США 1977. Новый курс
Джимми Картер, новый президент США, не сумел в первый год своего срока изменить экономическое положение в стране. Инфляция возросла в течение года с 5,5 до 6,5 %, безработица достигла 7,5 %. Продолжение кризиса по-прежнему было связано с высокими мировыми ценами на нефть. Новые энергосберегающие технологии еще не получили широкого распространения. Картер, окончивший Военно-морскую академию и занимавшийся после службы во флоте фермерством в южном штате Джорджия, не мог быть компетентным лидером по международным проблемам. Внешняя политика США почти полностью перешла в руки нового госсекретаря Сайруса Вэнса (Cyrus Vance), а отношения с СССР (как и с другими коммунистическими странами, включая и Китай) перешли под контроль Збигнева Бжезинского (Zbigniew Brzezinski), получившего пост национального советника по безопасности и офис в Белом доме. Бжезинский, автор нескольких книг по истории СССР и советской политике, быстро сформулировал для Картера новую, более конфронтационную доктрину по отношению к Советскому Союзу. В своей речи на церемонии инаугурации 20 января (часть которой была написана именно Бжезинским, советником Картера с 1975 года) президент объявил защиту прав человека главным принципом американской внешней политики. За несколько часов до церемонии А. Д. Сахаров передал в посольство США в Москве срочное письмо Картеру. Текст этого письма, по содержанию торопливого и конфиденциального, был, тем не менее, опубликован в The New York Times 29 января. Такая неавторизованная публикация могла лишь осложнить положение Сахарова. Газета сообщала, что текст получен из госдепартамента. Ответ Картера Сахарову был датирован 5 февраля. Русский вариант письма был долго неизвестен и даже по «Голосу Америки» передавался обратный перевод с английского. Русский оригинал, но с сокращениями, появился лишь в книге А. Д. Сахарова «Воспоминания» в 1990 году, вышедшей в США через год после смерти автора. По сути, это была записка на одной странице с коротким списком людей, за освобождение которых следовало бороться: Ковалев, Романюк, Джемилев, Светличный, Глузман, Рубан и еще пятнадцать человек. «Подробные сведения о каждом – в “Хронике-Пресс”. Эд Клайн знает все!» – добавлял Сахаров. Попытки опубликовать это письмо в эмигрантской русской прессе окончились неудачей, так как его текст, как стало известно, был передан по дипломатическим каналам из Москвы сразу на английском. Эд Клайн – бизнесмен и финансовый спонсор «Хроники-Пресс». Он также владел издательством имени Чехова в Нью-Йорке, которое опубликовало «Воспоминания» Сахарова. В тексте «Письма Сахарова», который опубликовала The New York Times 29 января и транслировали в обратном переводе различные радиостанции, была одна фраза, которая привела к дипломатическому скандалу и вызову Сахарова в Прокуратуру СССР, где его обвинили в клевете на правительство и сделали предупреждение.
Эту фразу я привожу на английском, так как в русский текст, опубликованный в 1990 году (с. 886), она не вошла: «Of special note should be provocation in the Moscow subway, which should be resisted energetically. We compare it with the Reichstag fire in 1933 and the killing of Kirov in 1934». В переводе на русский она звучит так: «Особо надо отметить провокацию в московском метро, в отношении которой следует протестовать решительно. Мы сравниваем ее с поджогом Рейхстага в 1933-м и с убийством Кирова в 1934-м».
К этому времени ошибочность и преждевременность заявления Сахарова стали очевидными, так как группа армянских националистов – организаторов и исполнителей взрывов в Московском метро и на улицах, повлекших большое число жертв, была раскрыта в конце 1977 года и осуждена. Сахаров в своей книге обсуждал этот теракт совершенно иначе. Я касался этой темы в главе 35.
1 марта 1977 года в Белый дом на встречу с вице-президентом Мондейлом (Walter Mondale) и президентом США был приглашен Владимир Буковский, советский диссидент. За три месяца до этого, в декабре 1976-го (он находился тогда в психиатрической больнице Института судебной психиатрии им. Сербского в Москве), его обменяли при посредничестве США на лидера чилийской компартии Луиса Корвалана (Luis Corvalán), содержавшегося без суда в одиночной камере в тюрьме в Сантьяго. В 1976 году Луис Корвалан, друг и соратник Сальвадора Альенде и Фиделя Кастро, считался самым известным в мире политическим заключенным. Обмен Корвалана на Буковского осуществили в аэропорту Цюриха 18 декабря. Отсюда лидера чилийских коммунистов на правительственном самолете сразу привезли в Москву на торжественное празднование 70-летнего юбилея Л. И. Брежнева, проходившее в Кремле 19 декабря. Это был особый подарок юбиляру от Юрия Андропова, председателя КГБ. Возможность такого подарка обеспечил отчасти и Генри Киссинджер, поддерживавший дружеские отношения с Пиночетом. Уговорить чилийского диктатора пойти на такой обмен могли только американцы, после переворота в Чили в 1973 году Советский Союз разорвал с Чили дипломатические отношения.
В начале апреля я получил письмо от директора программного комитета знаменитого Венецианского биеннале Карло Рипа ди Меано (Carlo Ripa di Meano), он приглашал меня принять участие в этом фестивале. В декабре 1977 года фестиваль планировалось полностью посвятить диссидентам Восточной Европы и СССР. Ожидался приезд туда Мстислава Ростроповича, Андрея Тарковского и многих других знаменитостей. В программе намечался «круглый стол» советских диссидентов с участием писателей-эмигрантов. Согласие на это дали Андрей Синявский, Виктор Некрасов и Иосиф Бродский. Я ответил, что готов принять участие в «круглом столе».
Через две или три недели на институтский адрес мне пришло «Письмо Буковского представителям эмиграции из СССР» (без даты):
«Уважаемый Жорес Александрович Медведев!
Этим письмом я приглашаю Вас принять участие в совещании представителей эмиграции из СССР, на котором намечается обсудить итоги Белградской конференции 35-ти государств, подписавших Хельсинкское соглашение, и те задачи правозащитного движения в СССР и в эмиграции, которые из них вытекают. Согласно предварительным планам, данное совещание будет созвано в Лондоне в августе 1977 года…»
На это письмо я не стал отвечать, так как из него следовало, что ответы надо посылать не самому Буковскому, а Александру Штромасу, эмигрировавшему в Англию в 1973 году советскому юристу, родственнику (по жене) Иосифа Кагана, знаменитого изобретателя нейлоновых плащей, бежавшего в Англию из Литвы в 1946 году. Иосифу Кагану, другу недавно ушедшего в отставку премьер-министра Гарольда Вильсона, был по «прощальному списку» премьера (Lavender List) присвоен титул барона, дающий пожизненное право заседать в палате лордов. Однако в данный момент (май 1977-го) барон Каган, фабрикант и миллионер, скрывался в Израиле от ареста британской полицией по ряду серьезных финансовых обвинений. (В 1980-м он был арестован Интерполом во Франции и впоследствии осужден на короткий тюремный срок, но с крупным штрафом.) В письме Буковского, странном во многих отношениях, меня больше всего удивила следующая фраза: «Если Вы не сможете принять участие в совещании, то по какой причине (принципиально не желаете; нет времени; заняты в это время другими делами; нет денег на поездку и т. п.)?»
К такому допросу я не был готов. Я сейчас даже не знаю, состоялось это совещание или нет.
Нью-Йорк в 1977-м
В Нью-Йорке первый день я просто ходил и ездил по городу, стараясь отметить какие-либо перемены. Их было немного. Большой магазин на Пятой авеню, вывесивший перед моим отъездом год назад объявление о срочной распродаже в связи с закрытием, так эту срочную распродажу и продолжал, рассчитывая, видимо, на туристов. Брайтон Бич, район Бруклина, где в основном селились эмигранты из СССР, процветал. Русский язык стал здесь доминирующим, торговля и всякого рода коммерция процветали, в некоторых магазинах продавали ностальгические товары из СССР, как промышленные, вроде хозяйственного мыла, так и продовольственные, главным образом овощные и рыбные консервы. Я хорошо пообедал в ресторане «Одесса», заказав борщ и гречневую кашу с грибами. Мне рассказали, что здесь живут уже около 40 тысяч выходцев из России.
На следующий день я посетил издательство «W. W. Norton & Co», с которым в прошлом году был подписан договор на книгу «Soviet Science», и передал редактору рукопись и иллюстрации. Днем были намечены встреча и ланч с Патрицией Блейк, ответственной за советские темы в журнале Time. Она продолжала работать над биографией Солженицына, но с угасающим энтузиазмом. Литературное качество прозы писателя, по ее оценке, не возрастало, а снижалось, особенно в недавнем «Узле» «Красного Колеса» – «Октябрь Шестнадцатого». У меня не было по этому поводу собственного мнения, так как этот двухтомный труд был первым из произведений Солженицына, которое я не прочитал. В то время Солженицын перерабатывал и «Август Четырнадцатого», также доводя его до двухтомного объема и осуществляя одновременно «языковое расширение» русской прозы создаваемыми им или существовавшими, но давно забытыми словами из местных диалектов. По его изменившейся исторической концепции источник революции следовало искать не в поражениях России в войне, а в убийстве Петра Столыпина в 1911 году.
Я хотел встретиться с Валерием Чалидзе, моим московским другом, который с 1973 года возглавлял нью-йоркское отделение «Хроники-Пресс» и редакцию «Хроники прав человека» – журнала, освещавшего политические репрессии в СССР (см. главу 24). Его адреса и номера телефона я не знал, и никто из моих знакомых не мог их сообщить. На мои письма из Лондона Валерий не ответил. Я не исключал, что проблемы у Чалидзе могли возникнуть в связи с неожиданной публикацией в 1977 году «Хроникой-Пресс» довольно большого его труда «Уголовная Россия» (395 стр.), обстоятельной монографии по истории уголовной преступности в России и в СССР. Вполне возможно, что эта книга, дававшая обзор особенностей русских уголовных традиций, воровских артелей, грабителей, убийц, насильников, их жаргона и кодекса неписаных законов и иерархий, остается и до сих пор единственной в своем роде. Было очевидно, что Чалидзе работал над монографией много лет, начав ее, возможно, задолго до создания им Комитета прав человека в 1971 году, и записал немалое число свидетельств. Книга была встречена молчанием в эмигрантской среде, хотя вызвала большой интерес. В Нью-Йорке найти Валерия я так и не смог. Патриция Блейк сказала мне, что у Чалидзе возник какой-то конфликт со спонсорами. Не исключено, что перемены были вызваны разводом с женой Верой Чалидзе-Слоним, кузиной Павла Литвинова, второго редактора «Хроники-Пресс». Вера Чалидзе, внучка Максима Литвинова, сталинского наркома иностранных дел, переехала в 1976 году в Лондон и работала теперь на Би-би-си.
Я нашел Валерия и его вторую жену Лизу, тогда еще студентку факультета права, лишь через три года и уже не в Нью-Йорке, а в лесах Вермонта, на берегу озера, где он сам строил им же спроектированный дом, охранял свои 500 акров земли с помощью двух больших собак, управлял собственным издательством в Нью-Йорке «Chalidze Publication» и издавал новый журнал «СССР: Внутренние противоречия». В списке изданных им книг были: Коран в переводе на русский, «Толкование сновидений» З. Фрейда, «Наслаждение и долг» и «Страх и трепет» С. Кьеркегора. Он также опубликовал два тома «Воспоминаний Хрущева», «Встречи с Лениным» Н. Валентинова и небольшую кулинарную книгу «Грузинские блюда». Книги эти, все небольшого формата и в бумажных обложках, стоили недешево, но, безусловно, имели спрос. Когда Валерий вез меня с автобусной станции к себе домой, в машине в углублении справа от руля у него лежал заряженный пистолет. «В Вермонте это разрешено законом», – объяснил он.
Брукхейвен и Принстон
Мой семинар в Брукхейвенской национальной лаборатории был назначен на среду 26 октября. Кампус лаборатории находился в Аптоне, недалеко от Нью-Йорка, и я приехал туда вечером 25 октября на автобусе. Ричард Сетлоу, организатор визита, обеспечил меня планом, по которому можно было найти его дом. От автобусной остановки я доехал туда на такси. С Ричардом я был знаком только по переписке и обмену оттисками. Он был биохимиком и интересовался проблемами старения, но в основном изучал мутагенез и карциногенез, связанные с повреждениями ДНК радиацией. Основными объектами его исследований были рыбы, некоторые виды которых имели исключительно высокую чувствительность к радиации. (В природной среде рыб защищает от мутагенной радиации солнца толща воды.)
Брукхейвенская лаборатория, входившая в то время в состав группы лабораторий Комиссии по атомной энергии, была большим и многопрофильным исследовательским центром. У меня, однако, не было времени на осмотр ее подразделений. Мой доклад «Экологические последствия Уральской ядерной катастрофы в 1957 году» («The Ecological Consequences of the Ural Nuclear Disaster in 1957») был назначен на 16 часов в сравнительно небольшой аудитории отдела биологии. В отличие от университетов, доклады в таких лабораториях проходят в закрытом режиме и сведения о них не попадают в прессу. Сотрудники отдела слушали с интересом, задавали вопросы, но не подвергли материал активному обсуждению. Они просто не были достаточно знакомы с проблемой хранения радиоактивных отходов и с радиоэкологией. План семинаров лаборатории лишь на 24–28 октября включал около пятнадцати докладов, и мое сообщение среди них ничем особенно не выделялось. После этого семинара я сразу же уехал вечерним поездом в Принстонский университет, где мои материалы могли подвергнуться более критическому анализу в Центре по изучению окружающей среды (Center for Environmental Studies).
В Принстоне таксист привез меня в резиденцию для гостей «Palmer House», и весь оставшийся вечер я изучал два обширных документа-отчета – «Wash 1520» и «Wash 1521», которые через Р. Сетлоу были переданы мне из Федерации американских ученых (FAS) ее директором Джереми Стоуном. Я познакомился с Джереми в Вашингтоне в 1974 году, и на этот раз мы снова планировали встретиться в столице после Принстона.
Отчеты, первый из них – о захоронении зараженных грунтов, второй – об испарителе радиоактивных отходов (Radioactive Waste Evaporator), представляли собой обзор связанных с этим проблем в Хэнфорде (штат Вашингтон), где в США с 1943 года занимались выделением плутония для военных целей. Это был американский аналог Челябинска-40. Отчеты помогли мне выдвинуть предположение о возможных причинах Уральской катастрофы. Технология хранения жидких отходов после выделения плутония не была мне ранее известна. Американские и британские физики-атомщики отнеслись с недоверием к моим первым сообщениям главным образом потому, что были уверены, что в Советском Союзе хранение жидких высокоактивных отходов от производства плутония осуществлялось таким же способом, как и в США, что делало невозможным детонацию и взрыв емкостей. В том, что советский атомный проект почти во всем копировал американский, сомнений в то время у американских ученых уже не оставалось. В США, как это подробно документировалось в отчетах, концентрированные жидкие отходы после выделения плутония сливались в очень большие, но открытые контейнеры с двойными стенками из нержавеющей стали. При этом отходы периодически разбавляли водой, чтобы компенсировать выпаривание горячего раствора. Разбавлением также предотвращалось кипение, вызываемое теплом радиоактивного распада. Такие разбавления избавляли от необходимости наружного охлаждения контейнеров циркуляцией воды. Радиолитический гремучий газ, неизбежно образующийся в этих растворах, просто вентилировался благодаря отсутствию крышек. Через два-три года такого хранения коротко– и среднеживущие изотопы распадались и исчезали. Температура растворов поэтому снижалась. Остающиеся в растворе радиоактивные стронций и цезий частично разводились и сбрасывались в полноводную реку Колумбия, впадавшую в океан, а частично захоранивались в глубокие траншеи на специально осушенном участке земли. (Загрязнение грунтовых вод на большой площади стало главной проблемой, обсуждавшейся в отчете «Wash-1520».) Ханфордская резервация занимала обширную территорию, и зона хранения радиоактивных отходов составляла около 200 кв. км на высоком берегу реки. Непосредственно на территории этого атомного центра его сотрудники, как я понял после вчерашнего визита в Брукхейвен, не проживали. Их дома находились в окрестных поселках за много миль от центра, и на работу они, естественно, приезжали на своих автомобилях. Челябинск-40 занимал несколько меньшую площадь между тремя озерами, но все его сотрудники с семьями (в 1957 году около 30 тысяч человек) жили там же на огражденной и строго охраняемой территории в 6–7 км от радиохимического завода «Маяк». Его большая труба, как и трубы реакторов, через которые удалялись радиоактивные инертные газы и радиоактивный йод, были им хорошо видны. Жилые кварталы строились недалеко от промышленной зоны и вместе с нею оказывались за несколькими рядами ограждений из колючей проволоки. В этих условиях нужен был другой, более компактный способ хранения концентрированных отходов, тем более что вытекавшая с огражденной территории река Теча была мелководной и не впадала в океан. На ее берегах, сразу за закрытой зоной, располагались деревни местных жителей, а в долине реки паслись коровы.
Моя гипотеза пока была такова: вместо того чтобы разводить горячий радиоактивный концентрат в больших стальных контейнерах, решили предохранять его от кипения и выпаривания активным внешним охлаждением с помощью циркулирующей воды.
Однако на семинаре в Принстоне, состоявшемся тоже в рабочее время в сравнительно небольшой аудитории, главное внимание было уделено не причинам, а экологическим последствиям аварии. В объявлении о докладе, копию которого я получил лишь в резиденции для приезжих, Уральская катастрофа была названа «инцидентом», имевшим последствия для среды.
Вашингтон
В Вашингтоне я должен был встретиться с моим давним другом Дэвидом Журавским и с Абрахамом Брумбергом, одним из руководителей отдела по СССР и Восточной Европе госдепартамента США. Д. Журавский, профессор истории в Эванстоне, с которым я встречался в каждую из трех моих поездок в США, в настоящее время находился в годичной творческой командировке в знаменитом международном Вильсоновском центре в Вашингтоне (Woodrow Wilson International Center for Schoolars). Этот центр предоставлял преподавателям университетов щедрые гранты, служебные квартиры, рабочие кабинеты и секретарей-помощников для написания важных научных трудов. К их услугам была самая знаменитая и наиболее полная в мире Библиотека конгресса США, а также хороший ресторан. Ученые могли приезжать сюда с семьями. В состав центра входил отдельный Институт перспективных российских исследований (Kennan Institute for Advanced Russian Studies). Журавский продолжал здесь готовить свою третью монографию по истории российской и советской науки. На этот раз, после книги о Т. Д. Лысенко, вышедшей в 1970 году, он собирал материалы по истории российской и советской психологии и научной деятельности главных ее представителей И. М. Сеченова и И. П. Павлова. (Этот фундаментальный труд Журавского – «Russian Psychology. A Critical History» – вышел в США и в Великобритании лишь через много лет.)
Журавский пригласил меня участвовать в семинаре в Институте Кеннана на общую тему «Влияние политики на науку в СССР», который был намечен на 1 ноября. Для меня, благодаря Абрахаму Брумбергу, был забронирован номер в гостинице «Quality Inn», расположенной на Капитолийском холме с отличным видом на здание Капитолия. Столица США мало приспособлена для пешеходов, и это создавало для меня проблемы во время прошлых приездов. Теперь я мог изучить главные достопримечательности города, расположенные на сравнительно небольшом пространстве между двумя авеню – Независимости и Конституции. Поблизости от моей гостиницы находились уже знакомые мне старое и новое здания сената, знаменитый Капитолий и монументальные корпуса Верховного суда и Библиотеки конгресса. В течение трех дней я посетил Национальную галерею, Национальный музей естественной истории и Музей истории и технологии, а также осмотрел вместе с Журавским Библиотеку конгресса. В субботу 29 октября А. Брумберг, занимавший также пост главного редактора журнала Problems of Communism и директора Американского информационного агентства (USIA), в которое входила и радиостанция «Свобода», пригласил нас с Журавским на обед. Во время обеда, затянувшегося до позднего вечера, мы обсуждали политические проблемы, пытаясь оценить перспективы новой американской политики в отношении СССР.
Главные проблемы в реализации доктрины «защиты прав», ставшей приоритетной для руководства США, существовали прежде всего в самой американской администрации. Сайрус Вэнс, новый государственный секретарь, занимавший до этого пост заместителя секретаря по обороне, не хотел усиления конфронтации с СССР и считал важнейшей задачей заключение соглашения о сокращении стратегических вооружений (ОСВ-2). Он был прагматиком. У Вэнса возник конфликт со Збигневом Бжезинским, идеологом и автором разных грандиозных схем. Текущая программа Бжезинского предусматривала усиление конфронтации между СССР и Китаем. Именно поэтому срочная публикация «Письма Сахарова Картеру» показывала, в каком конкретно направлении будет вестись борьба за права человека и что Китай может по этому поводу не беспокоиться. В отношении Китайской Народной Республики США сделали ряд дружественных шагов, главным из которых стал отказ от дипломатического признания Тайваня как Республики Китай.
Брумберг оказался теперь в трудном положении. У него появилось два начальника, которые давали противоположные рекомендации. С Бжезинским он мог бы разговаривать и по-польски, но они не были друзьями. Бжезинский был знатным польским дворянином и сыном дипломата, приехавшего в США в 1938 году. Он был явным русофобом. Брумберг, родившийся в Тель-Авиве в 1926 году и живший в Польше с 1929 года, вместе с родителями бежал из нее от нацистской оккупации в 1939-м в Советский Союз. Сложным путем, через всю территорию СССР, семья Брумбергов приехала в Биробиджан, столицу Еврейской автономной области, которая граничила с Маньчжурией. В то время идиш был в этой области вторым языком и изучался в школах. После начала войны Брумберги через Маньчжурию и Японию добрались к осени 1941 года до Восточного побережья США. Абрахам служил в американской армии. Настоящим родным языком был для него идиш, и в США он иногда писал на нем статьи для журналов и газет. Он свободно говорил и на русском. Журавский мне объяснил, что в американском политическом спектре Брумберг был левым, тогда как Бжезинский крайне правым. Появление Бжезинского в Белом доме лишало Брумберга того влияния на политику США в отношении СССР и Восточной Европы, какое он имел при Киссинджере. Но его должность не входила в число сменяемых при переменах в Белом доме.
Моя беседа с Брумбергом и Журавским касалась в основном статей и интервью Роя, публиковавшихся и в американской прессе, где он в довольно острой форме критиковал новую политику Картера. По мнению Роя, новый курс США носил избирательный характер в отношении СССР и мог привести лишь к усилению политических репрессий, так как ассоциировал внутреннюю политическую оппозицию с американской международной политикой. При этом Картер начинал свою деятельность с выступлений против советских лидеров, не завоевав еще никакого авторитета в международной политике. Новый курс Картера критиковался и в европейской прессе, поскольку ни ФРГ, ни Великобритания, ни Франция не могли ему следовать. Критической проблемой для Западной Европы оставался Ближний Восток и необходимость открытия Суэцкого канала, заблокированного уже десять лет.
Брумберг в принципе соглашался с доводами Роя, что президенту США следовало начинать строить свои отношения с главными деловыми и политическими партнерами со встреч или с переписки с лидерами этих стран, а не с оппозицией. Брумберг беседовал с нами как старый приятель, а не как влиятельный чиновник. Это могло означать лишь то, что политика по отношению к СССР формировалась теперь Бжезинским, а не госдепартаментом.
C июня 1977 года в Европе шла очень интенсивная кампания против решения Картера начать размещение на американских военных базах в ФРГ крылатых ракет и так называемых нейтронных бомб – нового вида термоядерного оружия, которое убивало людей мощным нейтронным облучением, а не взрывной волной. Протесты против нового оружия, возвращавшего Европу к холодной войне, намного превосходили по мощности всю кампанию по защите прав человека. (В 1978 году американская администрация была вынуждена отменить программу размещения нейтронных бомб именно в результате протестов.)
Техас. Первая диссертация об экспедициях Николая Вавилова
Вечером 1 ноября я вылетел из Вашингтона в Остин, административный центр Техаса. 2 и 3 ноября в двух кампусах Техасского университета, в Остине и в Далласе, у меня в программе были три лекции на различные темы: о проблемах старения, о радиоактивном загрязнении среды, а также по истории советской науки с общим обзором истории дискуссии по генетике и, прежде всего, участия в ней Н. И. Вавилова и Т. Д. Лысенко. Этот визит в Техас был непосредственно связан с весьма необычным событием – появлением у меня в 1975 году аспиранта в Далласе, Барри Коэна (Barry Mendel Cohen), библиотекаря и историка, который готовил докторскую диссертацию на тему «Экспедиции Николая Ивановича Вавилова в Южную и Северную Америку». В Далласе мне предстояла первая встреча с Барри и знакомство с его работой. Каждому диссертанту в США, как и в других странах, требуется научный руководитель. Но по теме, которую начал разрабатывать Коэн в 1973 году, специалистов в США не нашлось. До этого у нас с Барри была активная переписка и беседы по телефону. Предки Барри приехали в США из России, поэтому он достаточно знал русский язык, чтобы читать, но не говорить. Защита диссертации намечалась на 1978 год.
В США известные ученые часто завещают свои личные архивы родному университету, в котором они учились или работали. Таким образом в библиотеку Техасского университета в Далласе попал архив крупного американского селекционера и генетика, одного из основателей экспериментальной селекционной станции в соседней Мексике. Эта станция, недалеко от Мехико-Сити, уже тогда считалась крупнейшим центром селекции новых сортов кукурузы и пшеницы. Николай Иванович Вавилов приезжал туда дважды, в 1930 и 1932 годах, и в последующем вел переписку с ее учеными. (Мексика, по теории Вавилова о географических центрах происхождения культурных растений, считалась родиной кукурузы, тыквы, нескольких видов фасоли и хлопка, сладкого картофеля и папайи.) Три письма Вавилова, отправленных из Ленинграда, Барри Коэн нашел, когда разбирал старый архив и составлял каталог нового. Переписка ученых всегда является наиболее ценной частью таких архивов и бывает богата находками. Эти три письма, в которых содержались вопросы о диких видах подсолнечника и кукурузы и поручения мексиканскому студенту, который продолжал здесь сбор растений по заданию Вавилова, натолкнули Барри Коэна на идею о сборе и изучении других писем Вавилова ученым США, Канады, Мексики и Центральной и Южной Америки, которые могли храниться в разных библиотеках. К 1976 году он нашел и частично скопировал несколько новых писем Вавилова и смог составить примерную карту его экспедиций и находок. Я сейчас очень жалею, что не попросил Барри скопировать для меня эти письма. Тогда я не сделал это лишь потому, что письма Вавилова были написаны от руки и на очень плохом английском. Легенда о том, что Вавилов свободно владел английским, в которую верил и я, оказалась не совсем верной. Он читал научные тексты свободно, но говорил с трудом. В саратовской гимназии он изучал немецкий. Я предполагаю, что Вавилов посылал свои написанные рукой письма в США не обычной почтой, а через друзей, возможно с помощью американского генетика Германа Меллера, работавшего под руководством Вавилова в 1933–1937 годах в Москве. После 1933 года Вавилову не разрешали выезжать за границу, хотя такие поездки ему как директору ВИРа и вице-президенту Международной генетической ассоциации были необходимы. Личный архив Н. И. Вавилова по всем этим экспедициям (92 папки и 90 записных книжек и блокнотов) был уничтожен НКГБ «как не имеющий ценности» после вынесения ему смертного приговора в июне 1941 года (Центральный архив ФСБ, № З-2311. Т. 8. С. 191–193). Поиски новых видов, разновидностей и сортов Вавилов вел в Канаде, на юге США, в Мексике, на Кубе, в Эквадоре, Панаме, Сальвадоре, Перу, Боливии, Бразилии, Чили, Уругвае, Аргентине, на Тринидаде и в Пуэрто-Рико. Только из Перу Вавилов отправил в Ленинград около двадцати посылок с дикими и культурными видами картофеля. Из других стран Центральной и Южной Америки пополнили уникальную коллекцию культурных растений в СССР новые виды томатов, подсолнечника, табака, кукурузы, хлопчатника, фасоли, тыкв, арахиса и других культур, для которых именно этот континент был родиной. До открытия Америки их в Старом Свете не возделывали.
Около двух дней мы обсуждали с Барри его работу. Из Лондона я привез для него третье издание фундаментальной книги моего учителя и одного из соратников Н. И. Вавилова Петра Михайловича Жуковского «Культурные растения и их сородичи», изданной в Ленинграде в 1971 году. В ней рассказывалось, какое значение имели находки Вавилова в последующие годы для практической селекции.
Из Далласа я улетал в воскресенье 6 ноября в Нашвилл (штат Теннесси) на встречу с главными американскими специалистами по переработке выгоревшего уранового топлива и хранению радиоактивных отходов от выделения плутония. На востоке Теннеси в небольшом городке Ок-Ридж в 1943 году была создана самая крупная лаборатория знаменитого Манхэттенского проекта.
Окриджская национальная лаборатория
В Нашвилле меня встречал Любомир Гнилика (Lubomir S. Hnilica), профессор Университета Вандербильта и мой старый друг по переписке, с которым я встречался раньше в Париже, Копенгагене и Германии на научных конференциях. Гнилика эмигрировал из Чехословакии в 1948 году. К настоящему времени он стал крупнейшим в мире авторитетом по хроматиновым белкам и только недавно разработал новую методику разделения и идентификации гистонов, которую мы осваивали в Лондоне для изучения возрастных изменений их спектра в разных органах. 10 ноября мне предстоял доклад по гистонам и старению и в его лаборатории при кафедре биохимии. Он и помог мне с организацией автобусного путешествия в Ноксвилл, недалеко от которого располагалась территория Окриджского центра.
Первый день, 7 ноября, который я провел в этой знаменитой лаборатории, был связан с геронтологией. В биологическом отделе лаборатории уже несколько лет существовала группа, исследующая молекулярные механизмы старения, руководителем которой был Джералд Хирш (Gerald P. Hirsch), с ней мне и предстояло провести семинар. Хирш привез меня в лабораторию около десяти часов утра. Каких-либо явных признаков строгой, а тем более военнизированной охраны атомного центра не было заметно. Никакого высокого двойного забора из колючей проволоки, окружавшего подобные центры в Обнинске, я не увидел. Проверка автомобилей по пропускам проводилась при въезде на территорию. На проходной, расположенной за огромной парковкой, всех на входе и выходе проверяли прежде всего на радиоактивность с помощью экранов, возможно сцинтилляционных, размером в рост человека. Проверка на радиоактивность осуществлялась и при входе в каждое здание. Мой пропуск с фотографией был готов, он вешался на грудь, и на нем крупными буквами было написано: «VISITOR», что означало «гость». В лаборатории работало несколько тысяч сотрудников, и она занимала обширную территорию с множеством зданий. Но общая экскурсия для меня здесь не предусматривалась.
Во время ланча я познакомился с директором отдела экологии Стэнли Ауэрбахом и его коллегами Трабалкой (I. R. Trabalka) и Эйманом (L. D. Eyman), с которыми мне предстояли дискуссии в следующие два дня. В 14 часов 8 ноября намечалась общая лекция об Уральской ядерной катастрофе, а вечером 8-го и весь день 9 ноября – дискуссии лишь в отделе экологии, размещавшемся в отдельном корпусе и имевшем около пятидесяти сотрудников.
С. Ауэрбах, основоположник радиоэкологии как самостоятельной отрасли науки, был, конечно, главным авторитетом, который мог определить, каким будет отношение к обсуждаемой проблеме не только в США, но и в других странах. Все атомщики, с которыми мне приходилось спорить с конца прошлого года, были либо администраторами, либо физиками. Им прежде всего хотелось верить, что никакой Уральской катастрофы вообще не было, так как если бы она действительно имела место, то они наверняка должны были хоть что-то об этом слышать. Факт такой крупной аварии, попадавшей по своему масштабу в неизвестный ранее разряд катастроф, менял историю атомной промышленности, военной и энергетической. Признав его, пришлось бы менять составленный МАГАТЭ официальный список реакторных аварий, крупнейшей из которых считалась авария, произошедшая в Уиндскейле в 1957 году, в результате которой пострадало на три месяца лишь производство молока в небольшом районе Англии. Кроме того, следовало пересмотреть некоторые технологии хранения жидких радиоактивных отходов. Каждая страна, являющаяся членом МАГАТЭ, была обязана докладывать этому агентству обо всех авариях. Советский Союз в 1957 году от этого правила уклонился.
Мой доклад 8 ноября прошел в большой лекционной аудитории. Присутствовало не менее 600–700 человек, тема оказалась интересной для всех, а для многих, судя по вопросам, весьма неожиданной. Жорес Медведев был в радиоэкологии, да и вообще во всех атомных областях науки человеком неизвестным. Но присутствовавшие в аудитории специалисты знали о советских исследованиях в этой области еще меньше меня. И теперь им приходилось об этом сожалеть. Я начал лекцию с истории моей работы на кафедре агрохимии ТСХА и с отъезда на Урал в 1958 году трех моих студенческих друзей и профессора В. М. Клечковского. Друзья исчезли затем на много лет. Я встретил одного из них, Евгения Федорова, лишь на похоронах Клечковского, умершего в 1972 году. Затем я перешел к загрязненным радиоактивными изотопами озерам, рыбам, птицам, млекопитающим, деревьям и насекомым. Муравьи могли жить и в очень сильно загрязненных местах, в которых погибали лесные мыши. При загрязнении почв до уровня в 2 кюри на квадратный метр выживали лишь хлореллы – одноклеточные почвенные водоросли, размножавшиеся делением без полового цикла. Все эти данные я иллюстрировал таблицами и графиками из уже опубликованных в советских академических журналах статей. Как я и ожидал, наибольшее впечатление произвели показанные на экране копии документов ЦРУ, полные пустых или зачерненных страниц. Доклад продолжался полтора часа. Когда я закончил традиционным «спасибо за внимание», раздались дружные аплодисменты. Это было неожиданно. В студенческих аудиториях овации иногда случались, но в профессиональных никогда. Эксперты Ок-Риджа понимали, что сами могли прочитать все оригиналы документов ЦРУ давно и полностью. «Почему они нам не показали?» – восклицал в недоумении Ауэрбах. Но это был вопрос не ко мне.
Впоследствии Ауэрбах прислал мне копию своего письма одному из коллег, имя которого он по каким-то соображениям удалил. В письме содержался отчет о моей лекции. И дружескую овацию после нее Ауэрбах объяснял тем, «что персонал лаборатории, нацеленный на решение обсуждаемой проблемы, осознающий будущие последствия и здравомыслящий, понимал, что перед ними человек, который, не будучи экспертом в данной области, старается обратить внимание мировой научной общественности на важную информацию и делает это с немалым риском для самого себя и для своей карьеры…»
На следующий день дискуссия продолжалась в более узком кругу и с участием двух радиологов. Сомнений в реальности крупномасштабной катастрофы в районе Южного Урала у присутствовавших не оставалось. Было очевидно, что эта авария привела к распространению по территории продуктов радиохимической переработки реакторного топлива. Не было сомнений и в том, что Ауэрбах и его коллеги получат и изучат в ближайшее время все относящиеся к этой проблеме документы ЦРУ. В американскую службу спутниковой разведки поступят запросы на фотографии районов Южного Урала, которые будут затем сравнивать с картами прежних лет. Документы ЦРУ и свидетельства Льва Тумермана в декабре 1976 года говорили о сожженных деревнях, эвакуированных жителях. Но кто занимался ликвидацией аварии? Кто разбирал разрушенное хранилище отходов? Для этого требуются тысячи человек и сотни единиц тяжелой техники. Сколько миллионов кюри выброшено вблизи хранилища взрывной волной? Что стало с ликвидаторами? Сколько людей эвакуировано из зоны? Где и как хранились реакторные отходы после 1957 года? Каков был состав радиоизотопов в зоне загрязнения в 1957, 1958-м и в другие годы до начала радиоэкологических исследований? Почему доминирует стронций-90? Куда делись цезий-134 и 137, цирконий-95, рутений-103 и 106, церий-144, которые неизбежно преобладают в жидких радиохимических отходах по крайней мере в течение первых трех-четырех лет? Есть ли в загрязнениях остатки урана и плутония? Радиоэкологи появились в зоне лишь через десять лет после аварии, когда изотопный состав загрязнений радикально изменился. Но растения и животные больше всего пострадали именно в первые несколько лет. Когда началась эвакуация жителей? По документам ЦРУ, лишь в 1958 году. На все эти вопросы и многие другие ответов пока не было.
В радиоэкологическом отделе Ок-Риджа была создана группа ученых специально для изучения этих проблем. Ауэрбах обещал, что они будут держать со мной регулярную связь. Для изучения последствий Уральской катастрофы в медицинском аспекте в группу вошел Фрэнк Л. Паркер (Frank L. Parker), сотрудник Университета Вандербильта. В программу группы, помимо изучения документов ЦРУ, входил заказ перевода на английский работ по радиоэкологии, опубликованных в советских журналах. Список сорока публикаций этой серии и ксерокопии многих из них я им передал. Паркеру предстояло найти в советских медицинских журналах публикации, в которых говорилось о различных симптомах лучевой болезни и ее лечении. На финансовое обеспечение всех этих внеплановых проектов, как мне стало вскоре известно от приехавшего в Лондон Паркера, был получен правительственный грант.
ЦРУ раскрывает секреты
Ежегодная конференция Американского геронтологического общества открывалась в Сан-Франциско в пятницу 18 ноября. Мой доклад на одном из симпозиумов стоял в программе на 21 ноября. До конференции и после нее мне предстояло несколько других визитов, встреч с друзьями и коллегами и докладов по разным проблемам в трех штатах. Однако я расскажу о них в следующей главе. Эту главу целесообразно закончить рассказом о неожиданном событии, связанном все с той же Уральской ядерной катастрофой, а именно об официальном раскрытии для американской прессы некоторых секретов ЦРУ.
В субботу 26 ноября я снова находился в Нью-Йорке, на следующей неделе предстояла лекция по проблемам старения в одном из нью-йоркских медицинских колледжей, а весь уик-энд я был свободен. В газетном киоске в холле отеля «Рузвельт» я неожиданно увидел выпуск The Wasington Post с сенсационным сообщением на первой полосе: «ЦРУ подтверждает два взрыва на советских атомных объектах в 50-х». Аналогичное сообщение публиковалось и в других субботних газетах, но не всегда на первой полосе. The Wasington Post напечатала эту новость как главную, поскольку сама, как оказалось, обратилась в ЦРУ и потребовала предоставить документы по Уральской катастрофе на основании закона о свободе информации. С таким же требованием обратилась в ЦРУ американская общественная группа против атомного оружия, созданная Ральфом Надером (Ralph Nader), и получила такой же пакет рассекреченных документов. (Вернувшись в Лондон, я обнаружил, что эти же документы прислали и мне.) Их было около двенадцати, и они напоминали те, что я получил в октябре: рассекречены они были частично, санированы и не давали полной картины случившегося. Значительная часть информации основывалась на слухах, ходивших среди местного населения. Более профессиональные и компетентные сведения не рассекречивались, очевидно для защиты источников, а может, их вообще не было. Один из взрывов связывался с хранилищем ядерных отходов, другой – с испытанием атомной бомбы в Уральском регионе в связи с военными учениями и имитацией атомной атаки противника. О военных учениях в СССР с применением атомного оружия ходили разные слухи, однако документ ЦРУ сообщал о взрыве водородной бомбы в 20 мегатонн, сброшенной с самолета. Столь мощный взрыв в густонаселенном районе – факт невероятный. Такие взрывы легко фиксируются приборами в разных странах и входят в списки испытаний атомного оружия. Один из документов, составленный по показаниям неназванной женщины, свидетельствовал о существовании в Челябинске секретной больницы, в которой лечили пострадавших от облучения людей. Сведения, собранные в 1958 и 1959 годах в Челябинской области, свидетельствовали о забое скота и птицы в местных колхозах и совхозах, контроле за продуктами, привозимыми из деревень на рынки, и о запрете охоты и рыбной ловли в обширных районах Урала.
В The Wasington Post, а также Ральфу Надеру были предоставлены санированные документы с номерами 1–14, отобранные из какого-то комплекта. Одновременно сообщалось, что в ЦРУ имеются документы по той же проблеме, получившие номера 15–29, которые все еще являются секретными. Сообщались имена сотрудников ЦРУ, несущих ответственность за их секретность. К ним непосредственно следовало обращаться с обоснованием мотивов, по которым та или иная организация желала бы их рассекречивания. У меня таких мотивов не было, однако я не сомневался, что Стэнли Ауэрбах и его коллеги из Окриджской национальной лаборатории смогут без труда их прочитать в полном объеме непосредственно в знаменитом здании ЦРУ в Вашингтоне.