Снова геронтология
Моя официальная тема исследований, теперь уже как штатного научного сотрудника отдела генетики, была сформулирована так: «Возрастные изменения и тканевая специфичность белков клеточного ядра».
Со мной с конца 1973 года оставалась работать лаборантка Лиля Гуща, австралийская девушка русского происхождения. Ее отец, до начала войны школьный учитель в Белоруссии, попал в оккупацию и в 1944 году был увезен в Германию. Он подлежал репатриации, но уже знал, что школьных учителей, работавших на оккупированной территории, по прибытии в СССР обвиняли в измене родине. Это и стало причиной его отъезда в Австралию.
Рита тоже оставалась в моей группе, но на добровольных началах, без зарплаты, хотя большую часть всей лабораторной биохимической работы выполняла именно она.
Комплекс препаративных процедур по выделению клеточных ядер и хроматиновых белков из небольших количеств тканей, с последующим их разделением электрофорезом или хроматографией и с измерениями радиоактивности образцов, продолжается несколько дней, требует большого внимания, знания многих приборов и химических соединений, умения работать с гомогенизаторами, суперцентрифугами, микроскопом и спектрофотометром. Необходимая для этого квалификация приобретается в течение пяти-шести лет и далеко не каждым. Биохимия – тоже искусство. За колониями наших лабораторных мышей и крыс следили в виварии, где нам выделили отдельное помещение, оборудованное по правилам работы с радиоактивностью.
Хотя я стал по профсоюзной принадлежности государственным служащим, мой первый договор с Медицинским исследовательским советом (Medical Research Council – MRC) подписывался всего лишь на один год и считался, таким образом, испытательным. Следующий договор в конце 1975 года мог быть уже на пять лет. Каким образом и на основании каких критериев принимались эти решения, я не знал, никаких открытых обсуждений не предполагалось. Мне было ясно лишь одно – в текущем, 1975 году необходимо сосредоточить основное внимание именно на научной работе и иметь к осени достаточно оригинальные результаты и публикации. Первую статью с экспериментальными результатами, авторами которой стали все три члена нашей группы, я отправил в конце февраля в биохимический журнал быстрых публикаций Федерации европейских биохимических обществ, и она была напечатана в начале мая (FEBS Letters. 1975. Vol. 53. № 2. P. 253–257). Вторая работа, в виде реферата и постера, представлялась на одну из секций Международного геронтологического конгресса в Иерусалиме. Кроме того, я получил приглашение на Международный симпозиум по теориям старения, который организовывал небольшой новый Институт геронтологии в ФРГ в начале 1976 года. Директором этого института был профессор Гессенского университета Д. Платт (D. Platt). Мне предложили подготовить для обсуждения доклад по молекулярным теориям старения. Труды своих симпозиумов институт обычно издавал отдельной книгой.
Попытка покупки дома
С января 1975 года при заключении нового годового контракта на аренду дома нам повысили ежемесячную плату сразу на 40 %. В месяц мы теперь платили около двухсот фунтов, что больше четверти зарплаты старшего научного сотрудника. Повышение арендной платы делало целесообразной покупку дома, так как по кредиту или ипотеке, взятым на двадцать или на двадцать пять лет, ежемесячные выплаты не превышали двухсот фунтов. Но в конце этого срока мы бы становились собственниками дома. Стандартный полукоттедж, имевший три спальные комнаты на втором этаже и столовую и гостиную внизу, стоил в начале 1975 года в пригороде Лондона от 13 до 20 тысяч фунтов, в зависимости от улицы, близости к станции метро, школам, торговым центрам и от размеров комнат, садиков перед домом и за ним, а также наличия гаража. Именно в таких домах жили около 60 % всех лондонцев и не менее 80 % всех британцев. В течение ста лет планировка полукоттеджей почти не менялась, однако площади комнат и садиков уменьшались. Привычкой населения жить и в городах в домах с садом, а не в городских квартирах многоэтажных домов Британия и Ирландия отличались от всех стран континентальной Европы. Еще пять-шесть лет назад дома, по отношению к заработкам, стоили в Англии значительно дешевле. Намного ниже была и стоимость аренды квартир и домов, договора на которую заключались, как правило, на пять лет, а не на год, как после 1971 года. Стоимость стандартного полукоттеджа находилась примерно на уровне годовой зарплаты государственного служащего. Цены на дома росли, однако, быстрее общей инфляции на потребительские товары и к 1975 году находились уже на уровне двухгодичной зарплаты.
Экономический кризис во всех западных странах, развившийся в результате резкого роста цен на нефть из-за военного конфликта на Ближнем Востоке, продолжал нарастать и в 1975 году. Все программы по решению возникших проблем – добыча нефти и газа со дна Северного моря и развитие атомной энергетики – были долгосрочными. Для жителей Великобритании, как и для всей Западной Европы, главными проблемами оставались рост безработицы и инфляция. В феврале 1975 года инфляция в Англии достигла рекорда, 22 % в год, и продолжала расти. К июню предсказывали 27 % или выше. Это были наихудшие показатели среди стран Западной Европы и США. Слишком высокая инфляция приводила к утечке капиталов из страны. Нарушалась работа кредитных учреждений, так как финансовое законодательство не позволяло банкам выдавать займы под столь высокие проценты. Кредитные операции, бывшие основной функцией банков, становились для них невыгодными. Должники, получившие займы или ипотечные кредиты до 1973 года, оказывались в лучшем положении, так как их долги уменьшались инфляцией. Напротив, денежные сбережения быстро таяли, так как банковские проценты по ним были значительно ниже инфляции. Жить в долг стало выгодно, сберегать – невозможно. Индексация зарплат рабочих и служащих к уровню инфляции оказалась частичной, и покупательная способность населения падала.
Купить дом мы хотели где-нибудь недалеко от института, чтобы ходить на работу пешком. Это сохраняло бы нам время и здоровье. На окрестных улицах продавалось немало домов, и два раза мы уже осматривали подходящие полукоттеджи в тихих переулках. Один из них, на который обратил внимание мой новый друг, профессор Тата, заведующий одной из лабораторий института, живший в соседнем доме, мы и выбрали для оформления. Дом был построен в 1921 году и оказался больше среднего, более современного полукоттеджа, но стоил дешевле из-за трещины в фундаменте. Где-то неподалеку взорвалась в 1944 году немецкая бомба и повредила многие дома на близлежащих улицах. В этом доме было шесть комнат общей площадью около 90 кв. метров, и продавался он всего лишь за 13 тысяч фунтов, причем с мебелью. Владелица дома умерла, дожив почти до ста лет, а ее наследники жили в Шотландии. По обычным правилам я должен был сразу внести двести фунтов в агентство недвижимости, чтобы забронировать покупку на две недели, получить копии всей документации и возможность осмотра дома с нанятым мною экспертом. На объявлении о продаже, выставленном перед домом, появилась табличка с надписью: «Сделано предложение». Документы проверял адвокат, рекомендованный агентством. Следующий взнос, который осуществляется уже через адвоката, составлял 10 % стоимости. После этого на плакате появлялась надпись: «Продан». Остальные 90 % можно было вносить в течение трех-четырех месяцев, которые обычно требуются на получение кредита из одного или нескольких источников.
Оформление ипотеки начинается в местном агентстве по продаже и аренде домов, через которое продается тот или иной дом. Название и телефон агентства указаны в объявлении о продаже. На следующий день после разговора с профессором Татой я уже был там, оказавшись первым и единственным посетителем. Выписав чек на двести фунтов, я смог получить первичные документы на дом. Но ипотечных кредитов ни от крупных, ни от мелких банков в резерве агентства не было. Купить дом можно было, лишь уплатив всю сумму сразу. Вторым вариантом могла стать уплата 10 %, которые сохраняли покупку за мной в течение четырех-пяти месяцев. Но при неудаче с кредитом внесенный залог покупателю не возвращался. Третьей возможностью мог стать краткосрочный кредит в том отделении банка «NatWest», где находились мой текущий счет и наши гонорарные сбережения. Я написал письмо директору отделения, и через два дня меня пригласили для беседы. Я просил в банке кредит в 10 тысяч фунтов на пять лет на любых условиях. После выяснения моих финансовых возможностей в выдаче кредита мне отказали. Главным мотивом отказа, насколько я понял, были не только финансовые причины. Мой трудовой договор заканчивался в конце года, а его продление не было гарантировано. Разрешение министерства внутренних дел на проживание в Великобритании тоже продлили лишь на год, а не на три, как я просил, обновляя удостоверение личности, – «до 14 января 1976 года», как сообщалось в письме от 28 января из иммиграционной службы.
С новой попыткой купить дом мне следовало торопиться. Ипотечные кредиты выдавались лишь лицам моложе пятидесяти лет. Проблему с домом надо было поэтому решить до ноября 1975 года.
«Бодался теленок с дубом»
Для русской диаспоры в Западной Европе публикация в феврале 1975 года в Париже книги очерков Солженицына «Бодался теленок с дубом» стала большим событием. Я получил ее в виде верстки из редакций нескольких газет и журналов, куда она поступает для подготовки рецензий, и быстро прочитал все 627 страниц. Рецензии появляются далеко не на все новые книги, и публикация рецензий, даже критических, – это уже признак успеха. Книги на русском языке в английской прессе не рецензируются, за редчайшим исключением сенсационных. Опубликованная рецензия – это сообщение о важном событии, а не рекомендация для читателей. Литературная автобиография Солженицына, ставшего мировой знаменитостью после Нобелевской премии и «Архипелага», попадала в категорию сенсации и вызывала интерес не только у русских читателей. Особенно настойчивыми были просьбы из литературного еженедельника The London Book Review. Им рецензия была просто необходима, а в Англии среди тех, кто мог прочитать эту русскую книгу, лишь я знал лично и ее автора, и ее персонажей. Редактор, идя на компромисс, был готов ограничиться интервью. (В США для журнала Time рецензию-эссе написала Патриция Блейк.) Однако ни одной рецензии или интервью на «Теленка», ни на русском, ни на английском, я так и не смог написать или наговорить, несмотря на многочисленные просьбы. Причиной тому стали прежде всего боль и обида за фальшивый образ Александра Твардовского, память о котором была мне дорога, хотя многое сказанное о нем в «Теленке» было списано с натуры. Мою обиду вызывало не только то, что не было о нем сказано, но и то, как он был показан читателям, лично его не знавшим. Не всякую ведь натуру принято обнажать – это известно каждому.
Все в «Новом мире» да и в Союзе писателей знали, почему Александр Трифонович периодически не появлялся в редакции, иногда по две недели. Эта проблема – неизбежный результат шести лет работы фронтовым корреспондентом и комиссаром в звании подполковника начиная еще с советско-финской войны 1939–1940 годов. Все свои стихи и поэмы Твардовский сначала печатал во фронтовых армейских газетах. Печатал сразу написанное от руки, так как не знал, доживет ли до продолжения. Это видно по текстам. Боевой дух армии столь же важен для победы, как и артиллерия. Твардовский много лет был самым любимым поэтом не только фронта, но и всей страны. И оставался до 1970 года, хотя писал уже мало.
Как бывший краткосрочный фронтовик в чине рядового пехоты, а потом и как генетик и биохимик я знал, что такое несчастье случалось со многими фронтовиками, и связано оно с физиологией, а не с характером человека. Наркомовские сто грамм водки, входившие в рацион солдат на передовой, – от них почти никто не отказывался, а у комсостава ограничений в граммах не было. Алкоголь вызывает индукционное усиление одного из ферментов окислительного цикла. От этого и чувство теплоты зимой в окопах. Алкоголь сгорает в клетках в калории намного быстрее, чем углеводы. Но у некоторых людей возникает зависимость. Это же относится и к табаку. Мне было очень тяжело узнать, что после приезда ко мне в Калужскую психиатрическую больницу в начале июня 1970 года и бурного разговора с главврачом Твардовский исчез на две недели у себя на даче.
В ноябре 1971 года, перед последней операцией диагностированного метастаза в мозг от запущенного рака легких (он всегда курил дешевые крепкие сигареты без фильтра), Александр Трифонович позвал своих уже взрослых дочерей Валентину и Ольгу, чтобы попрощаться навсегда. Передаю со слов Валентины:
«Не вспоминайте меня пьяного, вспоминайте только трезвого, – сказал отец нам, плачущим, и рассказал притчу, которой мы не знали: – Посмотрите про Ноя в Библии… Он начал возделывать землю, насадил виноградник… выпил вина и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. Хам, сын его, увидев наготу отца своего, посмеялся, вышел и рассказал братьям… Шем и Иафет взяли одежду… пошли задом и покрыли наготу отца своего, лица их были обращены назад… наготы отца своего они не видели…»
Книга Солженицына начиналась историей публикации «облегченного» варианта повести «Щ-854» (название «Один день Ивана Денисовича» предложил позже Твардовский), принесенной Львом Копелевым в «Новый мир» в конце 1961 года и отданной редактору отдела прозы Анне Самойловне Берзер, чтобы она передала рукопись лично Твардовскому. Анну Самойловну хорошо знала жена Копелева Раиса Орлова. Повесть была «облегчена» удалением нескольких страниц, разделов и фраз, которые, как понимал автор, не могли пройти цензуру и быть приняты даже Твардовским.
«Я решился. Вот тут и сгодился неизвестно для какой цели и каким внушением “облегченный” Щ-854. Я решился подать его в “Новый мир”… Сам я в “Новый мир” не пошел: просто ноги не тянулись, не предвидя успеха…
Долгохранимая и затаенная моя рукопись пролежала на столе у А. С. Берзер целую неделю неприкрытая, даже не в папке, доступная любому стукачу или похитителю… А. С. определила, что любой из членов редколлегии… непременно эту рукопись перехватит, зажмет, заглотнет, не даст ей дойти до Твардовского. Значит, надо было исхитриться перебросить рукопись через всех них, перешвырнуть через топь осторожности и трусости, – и в первые руки угодить – Твардовскому… Ушло на это время. Еще ушло – на ожидание, пока Твардовский вернется из очередного приступа своей слабости (несчастных запоев, а может быть, спасительных, как я понял постепенно)» (с. 22–25).
Последняя фраза меня удивила, она явно была лишней и недостоверной. Повесть была написана в 1960 году и облегчена, конечно, с определенной целью – для «проходимости». Больше всего времени ушло у самого автора на то, чтобы решиться на передачу рукописи в «Новый мир». Повесть была отпечатана на машинке через один интервал на обеих сторонах листа, без полей, автором не подписана – он все еще боялся тогда раскрывать свое имя и адрес. В таком виде передавать ее главному редактору Берзер не решилась, и машинистку редакции попросили перепечатать текст через два интервала и с полями в трех или четырех экземплярах. Был поставлен и псевдоним автора – Рязанский. На эту перепечатку тоже ушло время.
Особенно горько было мне читать не известные раньше никому детали приезда Твардовского в Рязань весной 1964 года, куда пригласил его Солженицын читать у него дома рукопись романа «В круге первом», написанного в 1955–1958 годах и только что укороченного на восемь глав в «проходной» вариант. (В современных изданиях указано: «написан – 1955–1958, искажен – 1964, восстановлен – 1968».) Не доверял тогда Солженицын даже сейфу редактора «Нового мира» и соглашался дать рукопись на прочтение лишь у себя дома:
«…Александр Трифонович! Роман готов. Но что значит для писателя отдать в редакцию роман, если всего за жизнь думаешь сделать только их два? Все равно что сына женить. На такую свадьбу уж приезжайте ко мне в Рязань.
И он согласился, даже с удовольствием… уникальный случай в его редакторской жизни… Он и приехал-то простым пассажиром местного поезда и билет взял сам… не через депутатскую комнату…» (с. 84).
«Как я понимаю работу, ему нужно было быть трезвым до ее конца, но гостеприимство требовало поставить к обеду и водку и коньяк. От этого он быстро потерял выдержку, глаза его стали бешеноватые, белые, и вырывалась из него потребность громко изговариваться…» (с. 86).
«Второй день чтения проходил насквозь в коньячном сопровождении…
Досадным образом чтение романа переходило в начало обычного запоя А. Т., – и это я же подтолкнул, получается…
Ночью проснулись от громкого шума: А. Т. кричал и разговаривал, изображая сразу несколько лиц… зажег все лампы и сидел за столом, уже безбутылочным, в одних трусах. Говорил жалобно: “Скоро я умру”. То кричал рёвом: “Молчать! Встать!!” – и сам перед собой вскакивал, руки по швам…
На вокзале с поспешностью рванул по лестнице в ресторан, выпил пол-литра, почти не заедая, и уже в блаженном состоянии ожидал поезда….
Все эти подробности по личной бережности, может быть, не следовало бы освещать…» (с. 88–90).
Понимал Солженицын, конечно, что нельзя было обнажать болезнь великого поэта столь натурально, но в его книге мог оставаться лишь один выдающийся безгрешный человек – только сам автор.
Неизбежно возникал у меня и вопрос: а как доехал в тот день Твардовский до своего дома в писательском поселке в Пахре? Три часа поездом до Москвы, а затем еще 36 км от Москвы по Калужскому шоссе на такси или автобусе. Совершить такое путешествие после вокзального ресторана в Рязани Твардовский не мог.
Еще больше ошеломила меня сцена на даче Твардовского в сентябре 1965 года, куда Солженицын приехал внезапно, чтобы получить разрешение на вынос из сейфа «Нового мира» рукописи романа «В круге первом». Хотя знал, почему Твардовского не было в редакции:
«6 сентября я был у Твардовского на даче вопреки его вернувшейся болезни. Тяжелыми шагами он спустился со второго этажа, в нижней сорочке, с несветлыми глазами. Даже с трезвым мне было бы сейчас трудно объясняться с ним, а тем более с таким. ‹…›
Расплывчатый пьяный прищур, заменяющий многознание и догадку…» (с. 113–114).
И таких натуральных зарисовок, совершенно ненужных, лишних, но явно намеренных, а иногда и ложных, в книге было немало не только о Твардовском, но и о других достойных людях, членах редколлегии журнала (И. А. Сац – «собутыльник Твардовского, мутный», А. И. Кондратович – «с ушами настороженными и вынюхивающим носом» и т. д.). Таким путем Солженицын хотел подчеркнуть, что для выхода на литературную орбиту у него не было мощной ракеты-носителя, редактора «Нового мира» и всей редколлегии журнала. Не упоминал Солженицын и о том, что его повесть публиковалась на основании специального решения Президиума Центрального Комитета КПСС, собиравшегося для ее обсуждения два раза.
«Конечно, я был обязан Твардовскому – но лично… Как Троя своим существованием все-таки не обязана Шлиману, так и наша лагерная залегающая культура имеет свои заветы» (с. 60).
Но ведь без раскопок Генриха Шлимана гомеровская Троя могла бы оставаться легендой и до настоящего времени.
Иносказательно объяснил в «Теленке» Солженицын и главную цель своего творчества:
«Из моих любимых образов – пушкинский царевич Гвидон. Чтобы верно погубить, засадили, засмолили младенца с матерью в бочку и пустили по морю-океану. Но – не потонула бочка, а аршинный младенец рос по часам, поднатужился, выпрямился,
Вышиб дно и вышел вон! –
правда на берегу чужеземном. И сам вышел и, заметим, выпустил свою мать.
Не до точности чужого берега должен образ сойтись, и непомерно честь велика выпустить на свободу Мать, – а вот как донья трещат у меня под подошвами и над макушкой, как из бочки вываливаются клёпки – это я ощущаю уже несколько лет и только точного момента не ухватил, когда ж я именно донья выпер, уже ли? ‹…› Или еще это впереди?» (с. 320).
В этом месте меня осенило. «Мать» – это ведь для автора «Россия – мать, Русь – матушка». Ее он освободил или собирается освободить. Для этого писались и «Письмо вождям», «Мир и насилие», «Жить не по лжи», «Раскаяние и самоограничение», «Великопостное письмо Патриарху Пимену». «Архипелагом» – разрушить идеологию, а затем создать новую веру, улучшенный вариант православия. Ведь и все другие вероучения создавались книгами или проповедями. Попытка стать новым пророком становилась вполне очевидной.
Посылая конфиденциальными путями «Теленка» в Москву (многие друзья хотели получить книгу), я просил Роя уберечь от нее Марию Илларионовну Твардовскую. Но отрывки уже регулярно читали на радиостанциях «Свобода», «Немецкая волна» и по «Голосу Америки».
Дочери Твардовского получили вскоре книгу Солженицына какими-то другими путями. Рой, сообщая мне об этом уже в июне, писал:
«Младшая дочь, знавшая Солженицына лучше, не раз плакала, читая “Теленка”, конечно, от обиды… Вспоминая об этом, Оля все время спрашивала меня: какой же он – Солженицын – христианин?»
Раиса Львовна Берг
Еще в октябре 1974 года я получил письмо из Ленинграда от Раисы Львовны Берг, специалиста в области популяционной генетики, с которой у меня были дружеские отношения. Она сообщала о своем намерении эмигрировать и спрашивала о возможности найти работу по генетике в Западной Европе или в США. Я написал ей откровенно, что серьезных шансов для ученых ее возраста (61 год), даже заслуженных, получить какую-либо должность нет. Раиса Львовна была дочерью выдающегося зоолога, географа и создателя новой теории эволюции – номогенеза, академика Льва Семеновича Берга, президента Всесоюзного географического общества. (С 1931 до 1940 года президентом этого общества был академик Н. И. Вавилов.)
Р. Л. Берг была в 1945–1954 годах женой моего друга, генетика Валентина Сергеевича Кирпичникова, помогавшего мне в 1961–1962 годах в сборе материалов для книги по истории конфликта в советской генетике (см. главу 3). Причины их развода мне не известны. У Раисы Львовны и Валентина Сергеевича были две дочери – Елизавета и Мария.
Раиса Львовна окончила Ленинградский университет в 1935 году, специализируясь на кафедре генетики и экспериментальной зоологии. Там же она защитила кандидатскую диссертацию, а потом работала доцентом кафедры зоологии Ленинградского педагогического института. В 1948 году была уволена как морганист-менделист и смогла снова начать работу как генетик лишь в 1954-м. После организации в Новосибирске нового Научного центра АН СССР и создания в нем Института цитологии и генетики Раиса Львовна возглавила в нем лабораторию генетики популяций и получила ученую степень доктора биологических наук и звание профессора Новосибирского университета. Именно там я с ней познакомился в 1962 году, когда приезжал в новосибирский Академгородок узнать о возможности устроиться на работу. В 1966 году Раиса Львовна включилась в правозащитную деятельность и подписывала коллективные письма ученых в защиту Иосифа Бродского, Андрея Синявского, Юлия Даниэля, А. И. Гинзбурга и других. Политический климат в Академгородке был относительно либеральным. Усиление репрессивных мер в СССР в 1968 году в связи с событиями в Чехословакии привело к неизбежному увольнению Р. Л. Берг на пенсию, тем более что в Советском Союзе пенсионный возраст у женщин начинался с 55 лет. Она вернулась в Ленинград и до 1974 года трудилась на разных временных должностях. Раиса Львовна была исключительно одаренной женщиной, художницей, поэтом, очеркистом и лектором. Она владела немецким, французским и английским языками. Я с ней снова встретился в декабре 1967 года в Ленинграде на конференции, посвященной восьмидесятилетию со дня рождения Н. И. Вавилова. Она хорошо знала Николая Ивановича и выступала на конференции с воспоминаниями о великом ученом. В 1968 и в 1969 годах Берг приезжала в Обнинск, встречалась с Тимофеевым-Ресовским и читала мою рукопись «Международное сотрудничество ученых» у нас в квартире.
Моих советов Раиса Львовна не послушалась, и следующее письмо я получил от нее уже из Вены. Она, как и многие другие эмигранты, отказалась лететь оттуда в Израиль и теперь ждала переезда в Италию, в лагерь перемещенных лиц в Остии. Я посоветовал ей найти в Италии ученика Тимофеева-Ресовского профессора Адриано Буццати-Траверзо, популяционного генетика и в недавнем прошлом одного из заместителей генерального директора ЮНЕСКО, с которым я познакомился в 1973 году (см. главу 19). В январе 1975 года от Раисы Львовны пришло письмо уже из Италии, в ответном письме я сообщил ей адрес Буццати-Траверзо в Неаполе и вложил в конверт рекомендательное письмо на английском на бланке отдела генетики нашего института. Ответ от Р. Л. Берг от 18 февраля был более оптимистичен, чем прежние письма:
«Дорогой Жорес Александрович… Большое спасибо за хлопоты. Я встретилась с Буццати-Траверзо. Очень он замечательный, очень многое понимает, смотрит на мир с грустью, но без отчаяния, не считает положение безнадежным, как и я. Настроение у меня от встречи с ним немного улучшилось, а то я совсем было приуныла – получила письма от Корсона, Ауэрбах и Дельбрюка с полнейшим “поворотом от ворот” – ничего нет, и не просите.
Буццати все мгновенно понял про Грина, Лернера и Добжанского с их неодолимым желанием ласкать Беляева во имя посещения Москвы в 1978 году, когда будет конгресс. Сейчас Буццати разрабатывает план устройства меня в Штатах. Сам он нигде не работает, богат на мой масштаб ужасно, сотрудничает с ЮНЕСКО и пишет…»
Дмитрий Константинович Беляев, упоминаемый в письме, – академик и директор института в Новосибирске, где работала Берг. После смерти Б. Л. Астаурова Беляев был избран президентом Всесоюзного общества генетиков и селекционеров, и ему предстояла организация Международного генетического конгресса в Москве в 1978 году. Однако замечания Берг о западных ученых, отказавшихся якобы ей помочь, несправедливы. Шарлота Ауэрбах, британский генетик, была давно на пенсии, ей исполнилось 76 лет, Дельбрюк занимался вирусами и бактериофагами. Добжанский и Лернер были тяжело больны и на Генетический конгресс в Москву не собирались. Они до него и не дожили.
Раиса Львовна, как оказалось, подавала заявление об эмиграции вместе с дочерью Машей, имевшей ребенка, но разведенной. В таких случаях необходимо разрешение отца на выезд девочки, которого он не дал. Берг считала, что он «чинил препятствия в альянсе с КГБ». Она решилась на эмиграцию, не имея никаких приглашений, связанных с работой.
Интересными для меня были и первые впечатления Р. Л. Берг об Италии:
«Кризис у них какой-то игрушечный. Италия считается бедной страной. Так у нее всего завались. Что это за инфляция такая, когда все сыты и очередей в помине нет… Все вежливые. Люди работают. Никто не надрывается… А забастовки на забастовках. Сама попала в студенческую заваруху, и полицейские в меня стреляли патронами со слезоточивым газом. Все бежали прочь, а я стояла… Со стороны полиции идиотизм какой-то…»
Я написал Раисе Львовне, что смогу увидеть ее в Италии в июне по дороге на конгресс в Израиль, поскольку собирался добираться в Хайфу морем из Италии. Но в июне она уже находилась в США, а я не знал ее адреса и места работы. Как выяснилось позднее, Р. Л. Берг подключил на три года к одному из своих грантов профессор Джеймс Кроу (James F. Crow), известный популяционный генетик, также работавший с дрозофилой. Он руководил отделом генетики в Университете штата Висконсин в Мэдисоне. Я побывал там в 1977 году и нашел Раису Львовну вполне довольной своим положением. Ее дочь Маша и внучка к тому времени тоже выехали из СССР и поселились во Франции.
Рита на родине
В марте все формальности с визами и документами на поездку Риты в Советский Союз для встречи с заболевшим отцом были завершены, и я мог уже покупать билеты на самолет. Запланировали поездку на месяц, отлет – утром 21 апреля, возвращение – вечером 21 мая. При непредвиденных обстоятельствах дату возвращения можно было и отодвинуть. Нельзя сказать, что «были сборы недолги». Конечно, главное было повидать отца и сына, но хотелось встретиться и со многими другими людьми, а планировать программу визитов заранее трудно. По просьбе родных и друзей нужно было достать несколько препаратов для лечения рака груди и простаты, купить два слуховых аппарата, привезти новые средства от гипертонии и новые снотворные. Советская медицина все еще сильно отставала от западной именно в области фармакологии. Первая неделя отводилась на пребывание в Калинине. Там в квартире младшей дочери Раи лежал парализованный отец Риты. За ним следил и сын Валентин. Четыре племянника и две племянницы Риты учились еще в школе. И всем жилось нелегко. В Москве Рой и друзья готовили свою программу встреч. Хотелось побывать и в Обнинске. Дима собирался послать подарки своим школьным друзьям. Но вес багажа в самолет ограничивался двадцатью килограммами. Нельзя было не навестить Тимофеева-Ресовского. Владимир Дудинцев, Валентин Турчин, Владимир Лакшин, студенческие друзья тоже готовили встречи. Но все решения можно было принимать только на месте. Пока главное – долететь и пройти пограничный и таможенный контроль, там ждала, как оказалось, именно Риту специальная группа для досмотра, личного обыска и расспросов.
В аэропорту ее встречали Рой с другом Алешей Чеботаревым, имевшим машину, и Дудинцев на своей «Волге». Рита вышла к ним с задержкой – каждую вещицу багажа и содержимое сумочки осматривали эксперты. Проверили волосы, прощупали одежду, сосчитали деньги, сумму записали в декларацию (при отлете проверят, сколько осталось). Первая, самая горячая встреча оказалась неожиданной. Наш любимый эрдельтерьер Норд, не видевший хозяйку два с половиной года, скатился кубарем с последнего этажа хрущевской пятиэтажки. До него, ждавшего на балконе, донеслись какие-то знакомые запахи или голос. Не успела Рита выйти из машины, как Норд уже облизывал ее, поднявшись на задние лапы и разорвав при этом бусы. Слышно было, как стучит от волнения его сердце.
По телефону я вечером узнал с облегчением, что все в порядке. На следующий день Рита поехала в Калинин, звонить туда я не мог, у сестры Раи не было телефона. Но открытки из Калинина приходили в Лондон быстрее, чем из Москвы. Первая была от 22 апреля, с краткими сведениями о Саше и всех родных («папа стал очень слабым»). Отец Риты был частично парализован, говорил с трудом, но был в полном сознании. Открытка от 24 апреля сообщала о процедуре прописки. Прибывшим из-за границы проставляли в местной милиции в паспорте особый штамп со сроками пребывания. Без такого штампа нельзя было улететь обратно. Открытка от 25 апреля была уже спокойнее: «Калинин такой же красивый, а Волга – и сказать не могу». 26 апреля: «Посылаю две книжки. От книжек в восторге и зашлю вас ими, не удержусь». Первое более подробное письмо было датировано 27 апреля. Следующее письмо от 29 апреля писалось в электричке. В нем подробно сообщалось обо всех семейных делах в Калинине. Через несколько дней пришло письмо от 3 мая, уже из Москвы:
«Были в “Современнике” – днем. Смотрели четыре маленькие пьески… Очень хорошо, современно, интересно. После театра поехали к Лакшиным на обед. Они счастливые, второй сын родился, еще малюсенький, не расстается с соской, которую я ему привезла. Ее теперь называют “англичанка”. Света стала почти как две Светы прежних, но она от счастья этого не замечает…»
Письмо от 4 мая:
«…побывали сегодня на Новодевичьем – навестили Александра Трифоновича, Бориса Львовича и Ромма. Памятника пока нет ни у Ал. Тр. ни у Бориса Львовича, все еще в проекте… На этой неделе увижу Владимира Дмитриевича и их всех и Владимира Павловича… Завтра вышлю три бандероли с книгами…»
Следующее письмо датировано Днем Победы (все друзья слали мне приветы):
«Вчера первый раз походила немного по Москве… от площади Маяковского… зашла в пельменную, полакомилась пельменями со сметаной (настоящей!!), потом переулочками и улочками до Столешникова и, конечно, соблазнилась пирожными. Была еще раз в театре. Посмотрела “Деревянные кони” и “Пелагея и Алька” Ф. Абрамова на Таганке. Очень хорошо. На метро – одно удовольствие – поезда идут один за другим, не то что в Лондоне. Тимирязевку не узнать, застроено все…»
В тот же день еще одно письмо:
«Я снова в дороге, еду к папе… дорога красивая, березовые леса кругом… уже загорают и даже купаются в Химках… Только что появилась в вагоне мороженщица с тележкой. “Ленинградский пломбир” все такой же и стоит все те же 22 к. – не то что в Лондоне».
Потом еще четыре письма из Калинина:
Были сегодня с Валей на кладбище у мамы… тихо, спокойно и грустно… Погуляли на набережной… До чего же Волга красивая!..»
От 14 мая:
«Была в Обнинске. Всех повидать не смогла, конечно. От Николая Владимировича привет большой и сердечные объятия… Встретила Диминых друзей… Саша Нивенчин поступает в военное училище. Других тоже призывают в армию. Ждут Диминых писем… Обнинск расстроился сильно – за Белкино, где ты ловил лягушек, – целый квартал. Со всеми из лаборатории нашей встретилась, и просидели до глубокой ночи, а потом с Ирой и Виктором у Нади чуть не до утра… Сейчас опять еду к папе, уже так мало остается дней…»
Хотелось поехать и в Ленинград, хоть на пару дней. Там ждали Риту моя тетя Надя и Веточка, двоюродная сестра. Хотел расспросить о нашей жизни и Петр Михайлович Жуковский. Ему недавно исполнилось 87 лет, но он заканчивал второй том третьего издания книги «Культурные растения». Времени на Ленинград не оставалось. От Анаиды Иосифовны Атабековой, его ученицы и жены моего первого декана Н. А. Майсуряна, передали ему привет по телефону.
Вечером 21 мая мы с Димой поехали в аэропорт Хитроу встречать Риту. У Димы уже была своя машина, старый «фиат», купленный у школьного друга Тони, который первым начал давать Диме уроки вождения. Экзамен на водительские права Дима сдал еще в прошлом году. Самолет немного задерживался, как оказалось – из-за Риты. Ее слишком долго обыскивали перед посадкой в самолет, отведя в особую комнату. В результате вылет задержался на полчаса.
И вот наконец в зале ожидания мы увидели Риту, усталую, сильно похудевшую, но счастливую. Она толкала перед собой тележку с двумя большими чемоданами и сумками, заполненными, как оказалось, подарками от друзей: книгами, бородинским хлебом, сушками, копченой колбасой, шпротами, икрой и бутылками лучшего грузинского вина, «Чхавери» и «Хванчкара», которые прислала из Тбилиси в Москву Алла, моя двоюродная сестра.
Через две недели пришла из Калинина печальная телеграмма, скончался Николай Александрович, отец Риты.
Международный геронтологический конгресс в Иерусалиме
10-й Международный геронтологический конгресс в Иерусалиме открывался 22 июня. Мой доклад о возрастных изменениях состава белков в клетках при старении (The changes of macromolecular information in aging cells) был включен в заседания первого пленарного симпозиума 23 июня. Полную программу конгресса вместе с несколькими томами рефератов обычно выдавали участникам при личной регистрации в оргкомитете. Регистрационный взнос я оплатил уже давно, и номер в гостинице был для меня забронирован с 20 июня. Я записался лишь на экскурсию в Вифлеем – в недавнем прошлом иорданский город, где родился Иисус Христос. Из советских геронтологов я получал иногда письма и запросы на оттиски только от Геннадия Дмитриевича Бердышева из Киева, который в прошлые годы работал в Хабаровске и изучал особый тип быстрого морфогенетического старения тихоокеанских лососей. Другие мои коллеги из Киева, Харькова и Москвы переписываться не решались и на мои письма и редкие запросы оттисков не отвечали. Бердышев в письме от 20 января сообщил, что послал в оргкомитет конгресса заявку на доклад «Возрастные изменения структуры и функций хроматина» и реферат. Регистрационный взнос он предполагал оплатить уже после прибытия в Израиль. Конгресс в Иерусалиме открывал, согласно программе, директор Всесоюзного института геронтологии в Киеве академик Дмитрий Федорович Чеботарев, который с 1972 года был президентом Международной ассоциации геронтологии. В Иерусалиме планировалась церемония передачи этого поста профессору Дэвиду Даннону. Чеботарев как президент Ассоциации проводил с другими ее членами подготовительную работу, составлял программу, подписывал приглашения ведущим лекторам и докладчикам, а также председателям симпозиумов и секций. Естественно, что после 9-го конгресса в Киеве в 1972 году (см. главу 16), в работе которого из 2510 зарегистрированных участников 1143 были советскими учеными (436 из США и только 13 из Израиля), ожидалось, что советская делегация будет представительной и на 10-м конгрессе. По размаху исследований и количеству публикаций в области геронтологии Советский Союз в 1975 году занимал второе место в мире после США.
Я прибывал в Израиль 13 июня круизным лайнером из Сиракуз в Хайфу, с однодневной остановкой в порту Лимасол на Кипре. В Хайфу меня приглашал Дэвид Гершон, геронтолог, изучавший возрастные изменения ферментов. Я переписывался с ним давно и встретился в Киеве в 1972 году (см. главу 16). Гершон руководил отделом биологии в израильском Институте технологии. Здесь мне предстояло сделать доклад на семинаре и познакомиться с работой сотрудников отдела.
В 1974 году изучением возрастных изменений индивидуальных ферментов тканей занимались во всем мире лишь Робин Холлидей – в нашем институте на культурах тканей, Мортон Ротштейн – в США на нематодах и Дэвид Гершон – на дрозофилах. Я начинал работу в этом же направлении, но не с ферментами, а с хромосомными белками – гистонами.
Из Хайфы через три дня я приехал на поезде в Тель-Авив, уже как турист, а 20 июня – на автобусе в Иерусалим. До открытия конгресса у меня в Иерусалиме были намечены две встречи со старыми московскими друзьями – Борисом Цукерманом, уехавшим в Израиль в 1971 году, и Мэликом Агурским, приехавшим туда лишь в апреле 1975 года и в данный момент проходившим ассимиляцию в ульпане.
Два дня я гулял по Иерусалиму, в то время не очень большому городу (население около 300 тысяч человек), но с множеством исторических памятников и храмов трех основных религий. Каждый день я заходил и в оргкомитет конгресса. Списки ученых, прибывавших из разных стран, и их регистрационные номера для внутриконгрессной переписки обновлялись для обозрения три или четыре раза в день. Наиболее длинным к 21 июня был список американских ученых. Среди них оказалось много знакомых имен. За ним следовали списки британцев и геронтологов из Западной Германии. Из Советского Союза не появилось ни одного человека. В секретариате я узнал, что официально предварительную регистрацию прошли лишь три советских геронтолога, одним из них был Геннадий Бердышев. Но никто из них к 22 июня не смог приехать в Израиль. Ждали прилета президента IAG профессора Чеботарева. 21 июня от него пришла телеграмма, сообщавшая, что он болен и не может сделать отчетный доклад. Он просил профессора Натана Шока, бывшего президента IAG, зачитать готовый доклад и провести церемонию передачи полномочий Д. Даннону.
По числу участников (1271 из 37 стран) 10-й конгресс отставал от 9-го (делегаты из 41 страны), но исключительно из-за отсутствия советских ученых и геронтологов из Польши, ГДР, Венгрии и Болгарии. Безусловно, это могло быть лишь результатом секретной директивы Политбюро и правительства СССР, запрещавшей поездку в Израиль советских ученых. Другие страны Восточной Европы, кроме Румынии, последовали этому примеру. Восточный Иерусалим не признавался Советским Союзом городом, принадлежавшим Израилю. Этот бойкот, крайне неразумный для данной области биологии и медицины, далекой от политики, оборачивался весьма значительным ущербом для советской геронтологии, которая надолго выбывала из системы международного научного сотрудничества, изолируя себя от других стран. В ближайшем будущем никто не мог решиться отправлять приглашения советским ученым и включать их доклады в программу заседаний. Полный бойкот (на конгресс в Израиле не приехал ни один из советских членов международных геронтологических организаций) был равноценен выходу СССР из Международной ассоциации геронтологии.
(Следующий, 11-й Международный геронтологический конгресс планировался в 1978 году в Токио. Туда из 1840 участников лишь четверо прибыли из СССР. На 12-й в Гамбурге смогли приехать только семь советских ученых. На самом большом, 13-м конгрессе в Нью-Йорке в 1985 году среди 3100 зарегистрированных участников присутствовало лишь два человека из СССР, меньше, чем из Таиланда или Португалии, где не было геронтологических обществ. Я в последний раз участвовал в работе 14-го конгресса в 1989 году в Акапулько в Мексике. Из Советского Союза туда никто не смог приехать.)
Борис Цукерман и Михаил Агурский
С Борисом Исааковичем Цукерманом, физико-химиком, жившим в Москве, я был в дружбе с 1967 года, познакомившись в связи с нашей общей кампанией против нарушения советскими властями Всемирной почтовой конвенции. Я рассказывал о действиях Цукермана в книге «Тайна переписки охраняется законом», изданной в Лондоне и Нью-Йорке в 1972 году. Если я изучал в основном причины пропаж обычных и заказных писем и бандеролей в результате перлюстрации – незаконного вскрытия международных и внутренних почтовых отправлений, осуществлявшегося секретной почтовой службой КГБ («черным кабинетом»), то Борис Цукерман, убедившись, что его заказные международные письма пропали, составлял обоснованные требования о выплате положенной в таких случаях компенсации. Я тоже составлял и отправлял на Международный почтамт такие требования, но дальше этого не шел. Цукерман, как участник правозащитного движения (группа законников), начал предъявлять судебные иски к Международному почтамту, требуя компенсации. При этом он составлял эти иски столь убедительно с юридической точки зрения, что их приходилось рассматривать на судебных заседаниях с вызовом ответственных работников Международного почтамта. Решения народного суда, однако, всегда были: «в иске отказать».
Цукерман, однако, не сдавался. Поскольку Всемирная почтовая конвенция предусматривала равные права на компенсацию для отправителя и получателя, он передавал право на иск пострадавшим получателям в Англии и в США, которых знал. Там решения почтовых служб, не доходя до судов, были всегда в пользу пострадавших от советского «черного кабинета» и им выплачивались приличные суммы компенсаций, половину которых должна была платить советская почта. Эта проходившая незаметно борьба сыграла историческую роль, изменив со временем всю систему пересылки международной заказной и застрахованной корреспонденции. КГБ утратил возможность безнаказанно и бесследно конфисковывать заказные письма. Перлюстрация, конечно, сохранялась, но необъяснимые пропажи заказных писем почти исчезли. Для объяснения причин конфискации нужно было составлять акт с характеристикой недозволенных вложений.
Борису Цукерману «черный кабинет» не простил своего поражения. Вскоре его вызвали в военкомат как офицера запаса и направили на медицинское обследование. Ему грозила психиатрическая экспертиза на синдром кверулянтная паранойя, или патологическое сутяжничество. Не дожидаясь завершения обследования, семья Цукермана подала заявление на эмиграцию в Израиль. Они жили в Иерусалиме с начала 1972 года. Я писал ему из Лондона, но на письма всегда отвечала его жена, сам Борис почему-то молчал.
Я планировал повидать Цукерманов 21 июня, за день до открытия конгресса. Но Шура сказала по телефону, что суббота у них занята другими делами. Договорились на вечер 20 июня. Дом, где они жили, находился за чертой города на территории бывшей Иордании. В прошлом нерелигиозный, Борис стал ортодоксальным иудеем, прошел необходимые обряды, регулярно посещал синагогу и соблюдал все правила. Его жена Шура была русской и православной христианкой, посещавшей службы в церкви. Борис теперь не мог есть блюда, которые она готовила. Кошерную еду для него готовила дочь Аня, учившаяся в еврейской школе при синагоге. Вся посуда на кухне была отдельной для каждого члена семьи и типа диеты. Сын оставался неверующим и собирался поступать в университет во Франции. Советские проблемы теперь Бориса совершенно не интересовали.
Кибуц, в котором жила семья Мэлика Агурского (его жену Веру я не знал), находился за городом, и к нему нужно было добираться на такси. А по субботам работали только таксисты-арабы, для них это был обычный рабочий день.
Агурский был другом Роя и Турчина. Я знал его плохо и в прошлом встречался с ним лишь несколько раз. Один раз, в 1971 году, он приезжал в Обнинск. Агурский имел техническое образование, был инженером и несколько лет работал в Институте металлорежущих станков. Аспирантуру закончил в Институте автоматики и телемеханики АН СССР. Опубликовал несколько работ в области кибернетики.
С середины 1960-х годов Агурский под влиянием проповедника Александра Меня стал серьезно интересоваться христианской религией. У него появилось много друзей среди православных священников, и в результате он официально принял православное христианство и прошел необходимые для этого обряды. В то же время в ряде своих уже самиздатных работ Агурский пытался как-то объединить христианство с иудаизмом, объясняя, что у этих религий общие корни.
Эта сторона деятельности Агурского меня не интересовала. Но Мэлик Самуилович был интересным и оригинальным мыслителем и в области истории и социальных проблем. Он умел излагать свои мысли ярко и парадоксально, вызывая этим дискуссии.
Неожиданно для меня и Роя, более близко знавшего Агурского, он в 1971 году уволился с работы и подал заявление на эмиграцию в Израиль. Поскольку его институт имел какое-то отношение к секретным исследованиям, Мэлику Самуиловичу нужно было пройти так называемый период охлаждения в течение трех или более лет. Освобожденный от работы, он занялся активной правозащитной деятельностью, сблизился с Сахаровым, а впоследствии и с Солженицыным. (Для статей Мэлик изменил свое имя на Михаила. Его имя по паспорту складывалось из заглавных букв имен Маркс, Энгельс, Ленин и Коминтерн. Отец Мэлика был известным революционером и партийным деятелем.)
Моя встреча с Агурским в Израиле состоялась по просьбе, изложенной в письме Роя от 20 марта:
«Агурский получил визу на выезд, и срок ее до 4 апреля… У него очень большая библиотека, и часть книг он продает… некоторые я у него куплю. Но он хотел бы, чтобы оплату произвел ты из Лондона, здесь ему деньги сейчас ни к чему. Он все хочет увезти, но не на все дают разрешение. Такой порядок, что редкие и антикварные издания могут продаваться через букинистов, но только в пределах СССР. Я думаю купить у него Энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Также хотел бы купить Энциклопедию Гранат – это почти 60 томов. Энциклопедии и справочники лучше всего иметь дома, под рукой, особенно для историка…»
Так что теперь мне нужно было выполнить просьбу Роя и оплатить его покупку.
Агурский принял меня очень тепло. Он приехал в Израиль с женой и дочерью, студенткой биофака МГУ. Что-то им в Израиле уже сильно не нравилось. Дочь хотела переехать в США или в Англию, чтобы продолжить образование. Агурский понял, что его православное христианство станет главной трудностью для жизни и работы в Израиле.
Уже 20 июня я обнаружил недалеко от моей гостиницы хороший грузинский ресторан «Кавказ». Владелец, грузин по внешности, ответив на мое «Гамарджоба, генацвале!», принял меня очень радушно. На моем пиджаке уже был приколот бейджик с эмблемой Геронтологического конгресса, который стал событием для Иерусалима. В последующие дни я приглашал сюда американских и британских друзей. Они часто говорили, что никогда не ели столь вкусных блюд. С 1968 года грузинские евреи, потомки еврейских переселенцев, которые начали перебираться в Грузию из завоеванного Иерусалима почти 2500 лет назад, стали возвращаться на свою историческую родину. В течение многих веков жизни в Грузии они ассимилировались, приняли грузинские имена и стали говорить на грузинском. Они сохраняли религию, но не диету. Наиболее популярными у американцев и британцев были суп харчо, чахохбили, сациви, аджапсандали, хачапури и закуски из баклажан. Грузинские вина в Израиль доставляли из Грузии.