Третий раз в Америке
В начале октября 1976 года мне предстояла новая поездка в США в связи с приглашением, полученным в конце 1974 года из Университета штата Юта, прочитать лекцию в их серии ежемесячных лекций «Горизонты науки». Из двух прошлых поездок в США я уже знал о традиции американских университетов приглашать ученых, нередко из других стран, для открытых публичных лекций – либо по определенной проблеме, либо известного специалиста в той или иной области знаний, практической или теоретической. Вместе с приглашением, которое прислал мне глава отдела физики профессор Питер Гиббс (Peter Gibbs), я получил также и список лекций, прочитаных в 1972–1974 годах. Спектр тем был очень широк: «Физика и счастье», «Энергия от звезд», «Лимиты экономического роста», «Свобода и физиология мозга», «Изменения климата» и другие. Среди лекторов звездочкой были помечены лауреаты Нобелевской премии, их оказалось шесть или семь. Двух ученых из Великобритании, Питера Медавара, в прошлом директора моего института в Лондоне, и Сиднея Бреннера (Sydney Brenner), биохимика Лаборатории молекулярной биологии в Кембридже, я уже знал. Отказаться от этого приглашения было, конечно, невозможно. Но в 1975 году я просто не имел темы для лекции такого уровня. Среди перечисленных тем серии мое внимание привлекла лекция «Наука в Китайской Народной Республике», прочитанная 4 декабря 1972 года С. Н. Янгом (Сhen-Ning Yang), знаменитым китайско-американским физиком и лауреатом Нобелевской премии. Я ответил профессору Гиббсу согласием и предложил темой для лекции «Положение науки и ученых в Советском Союзе» или просто «Советская наука», но при этом отметил, что для подготовки такой лекции требуется время и я смогу осуществить этот проект лишь в 1976 году. В начале октября 1976-го в Нью-Йорке планировалась ежегодная конференция Американского геронтологического общества, поэтому именно с нее мне было удобно начинать это турне. А 2 ноября в США предстояли выборы президента и половины конгресса. Возможность наблюдать заключительную стадию американской избирательной кампании в разных штатах была для меня исключительно привлекательной. Лекцию в Университете штата Юта назначили на 22 октября, к 2 ноября я планировал вернуться в Нью-Йорк, чтобы наблюдать там за выборами, которые могли стать поворотным событием не только для США, но и для всего мира.
С начала 1975 года я постепенно собирал новые материалы для предстоящей лекции, фотографии выдающихся российских и советских ученых разных поколений, пополняя уже имевшуюся коллекцию от лекций 1974 года на ту же тему. Со времени моей последней поездки в США пришло много новых приглашений из разных университетов, в которых я очень хотел бы побывать. Но слишком удлинять предстоящую поездку я не мог, поскольку, будучи штатным научным сотрудником института, путешествовал в счет положенного отпуска, составлявшего шесть недель в год. Две недели из них мы с Ритой планировали использовать для отдыха. От поездок по США на большие расстояния автобусом или поездом пришлось отказаться ради экономии времени. В Солт-Лейк-Сити, столицу штата Юта, я планировал прилететь из Чикаго. Мой друг Д. Журавский, историк, работавший в одном из университетов Иллинойса, о котором я уже не раз писал ранее, обещал помочь в освоении американских внутренних авиалиний. В США, как он объяснил, рейсы множества авиакомпаний дублируют друг друга по одним и тем же маршрутам, соединяя в общую сеть не только крупные, но и маленькие города и университетские кампусы.
Трагедия Леонарда Хейфлика
На ежегодной конференции Американского геронтологического общества я планировал присутствовать не только ради научных докладов на секциях или симпозиумах, но и для участия в работе особого комитета, в который входили 26 известных ученых – геронтологов, микробиологов и цитологов – и который был создан в июле для разрешения конфликта, возникшего между Национальным институтом здоровья (аналогом советской Академии медицинских наук) и моим другом профессором Стэнфордского университета Леонардом Хейфликом, который столь решительно и умело обеспечил мне защиту при аресте в Киеве на Геронтологическом конгрессе в 1972 году (см. главу 16). Во время первой поездки в США (см. главу 24) по приглашению Хейфлика я выступил в Стэнфорде с двумя лекциями и жил два дня в его большом доме. Леонард (для друзей в США просто Лен, но тогда я еще не привык к американской манере сокращать имена – Боб, Рон, Рик вместо Роберт, Рональд или Хедрик. Эта мода еще не достигла Англии. В СССР имя Лен существовало как сокращенное от Ленин). У Леонарда и его жены Руфи было пятеро детей, четверо из них жили с родителями. Я уже писал о том, что Хейфлик открыл процесс старения специализированных клеток человека, прежде всего фибробластов, в культуре тканей, расширив таким образом базу исследований в геронтологии. Однако главным следствием открытий Хейфлика стал переворот в вирусологии. До 1962 года, когда Хейфлик опубликовал свои результаты, никому не удавалось поддерживать культуру клеток человека таким образом, чтобы они не теряли своей специализации и сохраняли человеческий диплоидный набор из 46 хромосом. Клетки, взятые из печени, из селезенки, из соединительной ткани (фибробласты) или из костного мозга и помещенные в культуру, начинали или продолжали делиться, но быстро теряли специализацию и меняли число хромосом (становились анеуплоидами). В культуре они переставали быть человеческими и сильно упрощались. Хейфлик разработал новые условия культуры клеток, при которых они сохраняли свою специализацию, но не могли поэтому делиться и размножаться бесконечно долго. Фибробласты в культуре постепенно замедляли свои деления и старели и умирали после 50 делений (митозов). Этот феномен получил название лимит Хейфлика.
Медицина к 1962 году научилась разрабатывать эффективные лекарства и вакцины для прививок от инфекционных болезней, вызываемых бактериями, так как культуры бактерий для исследований можно поддерживать на искусственных питательных средах. Но культура вирусов на искусственных средах невозможна. Вирусы способны размножаться лишь в живых клетках. Поэтому для большого числа вирусных заболеваний все еще не существовало ни вакцин, ни лекарств. Открытие Хейфлика изменило это положение, так как появилась возможность поддерживать размножение вирусов в культуре человеческих клеток. К 1975 году в культурах фибробластов линии WI-38 (она была создана из эмбриональных фибробластов послеродовой плаценты человека в 1961 году) размножались в разных странах и институтах вирусы полиомиелита, бешенства, рубеллы, эболы, аденовирусы, вирусы гепатита и многие другие и началось производство новых вакцин. Прививки от вирусных болезней стали реальностью. Большинство лабораторий вирусологии в мире хотели получить ранние пассажи фибробластов для их размножения именно линии WI-38 у Хейфлика, а не выводить новые культуры, так как в таких работах важна стандартизация. Для того чтобы выполнять эти заказы, Леонард и Руфь создали в Сан-Франциско небольшую биотехнологическую компанию. Клетки фибробластов этой линии седьмого или восьмого пассажа, замороженные в жидком азоте, рассылались по всему миру. Все культуры вирусов в США и Европе поддерживались в 1976 году именно на фибробластах линии WI-38. Друзья и коллеги Хейфлика ожидали, что его достижения будут удостоены Нобелевской премии. Случилось, однако, совсем другое. В марте 1976 года Хейфлик оказался под федеральным следствием. Он был уволен из Стэнфордского университета, потерял свой дом из-за невозможности выплачивать проценты по кредиту и жил у друзей в Беркли без денег и без работы. Во влиятельном американском научном журнале Science 9 апреля появилась редакционная статья «The Rise and Fall of human cell line» («Взлет и падение клеточной линии человека»), которая порочила имя выдающегося ученого и искажала фактическую сторону конфликта. Именно поэтому и был создан комитет в защиту Хейфлика, который занимался и сбором денег для помощи его семье. Председателем комитета стал профессор Уоррен Стинебринг (Warren Stinebring), заведующий отделением медицинской микробиологии Университета штата Вермонт.
В письме от 26 августа 1976 года Уоррен сообщил мне, что возникшие проблемы можно решить только судебным разбирательством, «вплоть до Верховного суда». Но судебные разбирательства в США, как известно, могли тянуться годами и требовали сотен тысяч долларов на оплату адвокатов. Американское правосудие приводилось в движение по гражданским искам лишь крупными денежными суммами.
Катастрофа в судьбе Хейфлика произошла именно из-за его успехов. В 1975 году небольшие частные биотехнологические компании были еще редкостью. Огромный рынок медицинских услуг поделили между собой несколько транснациональных фармацевтических гигантов, одним из которых была «Merk & Company». Изучив новые перспективы производства вакцин от вирусных болезней, руководство этой компании предложило Хейфлику продать весь его мелкий биотехнологический бизнес, которым управляла Руфь, за относительно скромную сумму в миллион долларов. Хейфлик был склонен согласиться, чтобы сосредоточиться на науке. Предложение от «Merk & Company» рассматривалось в прессе как успех ученого. В этот момент и произошло неожиданное событие. Глава финансового отдела американского минздрава Джеймс Шривер (James Schriver) заявил, что право собственности на столь популярную линию фибробластов WI-38 принадлежит не Хейфлику, а правительству, так как в 1958–1963 годах, когда она появилась, Леонард Хейфлик работал в государственном институте в Филадельфии (The Wistar Institute of Anatomy and Biology) и его исследования финансировались из госбюджета. Стало быть, результаты этих исследований принадлежат правительству. Продавать фибробласты Хейфлик не имел права, и теперь он должен представить федеральному следствию полный отчет, ликвидировать свою компанию в Сан-Франциско и возвратить в бюджет всю прибыль за два или три года в размере 90 тысяч долларов. Счета компании были заморожены. Из Вашингтона в Стэнфордский университет пришла директива о создании комиссии по расследованию незаконной деятельности их профессора. Альтернативой расследованию (Хейфлик называл его гестаповским) могла стать лишь отставка.
Позиция Дж. Шривера была нелепой. Главным в открытии «лимита Хейфлика» являлись не конкретные клетки, в данном случае фибробласты линии WI-38, а разработка специфических сложных сывороточных культур для их размножения. Полученная в 1962 году линия была уже в Стэнфордской лаборатории разделена на сотни или тысячи сублиний. Это потомство от клеток, выделенных в 1962 году, нельзя считать собственностью того или иного учреждения. Поскольку все основные данные по технологии получения этой линии публиковались в научных журналах в 1962–1963 годах, то они считались открытым достоянием науки и, подобно пенициллину или генетическому коду, не могли патентоваться как чья-то собственность. Отделы вирусологии и генетики нашего института в Лондоне тоже работали с линией фибробластов WI-38, получив ее бесплатно в 1969 году от Хейфлика. Питательные среды для этой культуры продавались через каталоги реактивов. Наш институт бесплатно распространял эту линию фибробластов по просьбам других лабораторий. Однако многим хотелось получить ранние пассажи культуры именно от Леонарда Хейфлика. Но для реабилитации самого Хейфлика все эти научные истины следовало подтвердить решением суда.
Геронтологическая конференция и профессор Хейфлик
Ежегодная конференция Американского геронтологического общества открывалась 6 октября в нью-йоркском отеле «Хилтон». Я встретил здесь многих старых друзей. Леонард Хейфлик на конференцию не приехал. Но разговоров о его проблемах среди геронтологов было очень много. Продолжался и сбор пожертвований для ведения судебного процесса. Бернард Стрелер, наш общий друг, сообщил мне, что Лен смог найти работу микробиолога в детской больнице Окленда, небольшого города недалеко от Сан-Франциско. Но его зарплата там в три-четыре раза ниже профессорской, поэтому возникло много проблем с прежними долгами. Я к тому времени уже знал, что высокий уровень жизни в США обеспечивается прежде всего легкими кредитами. Для Хейфлика возможность получения банковских кредитов стала почти нулевой. Уоррен Стинебринг, председатель комитета защиты Хейфлика, приехал в Нью-Йорк на конференцию для обсуждения некоторых проблем. Он был настроен оптимистически и уверен в быстрой победе в суде.
Выборы председателей отделений и президента Геронтологического общества происходили по традиции путем голосования по почте до ежегодной конференции, но церемония передачи полномочий по их результатам проходила во время ежегодных собраний. Каждый пост, многие из них с небольшими окладами и бюджетом, предоставлялся выбранному лицу на один год. При обсуждении кандидатур на пост председателя биологического отделения Леонард Хейфлик стал одним из двух кандидатов. Избрание, в котором никто не сомневался, открывало для него и возможность стать в ближайшем будущем президентом общества, имевшего шесть тысяч членов и штаб-квартиру в Вашингтоне. Алекс Комфорт, наш общий друг (см. главу 18), уступил Хейфлику пост главного редактора международного журнала Experimental Gerontology. На одном из заседаний биологической секции Хейфлик был выдвинут на ежегодную Климмейеровскую премию (Kleemmeier Award) Геронтологического общества, что означало получение золотой медали и двадцати тысяч долларов.
Надеждам друзей Хейфлика и комитета его защиты на быструю победу в суде не суждено было сбыться. Ответчиком в этом деле оказалось не только министерство здравоохранения, но и правительство США, для которого возможность затягивать рассмотрение иска в судах любого уровня была безграничной. Лишь через пять лет, когда Леонарда Хейфлика действительно избрали президентом американского Геронтологического общества, тяжелая машина американского правосудия сдвинулась с места. Но допустить дело до рассмотрения в открытом суде вашингтонская администрация (президентом стал Рональд Рейган) не хотела. В сентябре 1981 года Хейфлику предложили внесудебный компромисс, на который он, устав от бесплодной борьбы и жизни в Окленде, неохотно согласился.
В соответствии с этим внесудебным компромиссом Хейфлику и его жене размораживали счет и возвращали прибыль их компании в 90 тысяч долларов с накопившимися процентами. Линия фибробластов WI-38 делилась на две группы. Хейфлик получал право продавать или рассылать бесплатно образцы культуры для изучения процессов старения, тогда как рассылка этих клеток для размножения вирусов становилась монополией государственного Национального института здоровья. Рассматривать это решение как победу Хейфлика нельзя. Он остался пострадавшей стороной. В случае выигрыша в суде он получил бы большую компенсацию. Теперь же реально прибыльная часть понерной биотехнологической компании оказалась конфискованной государством. Все ученые, входившие в комитет защиты Хейфлика, к тому времени уже 85 человек, подписали письмо в Science, критиковавшее позицию правительства. Проект письма составили Б. Стрелер и А. Комфорт, и оно было опубликовано в этом журнале 15 января 1982 года. В 1982 году Хейфлик смог наконец возобновить и научную работу в качестве профессора зоологии Университета штата Флорида и директора Центра геронтологических исследований в Гейнсвилле (Gaineswille). Однако восстановить фронт своих экспериментальных исследований он уже не смог. Утрата прежних сотрудников, ассистентов, аспирантов, всей научной школы ученого оказалась невосполнимой.
Принстонский университет. Профессор Роберт Такер
После Нью-Йорка мне предстоял визит в Принстонский университет, один из самых старых и знаменитых в США. Этот университет был основан в 1746 году, когда Северная Америка еще входила в состав Британской империи. Ныне этот сравнительно небольшой, но исключительно богатый частный университет выделялся среди других большим числом среди его воспитанников и сотрудников лауреатов Нобелевской премии, а также знаменитых политиков, имевших его дипломы. По американской традиции прославившиеся или разбогатевшие люди, что часто одно и то же, обязательно жертвуют какую-то сумму родному университету. Поэтому хорошие частные университеты со временем все больше процветают, а неудачники, не обеспечившие себе богатых спонсоров, могут перейти в разряд колледжей среднего образования, так как их дипломы не дают права на какие-то ученые степени. Университет в Принстоне, имевший не больше семи тысяч студентов и аспирантов, владел большим капиталом, чем два государственных университета в Нью-Йорке, городской и штата, где общее число студентов и аспирантов превышало 400 тысяч.
Для меня Принстонский университет представлял интерес в связи с существованием там наиболее серьезной в США так называемой Русской программы (Program in Russian Study), руководителем которой был профессор истории Роберт Такер (Robert C. Tucker). Он справедливо считался лучшим в мире специалистом по истории СССР. В 1973 году Такер опубликовал первый том трилогии о Сталине, «Stalin as Revolutionary (Сталин как революционер). 1879–1929», и теперь работал над подготовкой второго тома «Stalin in Power (Сталин во власти). 1929–1941». Особенностью книг Такера была не только глубина анализа и обобщений, но и яркость стиля, приближавшего текст к художественной прозе, что, безусловно, расширяло и круг его читателей. Из общего ряда западных советологов Такера выделяло прежде всего то, что он свободно владел русским, хорошо знал Советский Союз и любил русскую культуру. Почти десять лет, с 1944 по 1953 год, он работал атташе и переводчиком в посольстве США в Москве и несколько раз присутствовал в качестве переводчика на встречах американских послов и дипломатов со Сталиным и Молотовым. Такер начал работу в Москве, когда ему было 26 лет, и в 1946 году он женился на московской студентке Евгении Пестрецовой.
Моя переписка с Такером началась в конце 1974 года в связи с его планом поездки в Москву по академическому обмену на два месяца – для сбора материалов о Сталине. Он планировал несколько встреч с Роем, работу в открытых архивах и в фотоархивах ТАСС. Узнав о моем намерении приехать в США по приглашению из Юты, Такер пригласил меня в Принстон, чтобы провести коллоквиум на тему «Советская наука при Сталине и Хрущеве» («Soviet Science under Stalin and Khrushchev»), и предложил переночевать в его доме.
С одним из бывших учеников Такера, ныне молодым профессором в его отделе, Стивеном Коэном (Stephen F. Cohen), я был хорошо знаком и несколько раз встречался в Москве в 1971–1972 годах и в Лондоне. Продолжая тему своей диссертации, он готовил книгу о Николае Бухарине. В Москве Коэн подружился с вдовой Бухарина Лариной и его сыном Юрием. Он часто бывал у Роя и помогал нашей конфиденциальной переписке через дипломатическую почту. Фундаментальная книга Коэна о Бухарине «Bukharin and the Bolshevik Revolution» была издана в Нью-Йорке в 1974 году издательством «Alfred Knopf». В октябре 1976 года С. Коэн находился в Москве с двухмесячным визитом в Институте истории СССР. Его новый проект был связан не столько с историей, сколько с современностью – исследование судьбы реабилитированных большевиков, сумевших выжить в сталинских лагерях.
В течение уже почти двадцати лет существовала парадоксальная ситуация, когда основные академические исследования истории СССР велись не в Советском Союзе, а в США и Великобритании. В СССР можно было объективно изучать историю Древнего Египта или Римской империи, но не самой России и тем более СССР. История Февральской и Октябрьской революций, Гражданской войны, НЭПа, индустриализации и коллективизации, Второй мировой войны, биографии Ленина, Сталина, Троцкого и других деятелей фальсифицировались или вообще отсутствовали. Эта пустота заполнялась американскими и британскими историками, разделившимися на три основные группы, которые я условно мог обозначить как научно-объективную, антикоммунистическую и просоветскую. В состав последней входили обычно теоретики западных коммунистических партий. Особо существовали школы историков с троцкистским уклоном. Главными центрами объективного изучения истории СССР были в США Принстонский, Колумбийский, Калифорнийский университеты и Университеты штатов Индиана и Вермонт. «Русские институты» в Гарвардском, Йельском, Стэнфордском, Корнеллском университетах, в Университете Дьюка, в Рутгеровском университете и в Университете штата Коннектикут можно было отнести к идеологически антикоммунистическим. Это не означало, что здесь намеренно фальсифицировали историю, как это делалось в советских школах и университетах. Необъективность выражалась обычно в одностороннем выборе тем и проблем (изучение голода, репрессий, поражений в войне, оппозиций, диссидентов, национальных и религиозных меньшинств, антисемитизма, алкоголизма и т. п.).
12 октября я за час с небольшим доехал на автобусе из Нью-Йорка в Принстон. Такер был занят, он вел занятие по марксизму. Мой коллоквиум намечался на 16.30, и у меня оставалось почти три часа на осмотр кампуса и Русского центра, провести который Такер поручил одному из своих студентов. Кампус, расположенный вблизи города, занимал территорию около двухсот гектаров, занятую колледжами, спортивными площадками и парками. Здание колледжа политических наук производило внутри впечатление музея марксистко-ленинской литературы. На стендах стояли, наверное, сотни книг знаменитых авторов-социалистов и их предшественников, все на английском: сочинения Гегеля, Фейербаха, Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Троцкого, Карла Каутского, Розы Люксембург, Клары Цеткин, Луиса Дюпре, Георга Лукаса, Герберта Маркузе, Милована Джиласа и множества других, менее известных. Некоторые из них здесь же и продавались в киоске. В продаже были также левые, социалистические и коммунистические журналы и газеты. Я купил только одну, Workers Vanguard, орган «спартаковцев», неизвестной мне группы радикально левых. На первой странице была статья о всеобщей забастовке рабочих во Франции с требованием отмены программы экономии. Две страницы занимала статья о союзе Сталина и Рузвельта «The Truth about Stalin and FDR» («Правда о Сталине и Рузвельте»).
Мой коллоквиум прошел при полной аудитории и в дружеской обстановке. После его окончания Такер повел меня к себе домой на обед с друзьями. Здесь я впервые увидел его русскую жену Евгению, или просто Женю. Как оказалось, она была московской студенткой в те же годы, что и я.
С Робертом и Женей Такерами я в последующие годы встречался много раз, и мы сохраняли дружбу и переписку. Второй том его трилогии о Сталине появился лишь в 1990 году и был быстро признан выдающимся произведением. Однако третий том, в котором предполагалось освещение роли Сталина как военного и политического лидера в период Второй мировой войны, Такер не смог не только закончить, но и довести хотя бы до пригодных для публикации отрывков. В этой книге пришлось бы сравнивать Сталина как полководца и международного стратега с Гитлером, Черчиллем и Рузвельтом, а сталинский террор – с гитлеровским геноцидом. Решиться на подобное сравнение американский профессор не смог. Коллеги в шутку стали называть Такера последней жертвой Сталина. В 2006 году Роберт и Евгения приехали в Москву, чтобы отметить именно здесь шестидесятилетний юбилей своего счастливого супружества. Рой был приглашен на торжественный обед. Роберт Такер умер в 2010 году.
Коннектикут и Иллинойс
В Коннектикуте я уже был во время первой поездки в США в 1974 году (см. главу 25). Тогда это было посещение частного Йельского университета, расположенного близ приморского города Нью-Хейвен. Теперь мне предстоял визит в государственный Университет штата Коннектикут, который находится в небольшом городе Сторрс. Туда я тоже добрался на автобусе. В этом университете при одном из колледжей существовал Центр славянских и восточноевропейских исследований, директором которого был Рудольф Токес (Rudolf L. Tökés). Главным предметом его исследований служили различные направления оппозиционных течений в СССР. Он был автором первой большой книги о советских диссидентах «Dissent in the USSR: Politics, Ideology and People» (John Hopkins University Press, 1975), которую подарил мне во время визита в Лондон в 1975 году и на которую, по его просьбе, я написал рецензию для лондонского журнала Spectator. Токес был венгром, он бежал из Будапешта в 1956 году от советской оккупации страны. Эти обстоятельства определяли и тему предложенной мне в предварительной переписке лекции об оппозиции. Через год название темы заменили на «Современные интеллектуальные и философские течения в Советском Союзе». Лекцию предлагали прочитать либо на русском для группы, изучавшей русский язык, либо на английском и открытую для всех. Я выбрал второй вариант. Лекция прошла хорошо, хотя о философских течениях я говорил мало, заменив эту тему рассказом о разных течениях в литературе. Русская литература все еще сильно отличалась от американской и могла характеризоваться как искусство в категории соцреализма. Американская литература, ориентированная на бестселлеры и вытесняемая телевидением, в значительной степени трансформировалась в массовый потребительский продукт. Талантливые мастера художественной прозы нередко поддерживались в США университетскими грантами и получали должность писателя, преподающего литературу. Гранты оказались необходимы и поэтам. Программа приглашения творческих работников для преподавания в университетах и колледжах («Artist-in-residence»), стартовавшая в США в 1960 году, приобрела популярность и в Великобритании.
Из разговоров с Рудольфом и его коллегами (заместитель директора Центра Борис Белокур был русским) я понял, почему тема о диссидентах, столь популярная в 1974 году, стала в конце 1976-го уже немодной. Главные фигуры советской оппозиции, о которых постоянно писала в недавнем прошлом американская пресса (Андрей Амальрик, Мэлик Агурский, Владимир Максимов, Александр Галич, Павел Литвинов, Наум Коржавин, Борис Шрагин и другие), уже уехали из Советского Союза и жили в США, Израиле или в Западной Европе. Несколько хорошо известных диссидентов, среди них генерал Петр Григоренко, Людмила Алексеева и Валентин Турчин, подали заявления на эмиграцию. Оценку этого явления – исхода оппозиции – американская советология от своих спонсоров еще не получила. Советские лидеры, как я предполагал, сознательно стимулировали эмиграцию диссидентов, причем чаще всего по фиктивным приглашениям из Израиля, чтобы облегчить свою жизнь в юбилейном 1977 году.
Из Сторрса на следующий день я поехал в Эванстон, что недалеко от Чикаго. Здесь меня ждала встреча со старым другом, историком науки профессором Дэвидом Журавским, с которым я познакомился в Москве в 1961 году. О нем я уже несколько раз писал в предыдущих главах. Американское гостеприимство почти всегда включало организацию для гостя лекции или семинара. На этот раз Дэвид сообщил мне, еще в июне, что «диссиденты, ставшие новыми эмигрантами, не вызывают большого интереса» и что он договорился с отделом биохимии и молекулярной биологии о семинаре по молекулярной генетике старения.
20 октября Дэвид повез меня в аэропорт Чикаго, обслуживающий внутренние авиалинии, он оказался намного крупнее международного. Большие авиакомпании имели здесь собственные терминалы. В Солт-Лейк-Сити можно было улететь в любой час самолетами разных авиаперевозчиков, как прямым рейсом, так и с остановками в других городах. При отсутствии регистрируемого багажа я, купив билет, сразу пошел на посадку в самолет. Через час мы летели уже над живописными горными хребтами. Вскоре вдали показалось Большое Соленое озеро, на берегу которого среди заснеженных гор американские мормоны выбрали в прошлом веке защищенное от их противников место для своей столицы.
Солт-Лейк-Сити
За всю жизнь у меня еще не было лекций или докладов, к которым я готовился бы столь долго и тщательно, составляя не только конспект, но и весь текст заранее. Объяснялось это не только тем, что почти все докладчики в этой серии лекций были учеными с мировой известностью, но и форматом самой лекции. Уже в первом письме-приглашении, которое я получил в конце 1974-го, профессор Петер Гиббс писал (даю в переводе с английского):
«Лекции получили огромную популярность с тех пор, когда эта серия была начата семь лет назад… Лекция рассчитана на общую аудиторию в лекционном зале на четыреста человек, который не может, однако, вместить всех желающих… Поэтому лекция через видеосистему транслируется университетской телевизионной станцией. Через связанные с ней региональные системы лекцию могут видеть и слушать во всем штате Юта и в соседних штатах Вайоминг, Монтана, Айдахо и Дакота… Лекции и дискуссии записываются на цветные видеокассеты Sony, и эти записи рассылаются по запросам в другие университеты, колледжи, публичные школы и библиотеки…»
Официальная программа для лектора была составлена лишь на пятницу 22 октября. Она включала встречу с корреспондентом местного радио за завтраком, пресс-конференцию для прессы в одиннадцать утра, ланч с гостями, коллоквиум по проблеме старения в медицинском колледже, отдых в мотеле и лекцию в семь часов вечера, после которой тридцать-сорок минут отводилось для ответов на вопросы. В девять вечера начинался обед, также с гостями, в клубе с видом на озеро и горы.
Незадолго до отлета из Лондона я получил от Гиббса несколько туристических брошюр о городе с его историей, о Большом Соленом озере и о кампусе Университета штата Юта. Основной достопримечательностью города считался величественный замок мормонов и прилегающая к нему площадь. Этот замок строился мормонами почти сорок лет. Сообщив вечером по телефону из забронированного для меня номера в мотеле профессору Гиббсу о благополучном прибытии, я весь день 21 октября провел, осматривая город, замок и прилегающий к нему парк. Ориентироваться в городе было легко, улицы пересекались под прямыми углами и назывались по номерам, как в Нью-Йорке. Главные туристические объекты находились вокруг замка. Вечером я еще раз просмотрел текст лекции, составив план презентации на следующий день.
22 октября все шло по программе. После коллоквиума меня попросили передать слайды и другой иллюстрационный материал секретарю отдела физики, для телевизионной передачи их следовало переснимать. Мне их вернули перед лекцией. Аудитория встретила меня очень тепло. Лекции этой серии широко афишировались, и повсеместно рассылалась особая листовка с краткой биографией лектора, его портретом и рефератом самой лекции. В местных утренних газетах печатались объявления о лекции и краткие статьи о лекторе.
Первую половину лекции я посвятил истории российской и советской науки. Потери российской науки в период революций и Гражданской войны были очень значительными. Уехали, а часто просто бежали из страны основатель геронтологии В. Коренчевский, известный физикохимик Г. Б. Кистяковский, изобретатель вертолета Игорь Сикорский, социолог Питирим Сорокин, знаменитый экономист В. Леонтьев. Я называл эти имена, так как они хорошо известны американцам. Кистяковский стал вице-президентом Национальной академии США, Леонтьев – лауреатом Нобелевской премии, а именем «Сикорский» обозначалась вся серия американских военных вертолетов. После окончания Гражданской войны политика советского правительства состояла, однако, в очень активной поддержке всех форм образования и научных исследований. С 1921 до 1929 года в СССР возникло много новых научных институтов и академий. Были заложены основы развития новых направлений в атомной физике (А. Ф. Иоффе), космонавтике (С. П. Королев), генетике и географии культурных растений (Н. И. Вавилов), изучении биоценозов (В. И. Вернадский и В. Н. Сукачев), популяционной генетике (С. С. Четвериков) и множество других. Возник широкий фронт новаторских исследований.
Научная политика правительства начала, однако, меняться в 1929 году в связи с принудительной коллективизацией крестьянства и быстрой индустриализацией страны – знаменитыми сталинскими пятилетками. К ученым и инженерам власти стали применять диктат и меры принуждения. Партийное руководство приняло, например, в 1931 году резолюцию, обязывающую Академию сельскохозяйственных наук обеспечить к 1935 году выведение новых сортов озимой пшеницы, пригодных для выращивания в Сибири. Авиационные конструкторские бюро секретной директивой обязали создать к 1937 году высокоскоростные бомбардировщики с удвоенной дальностью перелетов на большей высоте. Невыполнение таких директив в период начавшейся в 1937-м новой волны политического террора вело к появлению псевдонаук и массовым арестам ученых и конструкторов, обвиняемых в саботаже и вредительстве.
Вторая половина лекции характеризовала послевоенный период, когда основным приоритетом для страны стало быстрое овладение атомным и ракетным оружием. Руководство США, уже применившее в августе 1945 года две атомные бомбы, было уверено в своей атомной монополии на десятилетия. Советские физики-атомщики имели в это время не больше килограмма урана. Политбюро поставило перед учеными задачу – создать и провести испытание атомной бомбы до конца 1948 года. Основным фактором, который обеспечил успешное выполнение этой невероятной директивы, было, конечно, существование в СССР большой школы талантливых отечественных физиков, которым предоставили неограниченные возможности, полномочия и любые материальные и финансовые ресурсы. Их усилия дополнялись работой разведслужб, все основные технологические секреты Лос-Аламоса быстро становились известны в СССР. Из оккупированной Восточной Германии в Советский Союз вывезли не только больше ста тонн уранового концентрата, но и почти всех ученых, занимавшихся немецким Урановым проектом. Они успешно разработали в СССР технологию обогащения урана центрифугированием. Первый экспериментальный реактор достиг критичности в декабре 1946 года. Но для создания атомной индустрии требовалось масштабное строительство. Промышленные реакторы и одновременно радиохимический завод по выделению плутония начали строить в 1946 году за Уралом в районе озер в пустынном месте между Свердловском и Челябинском, в 30 километрах восточнее небольшого города Кыштым. Использование рабского труда заключенных (около 70 тысяч), главным образом так называемых остарбайтеров – репатриированных из Германии советских граждан, прошедших немецкую школу на разных секретных, нередко подземных, военных строительных объектах, явилось решающим фактором успеха. Они трудились днем и ночью под руководством физиков, инженеров и офицеров особого атомного управления МГБ. Одновременно создавались аналогичные объекты для обогащения урана и засекреченный центр в Горьковской области для разработки конструкции атомных бомб и их сборки. Десятки лагерей этого атомного ГУЛАГа не были известны даже А. И. Солженицыну. Никто из них не писал впоследствии воспоминаний. Потерявших работоспособность отправляли отсюда как спецконтингент в отдаленные лагеря Магаданской области. Секретный доклад Хрущева на XX съезде КПСС почти не изменил их судьбу. Я знал о них по рассказам Н. В. Тимофеева-Ресовского, который сам в 1947 году был перевезен из карагандинского лагеря в секретный институт «Сунгул» в Свердловской области, где группа вывезенных из Восточной Германии немецких ученых разрабатывала радиохимические технологии для выделения плутония из выгоревших реакторных урановых сборок. Первые военные реакторы работали на природном уране и с графитовыми замедлителями. Директором этого института в 1947 году стал Николаус Риль (Nikolaus Riehl), выдающийся немецкий радиохимик, хорошо знавший Тимофеева-Ресовского еще в Берлине.
В 1950 году за успешное решение ряда проблем Николаус Риль получил звание и золотую медаль Героя Социалистического Труда. В Москве для него построили коттедж, надеясь, что он согласится постоянно работать в СССР. Во время поездки в ГДР в 1955 году Риль с женой через берлинское метро перешли в Западный Берлин и улетели в ФРГ. В 1976 году он жил в Западной Германии. Я с ним дважды разговаривал по телефону. Риль родился в Петербурге в семье немецкого инженера и свободно говорил по-русски. Он писал воспоминания и хотел получить от меня фотографии Тимофеева-Ресовского, Лысенко, Вавилова, Курчатова и некоторых других ученых. Его книга на немецком «Десять лет в золотой клетке» была издана (Riederer-Verlag, Stuttgart) лишь в 1988 году. В 1996 году ее с многочисленными дополнениями и новыми иллюстрациями, но уже посмертно издали в Нью-Йорке («Stalin’s Captive. Nikolaus Riehl and the Soviet Race for the Bomb»). О лагерях заключенных в Горьковской области, строивших атомград, Рою рассказывал А. Д. Сахаров.
Выделение плутония из выгоревших урановых реакторных стержней сопровождается накоплением больших объемов жидких радиоактивных отходов, так как отработанные урановые сборки необходимо сначала растворить в концентрированной азотной кислоте. Дальнейшие химические процедуры проводят с нитратными растворами. Для хранения концентрированных радиоактивных отходов была создана система охлаждаемых водой подземных стальных емкостей, расположенных в бетонных бункерах. Технологию хранения жидких радиоактивных отходов в СССР разрабатывали самостоятельно, а не копировали с американской. Осенью 1957 года в этом хранилище радиоактивных отходов произошел мощный взрыв, причины которого не были известны. Несколько миллионов кюри радиоактивных изотопов, в основном долгоживущих – стронция и цезия, были подняты взрывной волной на большую высоту и разнесены в северо-восточном направлении на сотни километров. Примерно с 20 тысяч квадратных километров сельскохозяйственной территории за Уралом пришлось эвакуировать население.
Я впервые узнал об этой катастрофе (ее называли аварией) от моего шефа, профессора В. М. Клечковского, которого как агрохимика и специалиста по радиоизотопам послали в зону аварии в 1958 году для организации секретной опытной станции и дозиметрических обследований территории. Мой студенческий друг Евгений Федоров, с которым мы начали в 1954 году совместную работу с радиоактивным фосфором (см. главу 2), уехал в 1959 году в зону аварии на постоянную работу. Очень вредные условия труда компенсировались здесь тройным окладом, длительным отпуском и бесплатным питанием. Об этой аварии рассказывал мне и Тимофеев-Ресовский, который в 1957 году, после амнистии в 1955 году, руководил радиоэкологическими исследованиями в Уральском филиале АН СССР. Его группа рассчитывала, что будет вести наблюдения на загрязненных территориях, но бывшим заключенным не разрешили допуск в загрязненную зону.
На лекции в Солт-Лейк-Сити я упомянул об этой аварии для того, чтобы объяснить, почему всемогущие физики-атомщики в 1958–1959 годах стали поддерживать генетику и радиационную биологию, обеспечивая выход этих отраслей из-под контроля псевдоучений Т. Д. Лысенко. Я не подозревал, что подобная катастрофа могла оставаться не только совершенно неизвестной в США, но и не отраженной во всей мировой научной литературе по атомной энергии. О любых авариях, даже очень небольших, связанных с радиоактивностью, докладывалось на основании взаимных договоров между атомными державами в МАГАТЭ в Вене. Там их изучали и присваивали им разряд, или уровень. Самый высокий уровень имела до 1976 года авария в Уиндскейле (Великобритания) с выбросом 20 тысяч кюри радиоактивного йода, получившая оценку «серьезной» и 5-й уровень по шкале аварий. Эвакуации населения там не было, но вводился кратковременный запрет на местное молоко. Авария на Урале в этой классификации по объему выброса радиоактивности, количеству жертв и масштабу эвакуации населения попала бы с уровнем 6 в разряд катастроф. Это была, таким образом, первая в мире ядерная катастрофа. (Расплавление топлива на атомной станции на Три-Майл-Айленд в 1979 году получило аварийный 5-й уровень. Чернобыль в 1986-м и Фукусима в 2011-м – 7-й. Это тоже были катастрофы.)
Почти все вопросы после лекции касались именно этой аварии. Среди сотрудников отдела физики, судя по вопросам, многие сочли рассказанную мною версию неправдоподобной. Утренние газеты штата излагали содержание лекции очень кратко. Для широкой прессы история неизвестной ранее и успешно засекреченной в Советском Союзе атомной катастрофы могла бы стать сенсацией. Но кто-то уже дал команду ее замалчивать. Отдел физики в Университете Юты занимался множеством проблем и имел более сорока сотрудников, включая физиков-атомщиков. Директор отдела, профессор П. Гиббс, был атомным физиком-теоретиком. Как мне стало известно намного позднее, утром 23 октября он звонил в Ханфордский атомный центр в штате Вашингтон, где в огромных стальных емкостях хранились жидкие высококонцентрированные отходы от производства оружейного плутония, и интересовался мнением его сотрудников о рассказанной мной истории. «Если бы что-нибудь подобное случилось в действительности, то мы бы об этом знали», – объяснили хандфордские авторитеты.
Индиана, Вашингтон и Вермонт
Моя следующая лекция, также о советской науке, планировалась в Университете штата Индиана во вторник 26 октября. Утром в субботу я решил доехать сначала на автобусе до Денвера, а оттуда лететь в Блумингтон. Дорога в Денвер была туристическим маршрутом: почти одиннадцать часов через перевалы, каньоны и горные склоны. В конце октября все вершины были покрыты снегом.
В университете Индианы тоже имелся институт по изучению России и стран Восточной Европы, директором которого был профессор истории Александр Рабинович (Alexander Rabinovich), автор нескольких книг о русской революции. Его основной труд «The Bolsheviks Come to Power» («Большевики приходят к власти») был опубликован в Нью-Йорке лишь недавно, и он подарил мне эту книгу при встрече. Лекция в Блумингтоне была фактически повторением, с небольшими изменениями, той, что я прочитал накануне в Юте. Учитывая явное недоверие физиков к истории о взрыве уральского хранилища ядерных отходов, я изложил ее теперь с большим числом деталей и со ссылкой на рассказ покойного В. М. Клечковского (он умер в мае 1972 года), создателя в загрязненной радиоизотопами зоне опытной станции. Если недоверчивые физики-атомщики, как полагал я, начнут проверять публикации профессора Клечковского даже по общедоступным источникам, то они смогут по американскому реферативному журналу Chemical Abstracts, имевшемуся в любой научной библиотеке, быстро убедиться, что в 1968 году В. М. Клечковский и Е. А. Федоров представили на Всесоюзной конференции по экологии доклад «Миграция радиоактивных элементов в наземных биоценозах», который попал в этот реферативный журнал лишь своим заголовком. Ни реферата доклада, ни адреса института, где работали его авторы, в этом универсальном справочнике не было. Физики-атомщики смогли бы понять, что это свидетельствует о секретности данных. (Заголовок доклада попал в Chemical Abstracts, по-видимому, на основании содержания программы конференции.)
Моя лекция в Блумингтоне прошла хорошо и продолжалась дольше обычного часа. Недоверия в заданных вопросах не было, даже у физиков.
На следующий день я обсудил с Рабиновичем факт неизвестности Уральской катастрофы. Он сам как историк-советолог понимал возможность засекречивания в СССР даже таких событий, как голод 1932–1933 годов с миллионами жертв на обширных территориях Поволжья, Украины и Казахстана. Книга Рабиновича об Октябрьской революции публиковалась издательством «W.W. Norton & Co» в Нью-Йорке, которое издавало также и книги Роберта Такера. Рабинович пообещал мне, что вместе с Такером порекомендуют своему издателю заказать мне книгу по истории советской науки, которая даст возможность изложить материалы лекции более подробно. (Это обещание было вскоре выполнено.)
В тот же день я вылетел в Вашингтон. Неожиданное приглашение посетить столицу пришло в мае из госдепартамента США от Абрахама Брумберга (Abraham Brumberg), старшего научного сотрудника отдела СССР и Восточной Европы. По информации, которую я получил от друзей в Лондоне, Брумберг был также директором Американского информационного агентства (USIA) и главным редактором журнала USIA Problems of Communism, который считался академическим среди советологов. Брумберг в своем письме от 29 июня предлагал мне не лекцию, а нечто вроде семинара:
«Аудитория будет состоять в основном из правительственных чиновников, работающих по делам СССР, нескольких журналистов и людей из местных университетов… Это даст возможность, во-первых, обсудить Ваши и Роя идеи о политическом будущем России и, во-вторых, показать различия между Вами и другими диссидентами, прежде всего Сахаровым, Амальриком и Солженицыным… Задача нелегкая, но я надеюсь, что это Вас не смутит… Я знаю, что это было бы очень интересно для многих людей в Вашингтоне…»
Письмо свидетельствовало о том, что эксперты по делам СССР в Вашингтоне растеряны столь быстрой эмиграцией диссидентов, прежде всего западников и либералов, которые в основном и пользовались поддержкой госдепартамента, осуществляемой по различным каналам. Возможно, Брумберг имел намерение уговорить братьев Медведевых создать общий фронт с Сахаровым, чтобы как-то замаскировать развал прозападной оппозиции. В действительности никакой реальной политической оппозиции в СССР не было, этот мираж создавался американской пропагандой. О лидерах диссидентского движения большая часть населения СССР ничего не знала. Главным источником информации о них служили передачи иностранных радиостанций на русском, причем доверие к «Немецкой волне» было выше, чем к «Голосу Америки». Существенные изменения могли произойти в СССР лишь после ухода Брежнева с политической арены. Долго ждать перемен, наверное, не придется – таков был мой прогноз о политическом будущем России. В этом я ошибся. Однако наша дискуссия в госдепартаменте проходила как конфиденциальная. Я согласился на откровенный обмен мнениями лишь при условии, что он будет не для прессы. Любое сообщение в газетах о том, что Жорес Медведев провел в госдепартаменте семинар по диссидентам, могло вызвать слишком много комментариев в эмигрантской прессе. Инициативу такого семинара неизбежно приписали бы мне самому.
Из Вашингтона я летел в Берлингтон, столицу штата Вермонт. В университете этого штата в пятницу 29-го днем у меня планировался семинар по молекулярным аспектам старения, а вечером все та же лекция о советской науке. В этом, сравнительно небольшом, университете тоже был советологический центр, который возглавлял профессор Роберт Дэниелс (Robert V. Daniels). Он, как и Александр Рабинович, был экспертом по Октябрьской революции. Вместе с приглашением посетить Вермонт я получил от него книгу «The Conscience of the Revolution» («Совесть революции») – о троцкистской оппозиции Сталину и оттиск статьи «The Bolshevik Gamble» («Большевистская авантюра»). Другая книга Дэниелса, «The Red October» («Красный Октябрь»), изданная в 1967 году, у меня уже была. Американские историки имели большие преимущества перед советскими не только благодаря отсутствию цензуры, но и потому, что именно в США в разных университетах (в основном в Стэнфордском) находились обширные архивы временного правительства Керенского, архивы белых армий (Деникина, Колчака, Юденича и других) и архив Троцкого. (При высылке Троцкого из СССР в Турцию в 1929 году ему разрешили вывезти без проверки весь архив, больше двадцати тонн различных документов и бумаг. Сталин решил вычеркнуть Троцкого из советской истории. В СССР в то время архив Троцкого не решилось бы взять ни одно архивное учреждение.) В США хранились также полные архивы некоторых городов (наиболее известен из них архив Смоленска), вывезенные в Германию с оккупированных территорий. Из Германии некоторые из них в 1945 году были отправлены в США.
В Нью-Йорк я возвратился в воскресенье ночным поездом и поселился в уже хорошо знакомом по прошлым поездкам отеле «Рузвельт».
Американцы выбирают Джимми Картера
Американские выборы отличались от советских и британских отсутствием бюллетеней для голосования и соответственно ночного их подсчета. Еще в конце XIX века была изобретена механическая машина для голосования, которая впоследствии много раз модернизировалась – от электромеханической до электронной. Благодаря этому в один и тот же день проводилось много разных выборов, результаты которых становились известными уже к концу дня. Во вторник 2 ноября в Нью-Йорке происходили выборы не только президента, сенатора и конгрессмена, но и членов муниципальных собраний, судей в Верховный суд и в несколько местных судов. Список кандидатов в разные органы власти составлял целую полосу в The New York Times за 1 ноября. Главными, конечно, были выборы президента и вице-президента США. Паре Форд – Дол противостояли Картер – Мондейл. Среди кандидатов были коммунисты и социалисты, но только в городе Нью-Йорк, а не в каких-то штатах.
На улицах Нью-Йорка во вторник 2 ноября было спокойно. Обычный рабочий день. Никаких норм явки не существовало. Кто хочет, тот и голосует, чаще всего это менее 50 % потенциальных избирателей. Рано утром 3 ноября по всей стране объявили: «Победил Картер!»
Из редакционной статьи The New York Times от 3 ноября:
«Из почти полной неизвестности лишь год назад интеллигентный и идеалистический кандидат пробил свой путь через все ступени и несмотря на препятствия в собственной партии, где его не поддерживал ни один политический ветеран….
Хотя большинство оказалось очень небольшим, оно очевидно. За Картера проголосовали больше 40 миллионов американцев… это были рабочие, молодежь, национальные меньшинства и низкооплачиваемые слои населения, городская и сельская беднота…»
Почти пролетарская революция, но с использованием электромеханических машин для голосования. В выборах участвовало около 45 % взрослого населения. Результат четко разделил страну пополам. Почти все индустриальные штаты северо-востока и юго-востока страны посылали выборщиков за Картера. Все западные и юго-западные штаты предпочли Форда.
Уральская ядерная катастрофа
В конце июля 1976 года я получил от британского еженедельного научно-популярного журнала New Scientist предложение написать статью о проблемах советской науки. В начале ноября журнал отмечал двадцатилетие своего существования, и по этому случаю готовился особый, юбилейный номер. В это время я уже начал готовить текст лекции для Университета штата Юта и именно этот материал в несколько измененной форме послал в журнал. Перед отъездом в США я уже проверял верстку статьи в выпуске (vol. 72, № 1025), который отправлялся подписчикам и поступал в продажу 4 ноября. В Нью-Йорке в этот день я вышел на знаменитую Пятую авеню, чтобы купить подарок для Риты, отмечавшей 14 ноября свой пятидесятилетний юбилей. В Лондон я вылетал 6 ноября. В пятницу 5 ноября мне предстояла последняя в этой поездке лекция «Frontiers and Breakthroughs in Gerontology» («Новые области и открытия в геронтологии») для широкой аудитории в Университете города Нью-Йорка (CUNY). Декан одного из факультетов, профессор Нейл Маккласкей (Neil G. McCluskey), планировал создать в CUNY центр по геронтологии. Отказаться помочь ему в этом было нельзя, но поскольку его приглашение пришло в сентябре, датой лекции оказался последний день моего американского турне. За обедом после лекции Маккласкей сказал мне, что мою статью в журнале New Scientist о взрыве подземного хранилища радиоактивных отходов комментируют почти все вечерние газеты Нью-Йорка. Одновременно публикуются заявления американских ученых о том, что взрыв в хранилище жидких отходов производства плутония невозможен, ни химический, ни тепловой, ни атомный. Какое-то заявление по этому поводу уже сделал знаменитый Эдвард Теллер (Edward Teller), создатель американской водородной бомбы.
В субботу 6 ноября в аэропорту им. Кеннеди я купил несколько газет на дорогу. В The New York Times прочитал сообщение из Лондона. Даю здесь в переводе с английского:
«Д-р Медведев, биохимик, заявлял в статье в журнале “Нью Сайентист”, что радиоактивные отходы, которые подвергались захоронению в секретном уральском атомном центре неглубоко под землей, разогрелись и были выброшены на поверхность, как из вулкана, в 1957 году. В результате этого радиоактивное облако распространилось на сотни километров, и тысячи людей получили разные дозы облучения…
Заявления советского ученого-диссидента были названы чисто научной фантазией сэром Джоном Хиллом, председателем британского управления атомной энергии… В интервью корреспонденту Пресс Ассошиейшн сэр Джон назвал утверждения д-ра Жореса Медведева чепухой и добавил: “Я думаю, что это результат пустого воображения”.
Сэр Джон сказал, что русские, возможно, захоранивали под землей радиоактивные отходы. Но такие отходы не взрываются… никаких взрывов не может произойти – ни ядерных, ни тепловых…»
Комментарии такого же рода высказывались и другими авторитетами.
Я знал, что взрыв произошел, и с тяжелыми последствиями. Но механизм взрыва оставался неясным. Сравнение с вулканом принадлежало Тимофееву-Ресовскому. После недоверия к этой истории в Университете Юты я постоянно думал о возможных причинах. В итоге возникло предположение, что механизм этого взрыва тот же, что и механизм взрыва ампулы с 20 милликюри радиоактивного фосфата натрия, которую я вскрывал, подрезая ее оплавленный конец напильником в вытяжном шкафу в Тимирязевской академии в 1958 году, – из-за искры. (Без подрезки напильником вскрыть заплавленную ампулу невозможно.) Я делал это в резиновых перчатках и в халате, и стекло вытяжного шкафа защитило меня от брызг. Но отмываться все равно пришлось долго, сначала фосфатными растворами. В концентрированном растворе радиоизотопов происходит под влиянием радиоактивности медленный радиолиз воды, и над поверхностью раствора появляется смесь кислорода и водорода, известная химикам как гремучий газ. После моего объяснения-рапорта об этом происшествии с ампулой и высказанной гипотезы, а также, очевидно, из-за немалого числа аналогичных проблем в других лабораториях рассылка растворов радиоактивных изотопов в примитивных стеклянных ампулах, запаянных явно вручную, была постепенно прекращена. Появились особые кюветы с резиновыми пробками.
Как я узнал через много лет, посетив в 1990 году место взрыва в Челябинской области, после Уральской ядерной катастрофы в 1957 году стальные контейнеры для хранения высокоактивных жидких отходов от производства плутония перестали, как раньше, закрывать тяжелыми, метровой толщины, бетонными крышками. Теоретическая реконструкция взрыва экспертами, сделанная в 1990 году, включала возможность искры от короткого замыкания в поврежденном терморегуляторе и детонацию нитратных солей. Мощность взрыва по объему выброса оценивалась в 80–100 тонн тринитротолуола.