связи с возрастом. В 1974 году старых лабораторных мышей и крыс у нас еще не было. Из экспериментальных методик теперь добавлялись хроматография на колонках, определение радиоактивности и радиоавтография.
В лаборатории белка в Боровске, где я работал в 1971–1972 годах, использование радиоактивных изотопов не предусматривалось и объектами исследований были не лабораторные, а сельскохозяйственные животные. В Обнинске работа с радиоактивными изотопами была возможна, и мы ее проводили. Но в СССР еще не производили радиоактивных аминокислот с мечеными атомами в определенном положении в структуре их молекул. В Лондоне в нашем отделе применялись сцинтилляционные счетчики, обеспеченные системой автоматической записи результатов. Очень малые количества белков, разделенных хроматографией на биогеле, смешивались со сцинтиллирующей жидкостью (продуцирует световые сигналы на электроны) и помещались в особые кюветы на конвейере в счетную камеру. Вся система включалась на ночь, и утром экспериментатор получал ленту цифровых записей. При радиоавтографии разная радиоактивность белковых фракций и субфракций фиксируется визуально и может быть определена количественно и относительно с помощью спектрофотометрического сканирования. Идею нашего первого опыта я уже упоминал. Один из пяти основных гистонов (F1), по данным прежних анализов, вошедших уже в учебники биохимии, не содержал метионина – аминокислоты, в состав которой входила сера. В 1973 году мы смогли показать, что этот белок можно было разделить электрофорезом в гелях на субфракции F1 и F1o. При этом фракция F1o оказалась тканевоспецифичной. Она присутствовала в органах со стабильным составом клеток (печень, почки) и не появлялась в тканях, клеточный состав которых активно обновлялся (вилочковая железа, или тимус).
Повторение этих анализов на крысах, которым делались инъекции радиоактивного по сере (S35) метионина и радиоактивного по водороду (Н3) лейцина, быстро обнаружило, что радиоактивная сера присутствует не только в гистонах F2А, F2В, F3 и F4, но и в субфракции F1o. Гистон F1 не включал при своем синтезе метионина. Этот результат был обнаружением метионинсодержащей субфракции лизинбогатого гистона F1. Для общей биохимии или генетики этот новый факт ничего серьезно не менял. Но для более узкой области, биохимии гистонов, щелочных кислотнорастворимых белков клеточного ядра, контролирующих конфигурацию структуры ДНК, наши данные имели определенное значение. Они могли привлечь интерес и стимулировать дополнительные исследования в других лабораториях, изучавших преимущественно гистоны. Таких лабораторий в мире было около ста. Эти результаты можно было оформить в статью для солидного биохимического журнала. По договору с Медицинским советом моя работа научного сотрудника оценивалась почти исключительно по публикациям именно результатов экспериментальных исследований.
В июне 1975 года в Иерусалиме планировался 10-й Международный геронтологический конгресс, президентом которого был председатель Геронтологического общества Израиля Давид Даннон (David Dannon). Однако общую подготовку конгресса осуществлял Дмитрий Чеботарев, ставший в 1972 году в Киеве президентом Международной ассоциации геронтологии (IAG). По традиции, Международная ассоциация приглашала лекторов и руководителей симпозиумов, а национальный израильский оргкомитет ведал организацией секций конгресса и постерных сессий, открытых для участия всех геронтологов. Как член Американского геронтологического общества я получил приглашение и регистрационные формы и, заплатив регистрационный взнос, мог приехать на конгресс либо как участник без доклада, либо сделав заявку на доклад на той или иной секции. Я выбрал второй вариант и отправил в Израиль для секции биохимии реферат о возрастных изменениях спектра гистонов в органах мышей. Хотя старых мышей у нас еще не было, сравнение состава фракций этих белков у молодых и взрослых животных все-таки стало уже возможным. Начиная с 5-го Геронтологического конгресса в Сан-Франциско (см. главу 2), я делал попытки личного участия во всех последующих – 6-м в Копенгагене, 7-м в Вене, 8-м в Вашингтоне и 9-м в Киеве. Но все они кончались неудачами. 10-й конгресс мог стать первым удачным в этом плане. Да и сама поездка в Израиль была для меня очень интересна. Поэтому я запланировал трехнедельную поездку, которая включала сначала посещение Института геронтологии в Хайфе, затем Тель-Авива и, наконец, участие в конгрессе в Иерусалиме, назначенном на 22–27 июня.
Мы с Ритой собирались поехать в Израиль вместе. Однако в конце 1974 года из Калинина пришло тревожное сообщение. У отца Риты, Николая Александровича, случился инсульт, вызвавший частичный паралич. Ему недавно исполнилось 72 года. Нужно было организовать поездку Риты к нему. У нее был советский, но уже «консульский» паспорт, который не давал права на свободный въезд в СССР без визы. Для такой визы в консульстве требовали справку из больницы и формальное приглашение от родственников через ОВИР МВД. Для возвращения в Великобританию нужна была возвратная виза от британского МИДа. Все эти формальности могли растянуться на два-три месяца, да и сроки возможного пребывания Риты в СССР зависели от многих непредсказуемых обстоятельств.
Появление журнала «Континент»
За пределами СССР к концу 1974 года существовало лишь три ежеквартальных толстых журнала на русском языке, в которых публиковались литературные и публицистические произведения. Я уже рассказывал о «Новом журнале» в Нью-Йорке, который был основан в 1942 году представителями первой эмиграции из России и сейчас редактировался писателем Романом Гулем. В Европе издательство НТС «Посев» во Франкфурте выпускало журнал «Грани», главным редактором которого была Н. Б. Тарасова. В Париже под редакцией Никиты Струве издавался «Вестник русского христианского движения». Тиражи каждого из этих журналов не превышали обычно 2000 экземпляров. Каких-либо талантливых или просто заметных литературных произведений в них в последние два года не появлялось, и интерес к ним в СССР был минимальным. Рой, Валентин Турчин, Владимир Лакшин, Василий Аксенов, Владимир Дудинцев и другие друзья, с которыми у меня была открытая или конфиденциальная переписка, иногда просили прислать для них некоторые книги, а журналов не просили. Я был подписан на «Новый журнал». Наибольшей и постоянной популярностью среди моих друзей пользовались произведения Михаила Булгакова, Владимира Набокова, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Евгения Замятина, Бориса Пильняка, Бориса Пастернака, Николая Бердяева, Михаила Зощенко, Осипа и Надежды Мандельштамов. Эти книги многократно переиздавались эмигрантскими издательствами, так как на них существовал постоянный спрос и в западных странах. Из современных авторов популярностью пользовалась документальная повесть Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» о женских лагерях на Колыме. Она жила в Москве, ее сын Василий Аксенов мог выезжать за границу без проблем. Книга Гинзбург, изданная на русском в Италии, не считалась, по-видимому, антисоветской, хотя повествовала о тех же проблемах, что и «Архипелаг ГУЛАГ». Многие книги я посылал по дипломатическим каналам с помощью иностранных корреспондентов, в основном американских и скандинавских.
Но произведения Бунина, Зощенко, Булгакова, Цветаевой и некоторых других авторов можно было посылать и обычной почтой заказными бандеролями. Почтовая цензура («черный кабинет) работала с 1973 года совместно с таможенным контролем. Для ликвидации или конфискации нежелательных заказных бандеролей следовало составлять акт, указывая причину. Таможенный контроль почтовых бандеролей существует во всех странах. В СССР, безусловно, был какой-то постоянно обновляемый список запрещенных антисоветских книг, но произведения Булгакова, Замятина или Пильняка в него не входили. Отправка книг друзьям была одной из форм материальной помощи. Поэтому я посылал в Москву, Ленинград и Тбилиси много западной классики и альбомов с репродукциями знаменитых художников. Существовал спрос и на английские детективы.
Журнал «Грани» как орган НТС считался в СССР криминальным. «Вестник» отдавал приоритет религиозным проблемам. «Новый журнал», в литературном отношении лучший из трех, почти не доходил до СССР. Для уехавших за границу советских писателей все эти три журнала имели общий недостаток: они не платили авторских гонораров. У них не было щедрого финансирования.
Владимир Максимов, приехавший с женой в Париж весной 1974 года и не собиравшийся возвращаться, сразу взялся за создание многотиражного журнала на русском языке, который был бы по своей тематике и качеству произведений интересен и на родине, а также имел бы достаточно большую финансовую базу для выплаты приличных авторских гонораров. Проект предусматривал, что этот журнал должен выходить не только на русском, но и на основных европейских языках и публиковать произведения не только русских авторов, но и оппозиционных писателей из Польши, Венгрии, Чехословакии и других стран Восточной Европы. Главный редактор журнала, его заместители и некоторые члены редколлегии должны были получать зарплату, а авторы – приличные гонорары.
Но для запуска этого проекта и на первые два-три года разгона требовалась значительная субсидия. Важно было получить ее от какого-нибудь богатого, но независимого издательства.
Весь этот проект возник, безусловно, в связи с высылкой Солженицына, – по мнению многих, журнал стал бы новым антикоммунистическим центром развития русской литературы в Западной Европе. Однако надежды на то, что Солженицын станет «объединителем русских писателей в эмиграции», казались мне утопическими. Я знал, что Солженицын, психологически сугубый индивидуалист, в составе редакционной коллегии работать не сможет. Сам Максимов был человеком конфликтным, малообразованным, нетерпимым и нетерпеливым и не имел качеств, необходимых главному редактору журнала. Толстые литературные журналы как форма реализации писательских талантов были исторической русской традицией. В английской, французской или немецкой литературе такой не было. Читать роман с продолжением через каждые два или три месяца в Англии и США не умели. Литература в высокоразвитых странах Европы и США была все же одной из форм развлечения и не имела политического веса. Конкуренция между разными видами развлечений, прежде всего между книгами и телевизионными сериалами, вызвала интерес к остросюжетным произведениям, триллерам, насыщенным невероятными событиями приключениям. Возможность переработать сюжет литературного произведения в телевизионный сценарий становилась заманчивой. В Советском Союзе эволюция литературного творчества шла в другом направлении. Успех определялся не столько качеством прозы и точностью зарисовок, сколько политической актуальностью темы. Литература стала одной из форм пропаганды.
Осуществление проекта Максимова требовало щедрого финансирования. Поиском богатых спонсоров в ФРГ занялся один из лидеров НТС Евгений Романов (настоящая фамилия Островский). Именно НТС организовал поездку Максимова по странам Западной Европы, а затем и встречу с Акселем Шпрингером (Axel Springer), немецким газетным магнатом и миллиардером. Однако нереально было, чтобы Шпрингер выделил средства Максимову, которого в Германии не знали. Для успеха проекта следовало привлечь Солженицына. Через много лет в «Зернышке» Солженицын подтвердил то, что я знал по рассказам французских друзей еще в то время:
«…чтобы Шпрингер дал на журнал деньги, весьма значительные, он должен был получить основательную рекомендацию, письменное поручительство, и Максимов не видел другой возможности, как от меня. С этим он и приехал в Цюрих…
Но как не поддержать заведомо противобольшевицкое мероприятие?.. И – я написал Максимову требуемую бумагу, так и заложив помощь от Шпрингера» (Новый мир. 1998. № 9. С. 76).
Название нового журнала «Континент» также было предложено Солженицыным.
Шпрингер к 1974 году владел в Европе 230 газетами и журналами. Среди серьезных немецких газет ему принадлежала Die Welt, среди массовых – таблоид Bild-Zeitung, выходивший в ФРГ тиражом 10 миллионов экземпляров. Финансирование журнала «Континент» было для него мелочью, однако он не намеревался терять контроль над этим изданием, тем более что предполагалась публикация и его немецкого перевода.
Максимов поселился в Париже, и первоначальный проект предполагал, что новый журнал будет издаваться там. Однако концерн Шпрингера, не желая терять финансовый и организационный контроль за изданием, тем более что тираж немецкой версии мог превышать тираж русского оригинала, передал весь проект под управление издательству «Ullstein», тоже принадлежавшему Шпрингеру и расположенному в Дармштадте. Подписку на русское издание (40 немецких марок на год) принимала книготорговая и издательская фирма «A. Neimanis» в Мюнхене. Русское издание «Континента» печаталось во Франкфурте в типографии НТС, принадлежавшей издательству «Посев». Адрес редакции или редактора в первых русских выпусках журнала не был указан. Позже возникло отдельное издательство для «Континента» – «Kontinent Verlag GmbH», также принадлежавшее Шпрингеру. Оно находилось в Западном Берлине. Этот факт не афишировался, так как новый «Колокол» не мог звонить на СССР ни из Мюнхена, ни из Западного Берлина.
Я оформил подписку для получения двух экземпляров каждого номера (один для Роя) и получил первый номер журнала в ноябре. Полиграфическое качество издания было очень высоким, объем составил 410 страниц, журнал выглядел весьма респектабельным. Редколлегия состояла из двадцати человек, больше половины из них – авторы из стран Восточной Европы, мне не знакомых. Из русских писателей в редколлегию включили Виктора Некрасова и Александра Галича, недавно приехавших в Париж, а также Андрея Синявского, жившего в Париже с 1973 года. Александра Солженицына в составе редколлегии не было. Это означало, что он отказался от наверняка сделанного ему приглашения. Но для первого номера он дал одну из глав, не включенных в первое издание романа «В круге первом». Журнал объявлялся как «литературный, общественно-политический и религиозный». Среди целей его издания выделялся «безусловный антитоталитаризм, борьба против марксистского, национального и религиозного тоталитаризма». Первый русский номер журнала разошелся по миру общим тиражом 7000 экземпляров. Половину тиража покупала американская сеть бесплатного распределения книг на русском и восточноевропейских языках «Universal Book Exchange». Эта оптовая закупка также была формой финансовой поддержки журнала. В последующем тираж не увеличивался, а несколько снижался. В Советский Союз, по заявлениям Максимова, попадало разными путями около трехсот экземпляров. Лично я рассматривал появление «Континента» как очень полезное, прежде всего для формировавшейся в Западной Европе новой русской литературной эмиграции.
Выход первого номера «Континента» приветствовался западной прессой: «Для критиков и ученых это было одним из важнейших событий года, – писала The Washington Post 30 декабря, – возможность того, чтобы такие знаменитые писатели в изгнании, как Александр Солженицын, Андрей Синявский и Иосиф Бродский, появились под одной обложкой… И здесь же опубликованы произведения крупнейших фигур из других стран, румынского автора Э. Ионеску, югославского Милована Джиласа, венгерского кардинала Миндсенти».
Однако «медовый месяц» нового журнала продолжался не более двух недель. Солженицын, опубликовавший в первом номере приветственное «Слово к журналу», датированное июнем, был крайне возмущен очерком Андрея Синявского (Абрама Терца) «Литературный процесс в России» и сделал по этому поводу особое заявление. (На пятидесяти страницах довольно интересного текста о проблемах русских писателей в СССР Синявский ни разу не упомянул Солженицына. Это был явный ответ Синявского на отказ Солженицына подписать в 1966 году коллективный протест шестидесяти писателей по поводу суда над Синявским-Терцем и Даниэлем-Аржаком.)
А в начале октября вышел 1-й номер “Континента”, – писал позже Солженицын, – я вскипел от развязно-щегольской статьи Синявского, от его “России-суки”. Увидел в том (и верно) рождение целого направления, злобного к России, – надо вовремя ответить, не для эмиграции, для читателей в России» (Новый мир. 1998. № 9. С. 87).
Главное возмущение Солженицына вызвало спорное, но правомерное наблюдение Синявского о характере русского человека:
«Русский человек не в силах допустить, что какое-то зло от него, от русского человека, исходит. Потому что внутри, в душе он – хороший. Он не может представить, что в Русском государстве русские люди чувствуют себя плохо по вине таких же русских или по своей собственной вине. Русский – это свой. От своих зла не бывает, зло всегда от чужих. Российский антисемитизм – это форма отчуждения зла, это спихивание собственных пороков на козла отпущения» (Континент. 1974. № 1. С. 183–184).
В дополнение к первым проблемам «Континента» Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс (Günter Grass) опубликовали в немецкой прессе «Открытое письмо» Солженицыну и Максимову с критикой обращения за помощью в издании журнала к концерну Шпрингера. У Грасса и особенно у Бёлля с газетной империей Шпрингера была давняя вражда. Солженицын и Максимов, по отдельности, но очень резко, ответили немецким писателям. На русском языке этой полемики я не нашел. Дружба советской писательской эмиграции с немецкими социал-демократами закончилась.
Атака на книгу Роя Медведева «К суду истории»
13 декабря 1974 года мне позвонил Рой. «По “Свободе” передавали пресс-конференцию Солженицына в Стокгольме по случаю вручения ему Нобелевской премии, – сказал он, – я не слушал, но мне сказали, что он ругал мою книгу “К суду истории”… узнай, если можно, что там было…»
Я в Лондоне не слушал русских передач «Свободы» и не знал об этой пресс-конференции. О вручении Солженицыну медали Нобелевского лауреата 10 декабря были публикации в лондонских газетах вместе с фотографией. Но о пресс-конференции Солженицына, которая состоялась 12 декабря, никаких подробностей не сообщалось. Однако лондонского корреспондента «Свободы» Леонида Владимировича Финкельштейна, выступавшего под псевдонимом Владимиров, я знал. Он в прошлом работал в журнале «Знание – сила» и не возвратился в Москву из командировки в Лондон в 1966 году. Несколько раз он разговаривал со мной по телефону, просил об интервью, я обычно отказывался. Теперь я сам позвонил ему относительно пресс-конференции Солженицына в Стокгольме. Дня через три или четыре Финкельштейн прислал мне копию машинописного текста магнитофонной записи этой пресс-конференции, которую «Свобода» рассылала по эмигрантским русским газетам и журналам. Пресс-конференция продолжалась около четырех часов и состояла из двух частей. В первой, наиболее продолжительной, Солженицын отвечал на вопросы, которые были заданы ему ранее в письменном виде. (Кто задавал вопросы, осталось неизвестным.) Солженицын их суммировал и формулировал по-своему. Некоторые вопросы он явно задавал сам себе. Ответы на них он заготовил заранее. Во второй, короткой, части Солженицын отвечал на устные вопросы аудитории. О Рое Медведеве он сказал в начале пресс-конференции, отвечая на общий вопрос: «Верите ли вы в возможность какого-либо коммунизма?»:
«Сегодня есть в Советском Союзе небольшая группа старых большевиков… Выразителем этой группы является молодой сравнительно Рой Медведев, отец которого тоже погиб вот в этом самом коммунизме, в сталинском лжесоциализме…
Рой Медведев написал огромнейший толстый том, исследующий сталинские времена… В этом томе чего только нет, каких только поразительных утверждений нет! О нем в западной печати по принципу симпатии говорят как о научном труде. Я совершенно не вижу там никаких признаков научности… Это сборник, ну книга, где со злорадством говорится о других социалистических партиях – так, например, страница русского издания 878: “Их агитация не имела успеха в народе. Они, их агитаторы, легко вылавливались органами ОГПУ”.
На странице 905 он пишет: “Великие цели социалистической революции оправдывают применение насилия”. Он о палачах ЧК-ГПУ говорит: “Это были субъективно честные люди…”
Сейчас Рой Медведев будет новое издание этой книги печатать, вероятно он эти места исправит и уже не будет оправдывать насилие».
«Она вышла на русском и на английском, да?» – спросил кто-то из аудитории.
Но на этот вопрос Солженицын не ответил, продолжая читать заготовленный текст:
«Вот эта книга претендует быть марксистской, и вот там на 1200 или 1400 страницах излагается такая теория, что все шло закономерно и правильно, но попался плохой характер Сталина и из-за этого характера история пошла не так.
Так может сказать автор немарксистского направления… Но марксист, если так сказал, то он зачеркивает свой труд от начала и до конца…
По принципу симпатии западная левая печать называет Роя Медведева не иначе как ученым-историком… Для того чтобы эта книга была работой ученого, она должна быть построена иначе; автор должен взять исходные положения Ленина… Ленин говорит, что Парижская коммуна погибла потому, что не уничтожала массами своих врагов… Пролетариат может победить, только уничтожая своих врагов массовым образом…»
Далее на нескольких страницах стенограммы приведено пространное объяснение Солженицына о Ленине, о Троцком, о Марксе и Энгельсе. Все они якобы требовали массового террора. После слов: «Я буду цитировать первое русское издание Маркса…» в зале, согласно стенограмме, возникло движение и шум. Далее запись: «неразборчиво из-за технических помех». Присутствовавшие журналисты поняли, что это не ответ на вопрос, а выступление.
Солженицын, тем не менее, продолжал, уже и о Французской революции 1793 года, о Марате и других. Затем он начал рекламировать сборник «Из-под глыб», вышедший под его редакцией.
Не прерывая своей длинной, почти на час, речи, Солженицын обрушился и на рецензию Роя на первый том «Архипелага», которая публиковалась еще в феврале:
«Собственно говоря, Рой Медведев потому выступил по сути против “Архипелага” (хотя там есть слова и в пользу его), он выступил для того, что ему надо спасти Ленина, идею коммунизма и защитить тех самых большевиков старых, которые уцелели после всех лагерей. Это тех самых большевиков, которые до самого последнего дня ареста своего были в рядах палачей, уничтожали других…
Рой Медведев не относится к инакомыслящим или диссидентам, ему ничто не угрожает лично, потому что он, в общем, наилучшим образом защищает режим…»
Говоря о «книге Роя Медведева в 1200 или 1400 страниц», Солженицын имел в виду не английское издание, вышедшее в 1971 году объемом около 600 страниц, а, очевидно, русское, изданное в США в начале 1974 года. В нем было 1136 страниц меньшего формата. Фраз, которые Солженицын процитировал, ни в каких изданиях книги Роя не существовало. Они были кем-то придуманы. На страницах 878, 905 и 961 в книге Роя обсуждались события Второй мировой войны. Рой предположил, что Солженицын мог как-то получить в издательстве «Knopf» оригинал первой русской рукописи, воспроизведенной с микрофильма и перепечатанной для переводчика. В нем также было больше 1000 страниц. В последующем мы запросили в издательстве этот текст. В нем, но не на 905-й странице, резко критиковалось применение насилия и злоупотребление насилием, которые продлили Гражданскую войну. Критиковалось совершенно неоправданное применение насилия против казачества и крестьянства.
В несколько сокращенном виде пресс-конференция Солженицына была опубликована через месяц в парижском еженедельнике «Русская мысль» 16 января 1975 года и в полном виде – в издательстве «YMCA-Press». Отвечать на этот нелепый выпад, хотя и сделанный со столь высокой трибуны, было нецелесообразно, и его причины остались для нас неясными. Кто снабдил Солженицына этими фальшивками, тоже неизвестно. Книгу Роя Солженицын никогда не видел и не читал. Я говорил ему о рукописи, с согласия Роя, в 1966 году и в 1968-м, когда он приезжал в Обнинск. В последний раз это было в нашей квартире. Просмотрев оглавление, он отказался читать, сказав: «У меня по этой теме другая концепция, и я не хочу ее менять…» О существовании «Архипелага» я тогда не знал.
Почему обеспокоилась британская контрразведка?
В конце декабря мне позвонил из британского МИДа мистер Маллет (J. H. Mallett), чиновник, с которым я уже встречался в 1973 году при получении британского удостоверения личности для лиц без гражданства. (Процедура сопровождалась обстоятельным «интервью».) Очевидно, он ведал моим досье. Маллет сказал, что со мной хотел бы поговорить один из сотрудников министерства обороны. Я сразу понял, что речь идет о контрразведке, известной по сокращению MI5, что расшифровывалось как Military Intelligence, Section 5. Я ответил согласием. На следующий день пришло официальное письмо от Маллета из отдела миграции и виз, датированное 23 декабря. Привожу его в переводе:
«Один из сотрудников нашего министерства обороны был бы очень рад возможности встретиться с вами и надеется, что 22 января будет удобной для вас датой.
Имя сотрудника мистер Бакстон (Buxton), и он хотел бы видеть вас в комнате 055 министерства обороны Whitehall Place в 10 часов утра.
С наилучшими пожеланиями в 1975.
Искренне Ваш».
Большой спешки в этой встрече не было. 22 января я приехал в правительственный квартал недалеко от Трафальгарской площади. У входа в здание министерства обороны предъявил письмо Маллета. Дежурный полицейский, осмотрев содержимое моего портфеля, объяснил, где находится нужная комната. Здесь меня ждали два сотрудника, один из них был Бакстон, имя другого я не запомнил. Он знал русский и принимал активное участие в беседе, которая шла на английском.
Первые вопросы были обычными: как работа, как мы живем, есть ли проблемы и т. д. Меня предупредили, что беседа носит конфиденциальный характер и что я не должен никому о ней рассказывать. Моего устного согласия было достаточно. (Здесь я пишу об этом в первый раз, в Англии такие секреты ограничены сроком в тридцать лет, который давно прошел.) Весь разговор, очевидно, записывался на скрытый диктофон. Многое из этой беседы я уже забыл, наша встреча продолжалась семь часов с короткими перерывами на ланч и чай. Первые минут двадцать я отвечал на вопросы биографического характера.
Неожиданно второй из собеседников спросил: «Знакомы ли вы с Джералдом Бруком?» Я ответил положительно, пояснив, что встретился с ним больше года назад на вечернем приеме, на который пригласили около двадцати человек, так или иначе связанных с проблемами СССР. Брук хорошо говорил по-русски. Это была наша единственная встреча.
Интерес к встрече с Бруком был мне понятен, так как я знал его историю, она освещалась в советской прессе в 1965 или в 1966 году. Джералд Брук (Gerald Brooke), школьный учитель русского языка, приехал в Москву с женой как турист. Однако один из членов НТС, живший в Великобритании, уговорил супругов взять с собой издания «Посева» на русском и какие-то листовки и брошюры, которые были спрятаны в их багаже и в одежде. Кроме этого, Брук по наивности согласился взять и спрятать в одежде какие-то пленки и письма, некоторые в зашифрованном виде, содержания которых он и сам не знал. Супругам сказали, что в гостинице к ним придет надежный человек и заберет все это. Такой человек действительно пришел. Но во время передачи в номер ворвались сотрудники КГБ и арестовали всех троих. Жену Брука вскоре отпустили. Судьба человека, пришедшего за литературой, осталась неизвестной. Никто его не знал. Он выступал впоследствии на суде как свидетель обвинения под именем Константинов, но его имя могло быть в этом случае фальшивым. Брука судили и приговорили к пяти годам тюрьмы за шпионаж. К концу этого срока прибавили еще пять лет – «по новым обстоятельствам». В советской печати появилось тогда несколько статей о «поимке шпиона» и о «подрывной и шпионской активности НТС». В 1969 году британское правительство, пожалев учителя, обменяло Брука на двух действительно крупных советских шпионов Морриса и Лону Коэнов (они же Питер и Елена Крогеры), сидевших в британской тюрьме уже девять лет из полученных двадцати.
После возвращения в Москву супругам Крогерам присвоили звания Героев Советского Союза. Эта история вызвала множество комментариев в британской прессе. Многие считали, что вся операция была задумана и проведена КГБ в сотрудничестве с НТС именно для освобождения Крогеров.
Как оказался Брук на том приеме, я не знал. Было, однако, очевидно, что о моей встрече с ним кто-то сообщил в MI5. За мной в 1973 году уже наблюдали. Я, впрочем, тогда догадывался об этом и о личности осведомителя, основываясь на характере вопросов, которые задавал мне новый «друг».
Несколько вопросов сотрудников МI5 в комнате 055 было связано с моим выступлением в сенатской комиссии Фулбрайта. Мои собеседники были уверены в том, что это произошло по моей собственной инициативе и было каким-то образом связано с обсуждением Нобелевской премии мира. По характеру вопросов можно было понять, что их сведения получены от нью-йоркской группы «Хроника Пресс» и попали в MI5 как донос или рекомендация «обратить внимание». Информация о моем выступлении в сенате, которой располагали мои собеседники, была крайне неточной. Я объяснил все обстоятельства и предложил прислать копию текста.
Беседа (или допрос) велась по традиционной схеме. Среди множества банальных, нередко дружеских вопросов появлялся неожиданно специфический, который мог, как ожидалось, вызвать некоторое замешательство. Таким, по замыслу собеседников, был вопрос: «Каким образом вам стало известно о финансовых средствах профессора Сахарова на Западе?» Я сразу ответил, что Сахаров и его жена Боннэр перед моим отъездом в Лондон пригласили меня к себе домой и попросили выяснить наличие у Сахарова гонораров за изданные в Европе и в США работы. Им нужны были деньги для отправки детей Боннэр в американский частный университет. Я сделал все возможное, но суммы гонораров, которые издатели были готовы выплатить, не оправдывали надежд Боннэр. Могу показать при случае копии конфиденциальной переписки, в частности, с Гаррисоном Солсбери, редактором The New York Times, издателем первой книги Сахарова. Мой ответ собеседников удовлетворил. Но вопрос раскрыл их осведомителей, хотя они, может быть, этого не поняли. Этими осведомителями явно были Мария Васильевна Олсуфьева, переводчица с русского на итальянский, потомок древнего дворянского рода Олсуфьевых, жившая в Италии, и лорд Николас Бетелл (Nicolas Bethell), переводчик «Ракового корпуса» Солженицына. С Н. Бетеллом я был знаком. (Он стал лордом недавно, унаследовав титул от рано умершего дяди, не имевшего детей.) Летом 1974 года Бетелл и Олсуфьева обратились ко многим людям, в том числе и ко мне, для сбора денег на срочную поездку Елены Боннэр в Италию для операции глаукомы. Я отказался посылать чек в этот фонд, объяснив инициаторам, что в распоряжении Боннэр есть в США счет, созданный отчасти и с моей помощью, на который поступают гонорары от трех небольших книг Сахарова, изданных в США. Поездку в Италию и операцию этот счет вполне мог бы обеспечить. В обоих случаях я пометил свои письма «конфиденциально», но мои понятия о конфиденциальности явно устарели – лорд Бетелл передал копию моего письма Боннэр.
Моя беседа в министерстве обороны затягивалась и приобретала странный характер. Я решил взять инициативу в свои руки. «Мы взрослые люди, – объяснил я Бакстону. – Я полагал, что буду беседовать о проблемах, которые имеют какое-то отношение к безопасности Соединенного Королевства. А мы беседуем о личных отношениях между советскими диссидентами. Почему вас это так интересует? У вас нет опыта и знаний, чтобы понять и сделать выводы. Насколько я могу судить, многие темы для разговора, кроме Джералда Брука, пришли из США, а тема моего выступления в сенате, очевидно, от Авраама Шифрина, представителя НТС, который там был и, наверное, написал какой-то отчет о моих поездках в США. Почему британские спецслужбы могут заботить мои споры с Сахаровым или Нобелевская премия?..»
На прощание Бакстон дал мне номер телефона, по которому просил звонить, если возникнут какие-либо проблемы или вопросы. Я им не воспользовался.
(Однако через два года он пригласил меня снова в ту же комнату. На этот раз беседа продолжалась не семь часов, а два дня. Причиной беспокойства стали две моих статьи – о ядерной Кыштымской аварии на Урале, взрыве в 1957 году хранилища отходов от выделения плутония для атомных бомб. Британские и американские атомщики обвинили меня тогда в «научной фантазии» и «запугивании» людей с целью задержать развитие атомной энергетики в Великобритании и в США.)
Дома я записал некоторые подробности беседы и много дней обдумывал ее содержание. Интересным было то, что мои и Роя конфликты и споры с Солженицыным собеседников из британской контрразведки не интересовали. На него в идеологической борьбе между Востоком и Западом уже не возлагалось, по-видимому, никаких надежд. К западным демократиям Солженицын относился не менее критично, чем к коммунизму. В США были явно озабочены лишь судьбой одной правозащитной группы, которая считала американскую демократию образцом справедливого общества и создала – на американские гранты – свою издательскую базу в Нью-Йорке. Судьбу этой группы администрация США, наверное, уже включила в сферу своих национальных интересов. Это был вполне прагматичный шаг. Альтруизма в политике не могло существовать. Я не был готов работать в интересах США. Но Великобритания стала теперь и моей собственной страной, и ее судьба была для меня небезразлична.