Николай Иванович Вавилов и Лондонское королевское общество
Международный генетический конгресс в Сан-Франциско в 1973 году принял приглашение Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова провести следующий конгресс в Москве летом 1978 года. Как член Британского генетического общества я получил в конце 1977 года приглашение на участие в нем и все регистрационные формы. Организацией поездки британских участников занималась международная туристическая компания «Express Boyd Limited», специализирующаяся на обслуживании конгрессов и конференций по всему миру. Я решил представить на одну из постерных сессий по биохимической генетике наше с женой сообщение о хроматиновых белках, но официально зарегистрировал в качестве участника конгресса только Риту. У меня самого не было никаких документов для запроса визы на въезд в СССР. Туристическое агентство просило вместе с анкетами прислать фотокопии первых пяти страниц паспорта и три паспортные фотографии, на основании которых они запрашивали визы. Из экскурсий после конгресса Рита, по моему совету, выбрала Саратов и Ленинград – они были связаны с деятельностью Николая Ивановича Вавилова, занимавшего в Саратовском университете должность профессора сельскохозяйственного факультета в 1917–1921 годах и переехавшего затем в Петроград для заведования Бюро по прикладной ботанике и селекции, преобразованного вскоре в институт. Общий счет за перелеты в Москву и обратно и гостиницы составил 491 фунт.
Решение Международной генетической ассоциации о проведении очередного конгресса именно в Москве было, безусловно, связано с желанием поддержать в СССР возрождение генетики и возврат к традициям Н. И. Вавилова. Это также была своеобразная компенсация за отмененный в 1937 году 7-й Конгресс, который по приглашению Н. И. Вавилова, сделанному в 1932 году в Итаке по поручению правительства СССР, планировался в Москве в августе 1937 года.
В ноябре 1977 года в Саратовском сельскохозяйственном институте состоялся мемориальный симпозиум, посвященный девяностолетию со дня рождения Н. И. Вавилова. В конце января 1978 года мои друзья, участники этого симпозиума, профессор А. И. Атабекова, профессор Ф. Х. Бахтеев и Юрий Николаевич, сын Вавилова, прислали в Лондон в отдел генетики нашего института много фотографий, запечатлевших разные эпизоды симпозиума. Одним из них было возложение венков к памятнику Н. И. Вавилову на Воскресенском кладбище Саратова. (Вавилов, умерший в саратовской тюрьме 26 января 1943 года, был похоронен на этом кладбище в общей могиле, местоположение которой не было найдено. Памятник установили в 1970 году недалеко от входа на кладбище.)
Кроме фотографий я получил вскоре письмо от Юрия Вавилова с необычной просьбой: изучить, по возможности, все обстоятельства избрания Н. И. Вавилова иностранным членом Королевского общества. На 14-м Генетическом конгрессе тоже планировался симпозиум, посвященный Вавилову. Между тем никаких деталей избрания Вавилова членом Королевского общества не было известно. Вавилов в то время находился в камере смертников Саратовской тюрьмы № 1. Знали ли об аресте Вавилова его английские друзья и коллеги? Было ли избрание актом признания научных заслуг или попыткой спасти выдающегося ученого? Кто именно выдвинул Вавилова для избрания и с какой формулировкой? В Королевском обществе, как уже было известно моим друзьям, разрешалось уставом лишь ограниченное число иностранных членов, в 1940 году – 50. Каждый год появлялось для избрания не более двух-трех вакансий, но критерии для избрания новых членов не были известны. В прошлом членами Королевского общества избирались, еще от России, Александр Ковалевский, Климент Тимирязев, Иван Павлов, Дмитрий Менделеев и Илья Мечников. Вавилов был выдающимся ученым, но в прикладных отраслях, имевших национальную окраску. В Королевское общество традиционно избирали представителей фундаментальных, а не прикладных наук.
Юрий Вавилов, восстанавливавший хронологию жизни своего отца, предполагал, что именно избрание в Королевское общество, состоявшееся 23 апреля 1942 года, послужило основным поводом для Указа Президиума Верховного Совета СССР от 23 июня 1942 года «заменить Лупполу И. К. и Вавилову Н. И. высшую меру наказания двадцатью годами лишения свободы в исправтрудлагерях». Этот указ был принят по рекомендации заместителя наркома внутренних дел СССР Меркулова от 13 июня 1942 г. (№ 52/8996). На записке Меркулова имелась карандашная пометка: «Тов. Меркулов, переговорите со мной. Л. П. Берия 31/V.42 и тов. Судоплатов. Доложите т. Берия. Переговорите со мной. М. 9.VI». Эти пометки показывают, что у госбезопасности с конца мая появились сомнения в целесообразности смертной казни. (Все эти выписки из документов НКВД были собраны Юрием Вавиловым и историком Я. Г. Рокитянским.) В. Н. Меркулов, комиссар государственной безопасности 1-го ранга, был в то время первым заместителем Л. П. Берии. К делу Вавилова он не имел прямого отношения, однако внешняя разведка входила в сферу его полномочий. Генерал П. А. Судоплатов в начале 1942 года был начальником 2-го отдела НКВД, ведавшего разведкой, террором и диверсиями в тылу противника. Об избрании Вавилова в члены Королевского общества им, очевидно, стало известно из телеграмм в британское посольство из Лондона. О своем решении Королевское общество сообщило в посольство СССР в Лондоне и в посольство Великобритании в Москве для извещения об этом новых членов. Даты этих сообщений остаются неизвестными. (В «Деле» Вавилова в архиве ФСБ имеется и направленное на имя Берии собственное ходатайство Николая Ивановича от 25 апреля, умолявшего «о смягчении» своей «участи и предоставлении работы по специальности, хотя бы в скромнейшем виде…». Но на этом ходатайстве нет никаких резолюций и пометок. На практике новый указ был реализован лишь переводом Вавилова из подземной камеры смертников в общую камеру в той же тюрьме. В новой камере имелось окно, и заключенных выводили на десятиминутную прогулку во дворе тюрьмы. Подпавший под этот же указ академик Луппол Иван Константинович, бывший директор Института мировой литературы имени А. М. Горького, арестованный в конце 1941 года и также приговоренный к высшей мере, но днем раньше, 8 июля, содержался в одной камере с Вавиловым. Общим между Лупполом и Вавиловым, кроме этой камеры, было лишь то, что они оба были действительными членами АН СССР и директорами институтов. По делу Вавилова был арестован в Ленинграде в феврале 1941 года также профессор Георгий Дмитриевич Карпеченко, заведующий отделом генетики ВИРа. Он имел международную известность как создатель первых межродовых гибридов методом полиплоидии. Его обвинили в соучастии в шпионской деятельности директора в пользу Англии. На том же судебном заседании Военной коллегии ВС СССР 9 июля 1941 года, где Н. И. Вавилова приговорили «к расстрелу; с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего», был приговорен к высшей мере и Карпеченко, и приговор привели в исполнение 28 июля 1941 года. Исполнение приговора Вавилову отложили, видимо, по другим обстоятельствам.
По моим, основанным на устных свидетельствах, предположениям, высказанным еще в самиздатной рукописи 1962 года, приговор, оставленный в силе Президиумом Верховного Совета, не был приведен в исполнение благодаря действиям академика Дмитрия Николаевича Прянишникова, учителя Николая Ивановича. На кафедре агрохимии Тимирязевской академии, которой заведовал Прянишников, готовила в то время кандидатскую диссертацию жена Берии Нина Гегечкори. Через нее Прянишников передал письмо для наркома. Однако Берия в июле 1941 года находился в районе Смоленска с чрезвычайными полномочиями по выполнению приказа Сталина о контрнаступлении. Перевод заключенных в октябре 1941 года из внутренней тюрьмы НКВД в Саратовскую тюрьму был связан с паникой в Москве, вызванной событиями на фронте.
Юрий Николаевич Вавилов, с которым я был знаком и дружил с 1961 года, хотел получить копию стенограммы или протокола того заседания Королевского общества, на котором в его члены был избран Н. И. Вавилов. На этом же заседании в члены общества избрали и академика Ивана Матвеевича Виноградова, директора Математического института АН СССР.
Красивое здание Королевского общества в Лондоне я посещал в прошлые годы несколько раз. Это был, по существу, клуб ученых, членами которого состояли в 1978 году около тысячи человек, из них около ста были иностранцами. Никаких особых привилегий, кроме престижа и приоритетной публикации своих трудов, члены общества не имели и должны были платить членские взносы. До 1945 года членами Королевского общества могли быть избраны лишь ученые мужского пола. Устав изменили в 1944 году, и первая женщина, Кэтлин Лонсдейл (Kathleen Lonsdale), кристаллограф, появилась в списках членов лишь в 1945 году.
Я приехал в Королевское общество утром в начале февраля. Пропусков здесь не требовалось, и привратник в ливрее, спросив о цели моего визита, направил меня в гардеробную. Я знал, что архивы в британских научных институтах хранятся обычно в библиотеках. Моя просьба о просмотре архива общества за 1942 год оказалась неожиданной. Одну из сотрудниц, видимо самую пожилую, отправили со мной в подвальный этаж. Там на полках не оказалось коробок с датами 1942 года.
«Мы напрасно ищем, – объяснила мне библиотекарша, – этот дом был частично разрушен бомбардировками в конце 1940 года, как и все здания вокруг… Министерство обороны в ста метрах отсюда было разрушено и Парламент тоже. Бомбили каждый день почти год… Вокруг сплошные руины… Королевское общество не проводило никаких заседаний во время войны… ракеты падали на Лондон до конца 1944-го. Библиотека, архив, картины и все другое имущество хранилось в бункерах на северных окраинах города…»
На следующий день я позвонил в Оксфорд Сирилу Дарлингтону (Cyril Darlington), президенту Генетического общества, с которым познакомился в 1973 году. Он был другом Н. И. Вавилова и очень активно участвовал в дискуссии по генетике в СССР. Дарлингтон уже вышел на пенсию, но активно работал как редактор журнала Негedity, им же основанного, и как его автор. Он был членом Королевского общества с 1941 года.
«Никаких выборов и протоколов в 1942 году не могло быть, – объяснил Дарлингтон, – все проблемы решались по телефону… весной 1942-го Герман Мёллер из США сообщил Джону Холдейну, что Вавилов арестован в Ленинграде и сведений о нем нет. У Холдейна и Мёллера были хорошие связи с Москвой, они же оба коммунисты… Холдейн пытался позвонить в советское посольство, он ведь почетный член русской академии… но с ним не стали разговаривать… Тогда мы и решили представить Вавилова в Королевское общество… Я позвонил Генри Дейлу, он тогда был президентом общества… объяснил ситуацию с Вавиловым… сказал, что Мёллер и Добжанский поддержат наше предложение. Вавилова, наверное, сразу же записали в члены, никаких заседаний тогда не проводилось, все проблемы решали опросом по телефону… подписи Дейла было достаточно… почта работала плохо… адреса часто менялись…»
На мой вопрос об избрании Вавилова вместе с Виноградовым Дарлингтон ответить не смог, он сам об этом слышал впервые. «Наверное, Дейл решил, что нужен второй из другой области, чтобы не было политики… Хорошая идея…»
Дарлингтон также рассказал, что о смерти Вавилова они узнали лишь в конце 1944-го от Дончо Костова из освобожденной русскими Софии. Дончо Костов, известный генетик, был другом Н. И. Вавилова и Георгия Карпеченко. Он с 1932 до 1939 года работал в ВИРе и в Институте генетики в Москве.
Одновременное помилование Вавилова и Луппола остается загадкой. Луппола действительно вскоре перевели в мордовский ИТЛ, где он и умер в мае 1943 года. Причиной смерти Вавилова записан «упадок сердечной деятельности». Незадолго до кончины его перевели в больницу с признаками острой дистрофии.
По моим предположениям, ведомство Меркулова, узнавшее об избрании Вавилова и Виноградова в Лондоне, запросило свое саратовское отделение о состоянии здоровья заключенного. Получив сообщение о том, что два академика содержатся вдвоем в одной камере, решили их вместе и помиловать. Чтобы «не было политики» и подозрений на связь с Королевским обществом.
Долгая реабилитация Н. И. Бухарина
Открытый судебный процесс по делу Антисоветского правотроцкистского блока, открывшийся в Колонном зале Дома Союзов 2 марта 1938 года, завершился вечером 12 марта. Суд удалился на совещание. Приглашенные зрители, около 900 человек, не уходили, оставшись в Доме Союзов на ночь в ожидании приговора. В четыре утра на следующий день заседания возобновились. 18 обвиняемых из 21 были приговорены к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, трое – к длительным срокам лишения свободы. Приговор, после отклонения прошений о помиловании, привели в исполнение в ночь на 15 марта. К началу 1978 года этот приговор не пересматривался, хотя несколько человек из числа осужденных были реабилитированы в разные годы по ходатайствам их родственников.
15 марта 1978 года исполнялось сорок лет со дня смерти Николая Ивановича Бухарина, одного из крупнейших теоретиков марксизма XX века. Труды Бухарина были давно изъяты из всех библиотек СССР и его имя предано забвению. Однако в западных странах популярность Бухарина продолжала расти одновременно с развитием идей еврокоммунизма и демократического социализма, основоположником которых считался именно Бухарин, противник более радикальных моделей социализма в СССР, связанных с именами Ленина, Троцкого и Сталина. Коммунистическим партиям в Западной Европе, прежде всего в Италии, Франции, Австрии и Испании, имевшим влиятельные фракции в парламентах, нужно было идейно опираться на какие-то реальные явления из исторического опыта коммунистических стран, прежде всего СССР и КНР. Однако лишь идеи Бухарина, выдвигавшиеся в 1927–1929 годах, – смешанная экономика, продолжение НЭПа и постепенная добровольная коллективизация сельского хозяйства без ликвидации кулачества, – имели привлекательность для еврокоммунистов. К 1976 году Итальянская коммунистическая партия, лидером которой был Энрико Берлингуэр (Enrico Berlinguer), имела реальный шанс на формирование коалиционного правительства. За коммунистов на всеобщих выборах проголосовало больше трети всех избирателей (34,4 %).
В начале 1978 года руководство Итальянской компартии конфиденциально приняло решение о полной реабилитации Н. И. Бухарина. Но вместо каких-либо заявлений по этому поводу итальянские коммунисты хотели объявить об этом, создав телевизионный художественно-документальный фильм «Процесс», к съемкам в котором привлекались известные актеры. В середине февраля я получил из Хельсинки аэрограмму от Роя:
«Пишу через Леню, наверное, последнее письмо по этой линии. Потом будет труднее… Была очень насыщенная неделя. С итальянскими режиссерами фактически составили сценарий 4-часового фильма “Процесс” – о процессе 38-го года – главный герой Бухарин (он на суде вспоминает прошлое). Фильм художественный. У меня дома вдова Бухарина Ларина рассказывала о нем два дня, часов по пять (первый раз за 40 лет) – это фактически ее мемуары. Я нашел единственного оставшегося в живых организатора процесса, который помогал по линии НКИДа и НКВД, он сидел с 40 по 56 г. и рассказал то, что никогда не рассказывал… Я потом сам все запишу в виде исторического эссе “Последние годы Бухарина”. Я все запомнил, и у меня самого есть кое-что еще…»
Через несколько дней я получил еще одну аэрограмму, с датой 23 февраля, опять из Хельсинки и через «Леню» – московского корреспондента АВС Лина Джонса (Lynn Jones):
«Напиши в Италию режиссеру фильма о Бухарине. Вдова Бухарина Анна Ларина рассказала мне еще один эпизод, который хорошо будет показать в фильме… В конце 1936 года к Бухарину на квартиру в Кремле пришло сразу десять сотрудников НКВД с ордером на обыск. Неожиданно зазвонил телефон “вертушка”. Во время обыска телефон не поднимают, но кремлевский телефон поднял работник НКВД, руководивший обыском. В трубке был голос Сталина, попросившего позвать Бухарина. Бухарин взял трубку, а нкведист остался стоять рядом и слышал разговор.
“Как живешь, Николай?” – спросил Сталин. Бухарин растерялся, а потом сказал: “Коба, ко мне пришли с обыском”. “И к тебе пришли? – спросил Сталин и, неожиданно, со злостью сказал: – Гони их всех к чёрту!”
Руководивший обыском работник слышал весь этот разговор. Он немедленно остановил обыск и, извинившись, увел своих людей. После этого Бухарин написал очередное письмо Сталину. Бухарин продолжал ему верить и письма начинал всегда: “Дорогой Коба!”».
Рой сообщал адрес и телефон режиссера Лино дель Фра (Linо del Fra) в Риме.
Еще через неделю Рой прислал аэрограммой второй эпизод:
«В конце 1936 года, когда Бухарин уже не выходил из дома, ожидая ареста, ему позвонили из ЦК и просили на следующий день принять Лиона Фейхтвангера в редакции “Известий” (Бухарин все еще был формальным главным редактором). Бухарин подчинился, принял Фейхтвангера в своем редакторском кабинете, познакомил его с работой газеты и с некоторыми сотрудниками…
Вообще, пусть итальянцы пришлют сценарий – прочтем и по-итальянски. Просто мы сможем добавить некоторые колоритные детали, да и поможем избежать явных неточностей…»
Телевизионный фильм «Nikolas Bukharin on trial» вышел в Италии в 1979-м. Это был сериал, четыре части по часу каждая. Мне сообщил об этом режиссер Лино дель Фра. Он написал, что они очень довольны своей работой: «Личность Бухарина выделяется как наиболее значительная в этот очень мрачный период истории Советского Союза». Фра выражал надежду на появление заказов на английскую версию. Но на другие языки, насколько мне известно, фильм не дублировался.
7 марта я получил и статью Роя о Бухарине, заказанную ему итальянской газетой La Stampa. На этот раз пакет пришел от Дэвида Шиплера, московского корреспондента The New York Times. Срок аккредитации в Москве «Лёни», нашего наиболее надежного помощника, закончился. В письме Рой писал:
«Моя статья к 40-летию со дня смерти Н. И. Бухарина напечатана газетой “Стампа” в четырех номерах с 15 по 18 марта. Статья в Италии понравилась, к редактору поступило предложение о публикации той же статьи в “Монд” и в “Ди Цайт” и в некоторых других газетах…
Я получил также предложение от “Риунити” – написать книгу о Бухарине… Я смогу это сделать, но к концу года… Но это будет страниц сто на машинке и некоторые документы, допрос Бухарина на суде и некоторые другие. Это не общая биография и не разбор его взглядов, как у Стива Коэна, а книга под названием “Последние годы жизни Н. И. Бухарина”… я начну с 1934 года, с выступлений Бухарина на съезде ВКП/б/ и на съезде писателей…»
К газетной и телевизионной кампании за реабилитацию Н. И. Бухарина в Италии подключили и профессора Принстонского университета Стивена Коэна, автора капитальной книги о Бухарине «Bukharin and the Bolshevik Revolution», изданной в США в 1974 году и переводившейся на итальянский. Книга Коэна была переведена в США и на русский и издана в 1980 году (С. Коэн. Бухарин. Strathcona Publishing. Royal Oak). С. Коэн часто приезжал в Москву, был в дружбе с Роем и с вдовой Бухарина Анной Лариной и его сыном Юрой. Анна Ларина, ставшая женой Бухарина в 1934 году, была арестована сразу после казни мужа, хотя обещанием не делать этого Сталин добился его ложных показаний на суде. Ее освободили лишь в 1956 году. Двухлетний сын Юра, получив новое имя, Юрий Борисович Гусман, оказался в детском доме, ничего не зная о своих родителях до двадцати лет. Коэн помогал Лариной и Юре посылками из США, обычно через диппочту в фирменных пакетах The New York Times, которые получал в Москве Дэвид Шиплер. Посылки выглядели как отправленные из редакции и поэтому доставлялись без проблем, обычно через Хельсинки. Коэн сумел убедить сына Бухарина написать открытое письмо Берлингуэру, которое было напечатано в газете L’Unita и придало кампании за реабилитацию новый стимул.
Вскоре я стал получать от Роя и первые главы его книги «Последние годы Н. И. Бухарина». Машинописный текст, напечатанный через один интервал и на обеих сторонах листа, приходил в конвертах с марками ФРГ и без обратного адреса.
10 мая кампания за реабилитацию Н. И. Бухарина в Италии внезапно прекратилась. Накануне, 9 мая, был казнен Красной бригадой, марксистско-ленинской террористической организацией, Альдо Моро (Aldo Moro) – лидер христианских демократов и популярный бывший премьер-министр Италии, которого перед этим держали в заложниках 55 дней. Террористы захватили его 16 марта, когда он шел в парламент на голосование по созданию коалиции христианских демократов и коммунистов, которая этими партиями уже была согласована как «исторический компромисс». При захвате Моро группой заговорщиков, переодетых в форму итальянской авиалинии, пять его охранников были убиты. Правительство отказалось вести переговоры с террористами. О смерти Моро появилось затем несколько ложных сообщений, но только 9 мая тело убитого обнаружили в центре Рима в багажнике автомобиля, припаркованного на равном расстоянии от штаб-квартир партий, согласившихся на компромисс. Другие политики и журналисты начали получать письма с угрозами, одним из них был и редактор La Stampa. Друг Роя Пьеро Остеллино, соавтор книги о диссидентах, обеспечивавший нашу связь с Италией, тоже оказался под угрозой. В письме от 13 мая Рой сообщал:
«Все итальянцы заняты сейчас внутренними проблемами. Мой друг Остеллино тоже был включен в какой-то список на уничтожение “красными бригадами”, он известный журналист и много писал о террористах… Сейчас он привез сюда свою семью, которая получила угрожающее письмо… Так что Москва представляется ему местом, где царят порядок и законность…»
Мой итальянский друг Витторио Страда написал: «У нас в Италии творится что-то страшное и непонятное. Живем как на вулкане».
Однако начатая в Италии кампания к июню 1978 года приобрела уже международный характер и продолжалась в Великобритании, во Франции и в США. Статью Роя о Бухарине напечатал в мае теоретический журнал британских левых New Left Review (№ 109), а вскоре и журнал австрийских социалистов Zukunft. Кен Коутс, директор фонда Бертрана Рассела, опубликовал 3 июля в коммунистической газете The Morning Star эмоциональную статью о необходимости реабилитации Н. И. Бухарина. Коутс также подготовил от имени фонда обращение ко всем коммунистическим и социалистическим партиям Западной Европы. В Лондоне на сцене Королевского театра была осенью поставлена пьеса «Суд над Бухариным» («The Trial of Bukharin»), написанная Энди МакСмитом (Andy McSmith). (Я пропустил премьеру, так как был в это время в США.)
Книга Роя о Н. И. Бухарине вышла в Италии в феврале 1979 года и переводилась на множество языков – обычно с русского оригинала и с дополнениями, которые я продолжал получать до середины 1979 года. Николай Иванович Бухарин был реабилитирован в феврале 1988 года, к 50-летней годовщине со дня казни и к предстоящему в октябре столетнему юбилею со дня рождения. В июне 1988 года посмертно восстановили членство Бухарина в КПСС и в АН СССР. К столетнему юбилею со дня рождения Н. И. Бухарина в начале октября 1988 года в Музее революции открылась постоянная экспозиция, рассказывающая о его жизни. На открытие выставки были пригашены Анна и Юрий Ларины, а также Рой и Стивен Коэн. В следующем году вышел художественный фильм о Бухарине, две его биографии и книга воспоминаний Анны Лариной «Незабываемое» (М.: изд-во АПН). Политический и экономический кризис сталинистской модели социализма заставлял М. С. Горбачова искать опору для КПСС в идеях казненного соратника и любимца Ленина.
Вена – 1978
Первые месяцы 1978 года мы с Ритой интенсивно работали в лаборатории. В течение года нам предстояло несколько научных выступлений, первое – на 2-м Венском симпозиуме по экспериментальной геронтологии в мае, второе – на 574-й конференции Британского биохимического общества в Бате и третье – с постером на Генетическом конгрессе в Москве. Осенью я также планировал поездку в США для участия в 31-й ежегодной конференции Американского геронтологического общества в Далласе. Главным среди этих выступлений был доклад на Венском симпозиуме. Текст доклада «Возрастные изменения состава гистонов и негистоновых белков хроматина в тканях мышей и крыс» и прения по нему публиковались в «Трудах конференции», а не в «Тезисах». Центр исследований по геронтологии в Австрии возник недавно при ветеринарном и медицинском факультетах университета. В Вене также начал выходить геронтологический журнал на немецком и английском Aktuelle Gerontologie.
Там мы планировали провести около десяти дней. Помимо геронтологического симпозиума, предстояла встреча с Лизой Маркштейн, с которой я познакомился еще в Москве в 1969 году. Как я уже рассказывал, Лиза жила во время войны в СССР. Она училась в советской школе, а затем и в МГУ, защитила диссертацию по творчеству М. Горького. Впоследствии стала переводчицей с русского, и среди писателей, произведения которых она переводила на немецкий, были Достоевский и Солженицын. Именно Лиза Маркштейн перевела на немецкий «Архипелаг ГУЛАГ», но в этом случае скрыла свое имя под псевдонимом. Лиза была хорошо знакома с Роем и в 1969 году сумела перевезти из Москвы в Вену микрофильм рукописи книги Роя «К суду истории» (см. главу 10).
Вторая встреча планировалась по просьбе Роя. Еще в марте он мне написал:
«Я получил приглашение от канцлера Бруно Крайского из Австрии – приехать туда для чтения лекций. Разумеется, я не поеду никуда, так как нет гарантии, что и при таком высоком уровне приглашения мне удастся вернуться обратно. Но может быть, можно будет написать лекции письменно. Может быть, тебе захочется приехать в Австрию и прочесть ряд лекций от нас обоих? В субботу ко мне приехал атташе по культурным и научным связям из австрийского посольства, чтобы передать приглашение канцлера».
Я был встревожен этим приглашением больше, чем Рой. Он явно не знал всех обстоятельств высылки из СССР Солженицына в 1974-м. Тогда эта акция последовала через несколько дней после публично высказанного канцлером Вилли Брандтом приглашения Солженицыну приехать в ФРГ. КГБ и другие спецслужбы не могут выслать какого-либо известного человека из СССР в другую страну, если от лидера этой страны не было приглашения. Высланного без согласия можно отправить назад, если он будет на этом настаивать. Приглашение от австрийского канцлера показалось мне странным, фигуры такого уровня не занимаются организацией лекций, тем более диссидентов. Странной была и конфиденциальность приглашения, переданного лично через атташе посольства. Поэтому я не исключал, что в КГБ возник план высылки Роя из СССР. Нейтральная Австрия с социалистическим правительством могла быть выбрана не случайно. В КГБ знали также, что Рой владеет немецким.
Из разговора с братом по телефону я узнал, что канцлер Бруно Крайский (Bruno Kreisky) приезжал недавно в Москву и именно там в посольстве по чьему-то совету написал ему приглашение и попросил австрийского посла передать его адресату. Такое приглашение не было публичным, как заявление Вилли Брандта в случае с Солженицыным.
С другой стороны, приглашение Крайского могло быть сделано им самостоятельно и искренне. Один из моих австрийских корреспондентов, Лео Маче (Leo Mache), также в прошлом коммунист и, возможно, работник Коминтерна, сообщил мне недавно, что Крайский в докладе о новой программе партии, опубликованной в печатном органе партии Arbeiter-Zeitung, «подробно изложил политические взгляды и позицию» Роя. Маче поздравил моего брата «с той оценкой, которая дана ему в этом докладе». Он прислал мне копию этого доклада на немецком.
Но при всех обстоятельствах неожиданного внимания австрийских социалистов к моему брату мне предстояло обрисовать в канцелярии Крайского реалии и попросить австрийских друзей Роя не выносить никаких оценок Рою и тем более не присылать ему приглашений на уровне главы государства. Это грозило моему брату высылкой из СССР.
Лиза Маркштейн пригласила нас к себе домой. Они с мужем Гейнцем (Heinz Markstein), писателем, жили в очень скромной квартире («Мы же пролетарии», – объяснила она) с душем, но без ванны. Нас расспрашивали о Рое, Копелеве и его жене Раисе Орловой, с которыми Лиза давно не виделась. Из-за ее столь активного участия в делах Солженицына ей отказывали в визе для поездки в Москву. Приглашение Рою от австрийского канцлера ее также удивило своим общим характером. «Приглашают всегда для какой-то конкретной лекции на определенную тему и сообщают сроки и условия. А это просто жест», – объяснила она.
В беседе с Маркштейнами неизбежно доминировала тема Солженицына, главным образом его конфликт с адвокатом Фрицем Хеебом, другом отца Лизы. Именно Лиза Маркштейн убедила Солженицына в 1970 году в необходимости юридической защиты от пиратских публикаций и обеспечила заочное подписание договора между Хеебом и Солженицыным (свидетелем подписания стал тогда Генрих Бёлль). В 1976 году Солженицын уволил Хееба, и конфликт между ними стал предметом судебного разбирательств в Цюрихе.
В резиденции канцлера я был принят одним из его помощников. Личной аудиенции у Бруно Крайского я не просил. Помощник не знал деталей, и никаких досье, связанных с приглашением Роя Медведева в Австрию, найти не смогли. Происхождение приглашения так и осталось неясным. Я в короткой записке просил не повторять приглашений, тем более публично, объяснив, что в данном случае они могут стать предлогом для высылки и лишения гражданства.
Программа симпозиума по геронтологии 19–20 мая оказалась очень насыщенной. Наибольший интерес вызвал доклад профессора Фрица Верзара, самого знаменитого европейского геронтолога и создателя первого в Западной Европе Института экспериментальной геронтологии в Базеле в 1959 году (первый в Европе Институт геронтологии был создан в Бухаресте, второй в Киеве). Успех доклада определялся не только его содержанием, но и личностью докладчика. Верзару, автору более пятисот научных публикаций по физиологии, биохимии и геронтологии человека, в марте 1978 года исполнилось 92 года. За двенадцать лет с нашей первой встречи в Киеве в 1967 году он мало изменился.
Речь Солженицына в Гарварде
Для американцев речь Солженицына на ассамблее выпускников Гарвардского университета 8 июня 1978 года оказалась, может быть, большей сенсацией, чем «Один день Ивана Денисовича» для нас в СССР. В 1962 году публикация повести в литературном журнале с ограниченным тиражом не имела мгновенного эффекта. 8 июня в США выступление Солженицына транслировали с синхронным переводом несколько общенациональных телеканалов. Живя в США уже почти два года, Солженицын отказывался от многочисленных приглашений, сосредоточившись на литературной работе. В «Узлах» своего «Красного колеса» он подошел к ключевому тому «Март Семнадцатого», который растягивался на многотомник. Однако приглашение от Гарвардского университета нельзя было проигнорировать. Это наиболее престижный и самый старый университет в США. Приглашение было связано также с присуждением писателю почетной степени доктора литературы. Солженицын согласился на выступление, но с необычным условием: полная секретность и отказ от предварительных сообщений в местной и в национальной прессе. Между тем лекцию, хотя и с неизвестным лектором, ожидали с нетерпением, она была традиционной, 327-й в истории Гарвардского университета. Неизвестность имени лектора лишь разогревала интерес к ней. Речь какой-либо знаменитости на церемониях вручения дипломов выпускникам университетов – одна из важных американских традиций. В Гарвардском университете имя лектора не объявляли предварительно лишь в 1947 году, тогда 5 июня им оказался государственный секретарь Джордж Маршалл (George Marshall), объявивший о начале плана помощи послевоенной Европе, знаменитого плана Маршалла.
О том, что лекцию 1978 года будет читать Солженицын, объявили лишь за два дня до мероприятия, когда он приехал в кампус, чтобы познакомиться с университетом и его профессурой. Это стало сенсацией, задержавшей начало презентации. Послушать лекцию захотели теперь не только выпускники, но и все студенты и преподаватели университета. Собралось рекордное за всю историю университета число слушателей, по сообщениям прессы – около 22 тысяч. Лекцию перенесли в один из двориков на подстриженный в английском стиле обширный газон, оборудовав защищенную навесом трибуну, так как на кампус надвигались тучи (дождь действительно вскоре начался, хотя и не сильный). Здесь же разместились телевизионщики и переводчики. Солженицын, однако, позаботился обо всем, он привез текст лекции, отпечатанный на русском и английском языках. Перед лекцией тексты размножили и раздали журналистам. Телетрансляция шла прямо в эфир. Общая идея лекции была понятной из объявленного накануне названия «Расколотый мир» («A World Split Apart»), что обещало глобальную картину.
В Англии никаких сообщений о лекции Солженицына 8 июня не появилось, разница во времени делала это событие слишком поздним для телезрителей Европы. «Голос Америки» напрямую транслировал выступление писателя, донося тем самым до слушателей его ораторское искусство. На следующий день русский текст лекции передавало и Радио «Свобода». Однако я прочитал этот текст лишь неделю спустя, когда русская служба Би-би-си прислала мне его, готовя дискуссию по ней для своих русских слушателей. Но от участия в радиодебатах я отказался. Комментарии в прессе, особенно американской, были обширными и продолжались очень долго.
По форме и содержанию «Речь в Гарварде», как она теперь известна, была, безусловно, ярким произведением, чем-то сходным с солженицынской нобелевской лекцией. Особенность ее состояла в том, что она в значительно большей степени, чем ранее, была проповедью, выступлением пророка, а не писателя или ученого. Объектом солженицынской критики в лекции оказалась на этот раз вся западная цивилизация, причем начиная с эпох Возрождения и Просвещения. Особой критике подверглась свободная американская пресса. Характер ответных комментариев этой прессы можно было предвидеть. После 8 июня 1978 года Солженицын перестал быть героем сенсаций для западных средств массовой информации. Мне не встречались в последующем и рецензии на новые «Узлы» «Красного Колеса». Приведенные ниже отрывки из «Гарвардской речи» могут объяснить причину разочарования американцев:
«Падение мужества – может быть, самое разительное, что видно в сегодняшнем Западе постороннему взгляду. Западный мир потерял общественное мужество и весь в целом, и даже отдельно по каждой стране, каждому правительству, каждой партии. Этот упадок мужества особенно сказывается в прослойках правящей и интеллектуально-ведущей… трусость и заискивание кладется в основу государственной политики… Напоминать ли, что падение мужества издревле считалось первым признаком конца?»
«Несомненный факт: расслабление человеческих характеров на Западе и укрепление их на Востоке. За шесть десятилетий наш народ, за три десятилетия – народы Восточной Европы прошли душевную школу, намного опережающую западный опыт. Сложно и смертно давящая жизнь выработала характеры более сильные, более глубокие и интересные, чем благополучная регламентированная жизнь Запада. Поэтому для нашего общества обращение в ваше означало бы в чем повышение, а в чем и понижение, – и в очень дорогом… Западный образ существования все менее имеет перспективу стать ведущим образцом…»
«Безо всякой цензуры на Западе осуществляется придирчивый отбор мыслей модных от мыслей немодных – и последние, хотя никем не запрещены, не имеют реального пути ни в периодической прессе, ни через книги, ни с университетских кафедр ‹…› Необходимость дать мгновенную информацию заставляет заполнять пустоты догадками, собирая слухи и предположения, которые потом никогда не опровергаются, но осядут в памяти масс.»
«Сколько поспешных, опрометчивых, незрелых, заблудительных суждений высказывается ежедневно, заморачивает мозги читателей – и так застывает ‹…› много выше утерянное право людей не знать, не забивать свои божественные души – сплетнями, суесловием, праздной чепухой. Люди истинного труда и содержательной жизни совсем не нуждаются в этом избыточном отягощающем потоке информации…»
«…никакое величайшее вооружение не поможет Западу, пока он не преодолеет потерянности своей воли. При такой душевной расслабленности самое это вооружение становится отягощением капитулянту. Для обороны нужна готовность умереть, а ее мало в обществе, воспитанном на культе земного благополучия…»
Тайный отъезд Солженицына из Швейцарии в 1976 году обидел тогда всю эту страну. В последующие годы Солженицын объяснял именно этой обидой множество своих новых проблем, особенно налоговых:
«…семья уехала, поневоле ни с кем не попрощавшись, никак не известясь, и только радовались мы, что обманули КГБ. Мы не задались вопросом: а когда откроется – как это будет выглядеть для Швейцарии?» (Угодило зернышко промеж двух жерновов // Новый мир. 1999. № 2. С. 76–77).
На «Гарвардскую речь» обиделась почти вся Америка. В тех же поздних воспоминаниях «Угодило зернышко…» Солженицын посвящает этому «непониманию» много страниц. Его удивило и возмутило прежде всего то, что в полном виде на английском языке «Гарвардскую речь» не опубликовали в США ни газеты, ни журналы, хотя было объявлено, что на ее текст нет копирайта. На русском языке полный текст опубликовал в июньском номере (№ 131. С. 205–216) эмигрантский «Новый журнал», выходивший в Нью-Йорке. Сам Солженицын нашел этому явлению простое объяснение:
«Оказывается, и демократия ждет себе лести. Пока я звал “жить не по лжи” в СССР – это пожалуйста, а вот “жить не по лжи” в Соединенных Штатах? – да убирайтесь вы вон!» (Там же. С. 103).