Проблемы Конгресса по генетике в Москве
В ноябре 1978 года мне предстояла новая, уже пятая, поездка в США, главной частью которой намечалось участие в ежегодной конференции Американского геронтологического общества в Далласе. Здесь же в Университете штата Техас планировалась защита диссертации моего американского аспиранта Барри Менделя Коэна, посвященной исследованиям и экспедициям Н. И. Вавилова. Я уже писал об этой диссертации в главе 37. В процессе работы Барри фактически подготовил общую и научную биографию Вавилова, первую на английском языке. Центральной частью этого исследования были, естественно, экспедиции Вавилова по сбору видов и разновидностей культурных растений в географических центрах их происхождения и их природных сородичей и создание в СССР мировой коллекции этих растений, в которой уже к 1937 году насчитывалось около 200 тысяч образцов. Этой коллекцией, сохраняемой и воспроизводимой на опытных станциях ВИРа, пользовались теперь селекционеры всего мира, и аналогичные коллекции для субтропических и тропических культур создавались в селекционных центрах других стран. В какой-то степени так называемая зеленая революция, избавившая азиатский материк от постоянной в прошлом угрозы голода, была логическим результатом использования в селекции и гибридизации растений мирового генофонда, основателем которого считался Н. И. Вавилов. Б. Коэн сделал заявку на доклад о Вавилове на мемориальном симпозиуме на 14-м Международном генетическом конгрессе в Москве, получил грант на эту поездку от Американского фонда науки (National Science Foundation) и письменное подтверждение от президента конгресса Д. К. Беляева о включении своего доклада в программу. Барри планировал также поездку в Ленинград и Саратов, а также посещение некоторых опытных станций ВИРа.
Я упоминал в предыдущей главе о том, что мы с Ритой тоже послали в оргкомитет конгресса заявку на сообщение-постер и сделали через турагентство запрос на визу для Риты. У нее был советский заграничный паспорт, выданный в советском консульстве в Лондоне. С таким паспортом требовались визы не только на въезд, но и на выезд из СССР. Въехать в Советский Союз без таких виз можно было, но на паспортном контроле в аэропорту паспорт могли отобрать. К июлю турагентство «Express Boyd Limited», формировавшее группу научных туристов в СССР, сообщило нам, что в визе для поездки на конгресс отказано. Позднее стало известно, что и тезисы нашего доклада не включены в сборник рефератов постерных сессий. Протестовать по этому поводу мы не стали.
К этому времени у организаторов конгресса появились другие проблемы. Вице-президентами конгресса были американский генетик Джеймс Кроу и советский селекционер академик Н. В. Цицин. Кроу, как я писал ранее (см. главу 38), руководил отделом генетики Мэдисонского университета. У него на кафедре получила грант Раиса Львовна Берг, тоже подавшая заявку на участие в конгрессе. В письме от 25 июня она сообщила:
«Дела с конгрессом приняли неожиданный, в некотором смысле прискорбный оборот. Кроу отказался ехать и написал Цицину письмо, что расправа с Юрием Орловым тому причиной. Это письмо будет напечатано в “Science”, разослано всем вице-президентам и всем членам Американского генетического общества. Очень мало кто устремится ехать. Кроу написал, что, если решение суда по поводу Орлова будет изменено, он тоже изменит свое решение. Только тому не быть, и Кроу сам не верит, что поможет Орлову своим отказом… Я написала письма Брежневу и Добрынину, прося спасти конгресс и дать для этого амнистию политзаключенным: Орлову, Ковалеву, Щаранскому и Гинзбургу…»
О бойкоте Генетического конгресса в Москве вскоре заявила и группа французских генетиков. К ней присоединились некоторые известные мне британские ученые. Бойкот мог быстро распространиться, так как в Москве именно на июль, за месяц до открытия конгресса, готовились суды над Анатолием Щаранским и Александром Гинзбургом, арестованным в 1977 году. Менять уже рассылаемую программу пленарных заседаний и симпозиумов было поздно. Генетики из Израиля решили ехать и протестовать против судов непосредственно в Москве. Но выдача им виз была приостановлена. Так Генетический конгресс в Москве, запланированный как признание заслуг советской генетики, переборовшей с большими жертвами псевдоучения недавнего прошлого, стал заложником политической конфронтации.
Юрий Орлов
С Юрием Орловым я познакомился в 1972 году на квартире у Валентина Турчина. Орлов, доктор физико-математических наук и член-корреспондент Академии наук Армянской ССР, только что переехал в Москву из Армении, где много лет работал в Ереванском физическом институте, известном своим уникальным кольцевым ускорителем элементарных частиц. Турчин привлек Орлова к работе советской секции «Международной Амнистии» («Amnesty International»), председателем которой Турчин объявил самого себя. Я подчеркиваю этот факт самоназначения, так как в штаб-квартиру этой организации в Лондоне меня приглашали для консультации и объяснений. Мне сказали, что Турчин действовал без их согласия и даже вопреки их рекомендациям. Создание национальных секций и назначение их руководителей было прерогативой Центра, распоряжающегося финансовыми средствами из различных пожертвований и дотаций, а не местных активистов. Устав «Международной Амнистии» разрешал создание национальных секций лишь в демократических странах. В коммунистических странах, где само участие в деятельности независимых международных организаций могло стать поводом для политических репрессий, разрешалось действовать на свой страх и риск лишь членам-добровольцам в индивидуальном порядке. Они могли протестовать путем переписки по поводу политических репрессий в других странах, но не в своей собственной. Логика этого правила была простой: «Амнистия» создавалась для сокращения числа политических заключенных, а не увеличения.
12 мая 1976 года на пресс-конференции для иностранных журналистов, созванной на квартире А. Д. Сахарова, Юрий Орлов объявил о создании Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР, которую впоследствии стали называть Московской Хельсинкской группой. Эта группа взяла на себя обязательство наблюдать за тем, как правительство СССР соблюдает соглашение, подписанное в 1975 году в Хельсинки (Helsinki Accords) всеми странами Европы и Северной Америки и направленное в основном на сохранение границ уже существующих на этом пространстве государств. В соглашении содержалось множество различных обязательств о соблюдении прав человека в этих государствах, однако никакой организации по наблюдению за их выполнением не было создано. Предполагалось, что таким наблюдением будет заниматься какой-либо комитет ООН. Группа, созданная Юрием Орловым, объявила о своей ассоциации с ООН. С этого времени рапорты Московской Хельсинкской группы о нарушениях правительством СССР взятых на себя обязательств по правам человека стали поступать в ООН за подписью Орлова. Копии этих рапортов раздавались в Москве посольствам и иностранным журналистам. Кроме Орлова в состав членов-учредителей Московской Хельсинкской группы вошли: Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Анатолий Щаранский, Петр Григоренко, Людмила Алексеева, Валентин Турчин и еще несколько человек. Рой, которому предложили членство в этой группе, отказался. Он возражал против двух пунктов ее Декларации:
«“Группа принимает непосредственно от советских граждан письменные жалобы…” и “Группа намерена обращаться к главам правительств с просьбами о создании международных комиссий для проверки информации на месте, так как Группа не всегда будет иметь возможность производить собственную прямую проверку столь ответственной информации…” – Если сами не могут проверить, то какая “международная комиссия” сможет проверить?» – писал мне Рой, объясняя причины своего отказа войти в число учредителей.
С 1977 года сборники документов Хельсинкской группы стали публиковаться в виде небольших брошюр в Нью-Йорке издательством «Хроника-Пресс», главным редактором которого был Валерий Чалидзе. Некоторые из документов печатались и в переводе на английский. Каждый экземпляр объемом 80–90 страниц стоил пять долларов, что делало невозможным обвинение в «субсидиях».
Многие документы о нарушении государством почтовой и телефонной связи, о плохих условиях в местах заключения, о преследовании религиозных семей и др. были абсолютно достоверными. Но в СССР работа группы зашла вскоре в тупик из-за получения множества ложных, явно провокационных, но очень хорошо подделанных жалоб, достоверность которых она не могла проверить. Некоторые ложные сообщения, даже явно сенсационные, все же иногда попадали в ООН и в зарубежную прессу. Многие западные газеты опубликовали, например, сообщение Хельсинкской группы о забастовке рабочих в Рижском порту и об аресте там четырех докеров. Ни забастовки, ни арестов, как оказалось, не было. Фальшивыми были сообщения группы об арестах рабочих в Эстонии. Важно то, что люди, упомянутые в этих сообщениях как арестованные, действительно существовали и впоследствии заявляли о клевете. Были случаи, когда жертвами политических репрессий назывались лица, осужденные за кражи. Юрий Орлов, подписывавший эти сообщения, был арестован и обвинен в «распространении заведомо клеветнических измышлений» по статье 70-й УК РСФСР. 18 мая 1978 года Московский городской суд приговорил Орлова к семи годам лишения свободы и пяти годам ссылки. (Отчет об этом суде под заголовком «На враждебной волне» появился в «Известиях» 19 мая 1978 г.) Орлов получил максимальный срок по данной статье. Жестокость приговора за действия, которые объективно могли считаться лишь ошибками или неточностями, но не клеветой, тем более намеренной, поразила тогда многих. Некоторые западные аналитики предполагали, что жестокость была сознательной. Она, вызывая протесты на высшем уровне, прежде всего в США, создавала возможность обмена Орлова на какого-нибудь важного советского агента, арестованного в западных странах. Это предположение оправдалось через несколько лет, когда Орлова действительно обменяли на арестованного в США советского разведчика Геннадия Захарова, сотрудника представительства СССР в ООН.
Для меня, тоже стремившегося понять причины новой жестокости по отношению к Орлову и другим диссидентам, было очевидно, что следствие по этому делу, как и по делам Щаранского, Гинзбурга и некоторых других диссидентов, арестованных в 1977 году, проводилось не только 5-м, политическим, управлением КГБ, которое, в частности, готовило высылку из СССР Солженицына и осуществляло слежку за А. Д. Сахаровым и Роем Медведевым. К подготовке дел и к следствию после арестов были подключены 1-е и 2-е главные управления, ведавшие разведкой и контрразведкой. 5-е управление занималось идеологическими диверсиями, и его действия контролировались идеологическим отделом ЦК КПСС. В ходе следствия по делу Щаранского проводились допросы американских журналистов, что означало вовлеченность контрразведки. Разведывательные управления контролировались, в основном политически, а не оперативно, лишь председателем КГБ Ю. В. Андроповым. Поводом для такой смены властных функций стало решение, принятое, возможно, в КГБ, приравнять сообщения на Запад политической информации к передаче секретных сведений. Партийные органы явно теряли способность бороться с оппозицией политическими и административными методами по причине старости и болезней основных лидеров. Возникавший вакуум власти начинал заполняться представителями служб внешней разведки и контрразведки, имена которых, по понятным причинам, не были известны. Этот процесс только начался, но он мог продолжаться много лет.
Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский
Александр Гинзбург, об аресте которого по обвинению в незаконных валютных операциях я уже сообщал в главе 39, предстал перед судом в июле 1978 года, но не в Москве, а в Калуге. Гинзбург жил в Тарусе в Калужской области и по существовавшему законодательству подлежал по данному уголовному делу местной юрисдикции. Но в тот же день в Москве предстал перед судом Анатолий Щаранский, обвиненный в передаче ЦРУ секретных сведений оборонного характера. Эти суды привлекли очень большое внимание западной прессы. Два раза делал заявления в защиту подсудимых президент США Джимми Картер. Обсуждалась возможность торгового бойкота СССР. К настоящему времени по каждому из этих процессов существует обширная литература, а о деле Щаранского и его дальнейшей судьбе написано несколько книг. Поэтому я не буду излагать здесь детали даже по тем вырезкам из газет и журналов, которые уже в июле 1978 года заполнили в моем архиве большую папку.
Заседания суда продолжались несколько дней и демонстрировали исключительную примитивность советского правосудия. Никаких документальных доказательств виновности обвиняемых, улик и результатов экспертиз, не было предъявлено. Не существовало и независимой защиты. Все обвинения базировались на устных показаниях двух свидетелей, по одному на каждое дело. Эти свидетели были явными провокаторами, «раскаявшимися сообщниками». Они, незадолго до арестов обвиняемых, выступали в прессе, обычно в «Известиях», с объяснениями причин своего «раскаяния». Приговоры, как и в случае Орлова, оказались очень суровыми. Гинзбурга приговорили к восьми годам заключения в лагере строгого режима, Щаранского – к тринадцати годам. Вызывающий характер приговоров был очевидным. Посвящая этим судам почти весь номер от 24 июля 1978 года, американский журнал Newsweek сообщал: «американская администрация надеется, что она сможет обеспечить снижение срока Щаранскому и добиться освобождения Гинзбурга в сложном обмене на двух русских, арестованных в настоящее время в Соединенных Штатах по обвинению в шпионаже» (с. 9).
Это предположение оказалось верным. В США были ранее арестованы два советских агента, Р. Черняев и В. Эгерт. Следствие и суды в США тянутся долго. Только в апреле 1979 года эти лица были приговорены за шпионаж к пятидесяти годам заключения каждый. Столь большие сроки делали советских агентов более ценными для обмена. В итоге переговоров между ЦРУ и КГБ через нейтральных посредников двух советских агентов обменяли на пять советских заключенных, томившихся в лагерях. Кроме А. Гинзбурга были освобождены Эдуард Кузнецов и Марк Дымшиц, осужденные в 1970 году на пятнадцать лет лишения свободы каждый по делу о попытке захвата самолета, баптистский проповедник Георгий Винс и украинский националист Валентин Мороз. Все они вышли на свободу, но в западном аэропорту 27 апреля 1979 года. Щаранскому пришлось ждать еще несколько лет. Его обмен на советского разведчика Евгения Землякова, двух чехословацких шпионов, одного польского и одного из ГДР, происходивший 11 февраля 1986 года на мосту Глинике, соединявшем Восточный и Западный Берлин, стал крупным событием и полностью транслировался по всем каналам британского телевидения. Насколько я помню, бывший президент США Джимми Картер прилетел в Берлин и встречал Щаранского на западной стороне моста. Вскоре Анатолий Щаранский улетел в Израиль, сменил имя на Натан, создал новую партию «Сионистский форум», был избран в кнессет и через несколько лет стал министром промышленности и торговли в правительстве Израиля. Гинзбург поселился в Париже, стал обозревателем еженедельника «Русская мысль» и членом редколлегии журнала «Континент».
Приглашение в Лос-Аламос
На август мы с Ритой улетели отдыхать в Грецию. В Афинах оказалось шумно, душно и жарко, и, кроме Акрополиса, полуразрушенного и оголенного от скульптур, и смены караула у здания парламента, из фотографий этой поездки у нас к настоящему времени ничего не сохранилось. В Британском музее в Лондоне, наверное, больше античных греческих скульптур, чем во всей современной Греции. Знакомый греческий геронтолог Д. Лекос (D. Lekos) объяснил нам, что самый богатый музей греческой античной цивилизации находится в Ираклионе, столице Крита, так как на этом острове все раскопки производились лишь после объявления независимости в 1898 году и находки сразу поступали в местные музеи. В столицу Крита мы добрались морем с двумя остановками на других островах. В двадцати километрах от Ираклиона сняли комнату с видом на море у местного рыбака. Каждый день на обед нам предлагали жареную рыбу, которую мы сами выбирали из свежего улова. Рыба, оливки и вино были, судя по экспонатам музея в Ираклионе, главными компонентами диеты жителей античного Крита.
В Лондоне, куда мы вернулись к концу месяца, меня ждала довольно обширная почта. Рой в конфиденциальном письме сообщал о вызове на допрос в КГБ по поводу письма из США от профессора Стивена Коэна, найденного в посылке американской дипломатической почты, которая якобы по дороге выпала из грузовика. Этот грузовик перевозил посылки для посольства США, пришедшие на Ленинградский вокзал из Финляндии. Пакет в фирменной упаковке был отправлен из Нью-Йорка на имя Дэвида Шиплера, московского корреспондента The New York Times. В этом же открывшемся при ударе об асфальт картонном пакете находились и подарки Коэна вдове и сыну Николая Бухарина и письма для них. Сам Шиплер, которому из отделения милиции сообщили о «случайной находке» по телефону, отказался приехать и забрать ее. Объяснение по этому поводу пришло мне и от самого Коэна из Нью-Йорка. Он просил нас не беспокоиться, так как в посылке были лишь кисти и краски для Юрия Ларина, профессионального художника.
Главным сюрпризом среди накопившейся почты оказалось письмо от Харольда Эгнью (Harold Agnew), директора Лос-Аламосской национальной лаборатории. Он приглашал меня приехать в Лос-Аламос из Альбукерке, где у меня планировались две лекции в Университете штата Нью-Мексико. На медицинском факультете этого университета заведовал отделом биохимии мой старый друг, профессор Роберт Лофтфилд (Robert Loftfield), изучавший, как и я, возможные последствия ошибок синтеза белка. Я переписывался с ним с 1962 года, когда он опубликовал свой довольно сложный метод определения возможной точности синтеза белковых молекул. В недавнем прошлом мы дважды встречались на конференциях в Европе. Узнав, что я буду в ноябре в Далласе, он пригласил меня и в Альбукерке, предложив остановиться в своем, как он писал, «очень большом» доме. Действительно большой дом был Бобу необходим: вместе с родителями в нем жили пятеро из десятерых их детей. Сообщение о приезде Жореса Медведева в Альбукерке и лекции о молекулярных аспектах старения появилось в местной газете штата. В связи с этим Эгнью приглашал меня на среду 22 ноября и в Лос-Аламос прочитать общую, открытую для всех сотрудников дневную лекцию об Уральской ядерной катастрофе, а затем принять участие в более детальном обсуждении этого вопроса в узком кругу ведущих специалистов, главным среди которых он назвал Эдварда Теллера. Кто такой Теллер, объяснять не было необходимости. Изобретателя и конструктора водородной бомбы, навязавшего миру новый, самый дорогостоящий виток гонки ядерных вооружений, я конечно же знал, как и историю его научного открытия. Именно Теллер сумел убедить американскую администрацию, что такую бомбу никто в мире не сможет ни изобрести, ни собрать. Все расчеты для такой бомбы производились новым, только что сделанным для данной цели суперкомпьютером, подобных которому нигде еще не было. Атомные бомбы создавались в ответ на германский Урановый проект, но были использованы уже для завершения войны с Японией. Водородные супербомбы планировались тогда лишь для СССР.
Неизвестные ликвидаторы Уральской катастрофы
К лету 1978 года я уже знал от приезжавшего в Лондон Франка Паркера, сотрудника Университета Вандербильта, ожидавшего грант на изучение возможных последствий Уральской катастрофы для здоровья местного населения (см. главу 37), что между Окриджской и Лос-Аламосской лабораториями возникли разногласия относительно объяснения причин массивного радиоактивного загрязнения обширного района Южного Урала. Радиоэкологи в Окридже соглашались с моим утверждением о взрыве хранилища концентрированных жидких отходов от производства плутония, тогда как эксперты из Лос-Аламоса выдвинули и пытались обосновать версию о неудачном испытании в этом районе атомной бомбы. Меня, следовательно, приглашали теперь не просто для объективного обсуждения радиоэкологических проблем, а вызывали на ковер, чтобы опровергнуть версию взрыва в хранилище отходов и доказать мою некомпетентность в атомной физике и радиохимии. Каждая из этих лабораторий получила крупный грант на осуществление перевода на английский публикаций в советских журналах. Однако грант на изучение медицинских аспектов проблемы пока не был одобрен.
«Мы еще не получили решения от федеральных агентств, – писал мне Паркер, – к которым обратились с предложением об осуществлении перевода медицинской литературы по радиационным последствиям облучений в Советском Союзе. Когда грант поступит, я буду с вами в контакте относительно совместной работы».
Но у меня не было необходимости ждать какого-то гранта на изучение советских медицинских журналов. В Британской библиотеке я начал просматривать журнал «Медицинская радиология», единственный в СССР, в котором могли публиковаться материалы о действии радиоактивных изотопов на организм человека. Мое преимущество перед Паркером состояло в том, что я знал несколько контрольных имен и общую структуру медицинского обслуживания секретных атомных предприятий. Жизнь и работа в Обнинске неизбежно обеспечивала меня такой информацией. 4-е Главное управление Министерства здравоохранения СССР, больше известное как «кремлевское», обслуживало партийную и правительственную элиту. 3-е Главное управление, полностью засекреченное и известное немногим, обслуживало атомную и космическую отрасли, и Обнинск входил в его систему. Начальником 3-го управления был в 1958–1975 годах генерал-лейтенант медицинской службы А. И. Бурназян. Главным лечебным центром для пострадавших от радиации людей являлась больница № 6 при закрытом Институте биофизики Минздрава в Москве, директором которого с 1962 года был академик Петр Дмитриевич Горизонтов, патофизиолог. Главным врачом этой больницы была А. К. Гуськова, которая до 1960 года работала главврачом в Челябинске-40, обслуживая и комбинат «Маяк», где осуществляли выделение плутония для бомб. В секретном городе находился и филиал Института биофизики, руководителем которого в те же годы был Лев Александрович Булдаков. Эти ученые в 1957–1975 годах опубликовали и в «Медицинской радиологии», и в «Трудах» разных конференций немало результатов исследований, но во всех случаях они были связаны с профессиональными радиологическими заболеваниями людей, работавших на реакторах и в радиохимических лабораториях, или от случайных загрязнений, не имеющих отношения к Уральскому региону и радиоактивным загрязнениям территории. А. К. Гуськова с сотрудниками, например, опубликовала в «Медицинской радиологии» статью (1964. № 8. С. 51–59) о случайном загрязнении нескольких детей полонием-210, ампулу с которым они где-то нашли. Результаты моих поисков показывали, что в системе больниц 3-го управления Минздрава обслуживали лишь штатных работников атомной промышленности и членов их семей. Проблемы здоровья ликвидаторов Уральской ядерной катастрофы и людей, от нее пострадавших, в медицинской литературе не обсуждались. О них ничего не сообщалось ни в статьях, ни в книгах по радиологии и радиационной гигиене. Я уже составлял обширные обзоры о действии стронция-90 и цезия-137 на всех представителей флоры и фауны, знал о выселенных и сожженных деревнях (из рассекреченных материалов ЦРУ и свидетельств Льва Тумермана). Но о ликвидаторах, выполнивших колоссальный объем работ по очистке большой территории промышленной зоны комбината «Маяк» и ближайших к промзоне жилых кварталов от миллионов кюри средне– и долгоживущих радиоизотопов, ничего не было известно.
В 1977 году британская телевизионная компания «Гранада» («Granada») в своей программе «Мир в действии» решила провести независимое журналистское расследование Уральской катастрофы. Сотрудники компании занялись поиском в Израиле советских иммигрантов, живших в недавнем прошлом в Челябинской или в Свердловской областях. Таких оказалось немного, и лишь двое свидетелей согласились на рассказ за кадром и при условии полной анонимности. Они беспокоились за своих родственников, оставшихся в СССР. 7 ноября 1977 года программа была показана, и я как ее участник получил тексты.
Свидетель «номер один» сообщал:
«Я жил в поселке Копейск, недалеко от Челябинска… В 1954 году я переехал в Свердловск, где начал учебу в Технологическом институте. По выходным дням я иногда ездил в Копейск, чтобы навестить родителей. Я обычно ехал автобусом или попутными машинами, и дорога проходила через район, близкий к Кыштыму… В конце 1957 года стали распространяться слухи о том, что в Челябинске-40 произошла очень большая авария, ядерный взрыв, вызванный неправильным хранением радиоактивных отходов атомного предприятия. Вскоре после этого дорога между Свердловском и Копейском была закрыта. Я не мог посещать моих родителей почти год.
Однажды я был в больнице в Свердловске по поводу небольшой операции. Один из моих друзей, врач, сказал мне, что большинство лежавших в больнице являются жертвами Кыштымской катастрофы. Он сказал, что и другие больницы Свердловска переполнены жертвами этой катастрофы. Жертвы этой аварии заполняли не только больницы Свердловска, но и Челябинска. Это большие больницы с сотнями коек. Доктора сказали, что больные страдали от радиоактивных загрязнений. Пострадали тысячи людей, и некоторые из них умерли».
Свидетель «номер два», медсестра, приехала в Кыштым уже в 1967 году. Но последствия аварии, судя по ее рассказу, не исчезли и через десять лет:
«…В сельской местности можно было обнаружить огражденные участки, за оградой – горы земли. Верхний слой почвы, наиболее загрязненный радиоактивными продуктами, сгребался бульдозерами в кучи, и вокруг этих куч делались ограждения. На этих кучах земли тоже росли растения, но они имели очень необычные размеры и формы. Среди местных жителей эти кучи называли “могилами земли”».
На крупномасштабных картах Челябинской области, которые имелись в коллекции Британской библиотеки еще с дореволюционных времен, ближайшими к месту будущей промышленной зоны «Маяка», но уже за ее пределами, были пять небольших деревень: Берендиш, Салтыково, Галикаево, Русская Карболка и Юго-Конево. Это был очень бедный район и, судя по названиям поселений, со смешанным русским и башкирским населением. Жители этих деревень, по-видимому, были эвакуированы, но их было не более тысячи, две трети из них дети. Людей расселяли по окрестным деревням и поселкам после упрощенных медицинских обследований амбулаторного характера. В больницах Челябинска и Свердловска находились в 1957–1958 годах другие люди, детей там не было. По моим предположениям, пациентами больниц могли оказаться преимущественно ликвидаторы.
Отдельно я начал изучать литературу об аварийных взрывах большой мощности. Этой теме посвящены специальные книги и обзоры, существует международная шкала. Самым крупным индустриальным взрывом на то время считался взрыв в Оппау в 1921 году в Германии, на химическом заводе, производившем аммоний-нитрат как удобрение. Причина детонации хранилища с 4500 тоннами смеси сульфата и нитрата аммония оставалась неизвестной из-за гибели персонала. По расчетам мощности, взрыв затронул не всю массу, а лишь 450 тонн смеси. Небольшой город Оппау, недалеко от Гейдельберга, был почти полностью разрушен, и больше шести тысяч человек потеряли свои дома. Окна домов в радиусе 30 км были выбиты, крыши снесены. 500 человек погибло и более 2000 ранено. При взрыве образовался кратер глубиной 19, шириной 90 и длиной 125 метров. Взрыв был слышен в Мюнхене, в 300 км от Оппау.
Взрыв в Челябинске-40 был связан с детонацией около 100 тонн подсохших нитратно-ацетатных солей, смеси с более сильным взрывным потенциалом. Кратер мог быть и больше, так как хранилище представляло собой подземный железобетонный бункер. Вся огороженная территория, жилые районы, промышленная зона, казармы военной охраны и несколько небольших озер, согласно опубликованному в 1977 году отчету ЦРУ, составляла 2700 кв. км. Разрушения и повреждения в промышленной зоне были неизбежны. Жилая зона на расстоянии 7–10 км от промышленной не могла избежать взрывной волны. Загрязнения радиоактивностью в радиусе 10–15 км, которые происходили от взрывной волны, могли оказаться очень высокими. Ветер понес радиоактивное облако на северо-восток. Но взрывная волна разбрасывала смертельный концентрат во всех направлениях. Взорвался один стальной контейнер подземного хранилища. Но другие, сколько их было – оставалось неизвестным, могли быть повреждены и смещены, а система их водного охлаждения разрушена. Это создавало угрозу новых взрывов в случае накопления в хранилище гремучего газа. Предотвратить новые взрывы и самопроизвольный разогрев концентрированных радиоактивных смесей можно было лишь срочной закачкой больших объемов воды во все полости в подземном пространстве. Следовало бурить скважины и накачивать в них воду для охлаждения и разбавления смеси изотопов. Необходимую для этого технику могли доставить лишь с уральских горнорудных разработок. На это требовалось время. Руководство всеми работами могло осуществляться только на уровне правительственной комиссии с чрезвычайными полномочиями. По устным свидетельствам Н. В. Тимофеева-Ресовского и Н. В. Лучника, которые после освобождения из заключения в 1955 году продолжали работать на биологической станции в Миассове возле Каслей (озеро Миассово тоже было загрязнено, но незначительно, вторичными переносами с ветром, и экологии этих загрязнений посвящены несколько исследований Тимофеева-Ресовского), руководство всеми работами по ликвидации последствий осуществляли министр среднего машиностроения Е. П. Славский, генералы госбезопасности А. П. Завенягин и Б. Л. Ванников и академик И. В. Курчатов. Производство оружейного плутония в стране было, по-видимому, временно остановлено. Многотысячный персонал комбината «Маяк» требовалось эвакуировать. Детей из жилой части секретного города также могли вывезти. Дорожный асфальт, стены и крыши домов следовало многократно отмывать. С оштукатуренных стен корпусов в промышленной зоне, наверное, пришлось отбивать штукатурку, радиоактивный стронций – это аналог кальция, отмыть его с извести невозможно. Верхний слой грунта, не менее 5–10 см, требовал удаления. Без большого числа рабочих и тяжелой техники (бульдозеров, экскаваторов, пожарных машин для отмыва зданий и крыш, иногда особыми растворами, автоцистерн для отмыва улиц, самосвалов, передвижных подъемных кранов и отбойных молотков) обойтись было нельзя. Их привозили, наверное, со всего Урала. Неизбежно выкапывались многочисленные глубокие могильники для радиоактивного мусора, возможно за пределами промзоны. Соскабливался верхний слой грунта. Привозились десятки тысяч тонн чистой земли для засыпки территории и защиты рабочих от гамма-облучения. Индивидуальный дозиметрический контроль обеспечить было невозможно, индивидуальных электронных дозиметров со шкалой и стрелками тогда еще в СССР не производили, дозы определяли постфактум по почернению фотопленок.
В ЦРУ после анализа последствий этой аварии, ставшей известной ему с 1958 года, в заключительный документ из тех, что были рассекречены в 1977 году, вошел раздел «Рабочая сила». В нем, в частности, было написано:
«В этом районе в 1956 году находился военный персонал из различных военных подразделений. Из них были составлены 16 рабочих батальонов по 1000 человек в каждом. Здесь же находились 25 000 советских солдат генерала Власова, которые во время войны сотрудничали с немцами. Эти солдаты рассматривались как заключенные и тоже были организованы в рабочие батальоны. В дополнение к ним около 60 000 других советских заключенных обоего пола также были заняты в проекте…»
Существование лагеря заключенных (Кузнецлаг) на территории Челябинска-40 в 1957 году подтверждается современными архивными материалами (ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 318. Л. 24). Однако численность заключенных в этом лагере на 1957 год указана как 11 038 чел., на 1960-й – 4 200. В Челябинской области в 1957 году находились еще три исправительно-трудовых лагеря, в одном из них, недалеко от города Касли, был закрытый радиобиологический институт «Сунгуль» (название перешло от бывшего там ранее санатория), в котором работали в 1947–1955 годах Н. В. Тимофеев-Ресовский и Н. В. Лучник. Жена Лучника, Надя Порядкова, была нашим другом по Тимирязевской академии, которую она кончала в одной группе с Ритой в 1949 году. В «Сунгуле» работали и немецкие ученые – Н. Риль, К. Циммер, Г. Борн и А. Кач. Начальником института был полковник МВД А. К. Уралец, о нем Тимофеев-Ресовский отзывался всегда положительно. Научным руководителем института с 1951 года был Н. Риль. В 1957 году на базе этого научного центра был создан еще один секретный атомный город, получивший обозначение Челябинск-70 (в настоящее время это город Снежинск). В Челябинске-70 планировали сборку атомных бомб. Это был центр, дублировавший Арзамас-16. В лагере заключенных возле «Сунгуля» находились репатрианты из Германии и те немецкие военнопленные, которых осудили и не вернули на родину. Некоторые подробности об институте «Сунгуль» были мне известны не только от Тимофеева-Ресовского, Лучника и Порядковой, но и от Николауса Риля. В 1977 Н. Риль уже жил в Мюнхене и, выйдя на пенсию, начал писать воспоминания под названием «В золотой клетке». Он обратился ко мне с просьбой прислать ему фотографии Курчатова, Тимофеева-Ресовского, Вавилова, Лысенко и особенно А. Завенягина. Книгу Риля, изданную на немецком в 1988 году, перевел на английский американский химик Фредерик Сейц (Frederick Seiz), президент Национальной академии США, и издал в Нью-Йорке с дополнительными подробностями уже после смерти ее автора (Stalin’s Captive. Nikolaus Riehl and the Soviet Race for the Bomb. N.Y.: American Chemical Society, 1996). Риль, единственный иностранец, удостоенный в 1950 году звания Героя Социалистического Труда по личной директиве Сталина, был ключевой фигурой советского атомного проекта. Именно он раскрыл в мае 1945 года для советских физиков (в Берлин приехали Л. А. Арцимович, Г. Н. Флеров и Ю. Б. Харитон, коллеги И. В. Курчатова, они были одеты в форму полковников госбезопасности) секрет германского хранилища уранового концентрата, позволившего советским физикам в 1946–1947 годах (с помощью того же Риля, приехавшего с семьей в Москву в июле 1945 года) выделить более 100 тонн чистого металлического урана для загрузки первых урановых реакторов. Именно этот трофейный уран обеспечил быстрое создание в СССР атомной бомбы. В изданных в СССР и Российской Федерации книгах по истории советского атомного проекта ключевая роль Н. Риля и многих других немецких ученых всегда замалчивалась. Сам Риль, умерший в 1990 году, не стремился настаивать на своем приоритете.
В своих воспоминаниях Н. Риль свидетельствует, что обслуживающий персонал института состоял в основном из заключенных:
«Общую обстановку в институте определяли советские и немецкие ученые. Однако почти все советские ученые были заключенными или, по крайней мере, ссыльными по политическим мотивам. Исключений не было. Среди обслуживающего персонала почти все также были заключенными. Один из них был осужден за убийство. Между собой мы его называли “наш убийца”… Осужденные по политическим делам имели номерные знаки…» (S. 125).
О нахождении в Челябинской области лагерей власовцев архивных материалов найти не удалось. Исправительно-трудовых лагерей для бывших власовцев (это был расширительный термин) и остарбайтеров не могло быть, их направляли не в исправительные, а в особые лагеря, которые входили в другой главк МВД – Главпромстрой. (Главпромстрой и Главспецстрой были переданы в 1957 году из системы МВД в систему Министерства среднего машиностроения, занимавшегося созданием атомной промышленности. Лагерные системы легкоподвижной рабочей силы существовали и в других министерствах.) Для них также создавались спецпоселения, причем чаще всего именно на Урале на угольных разработках и объектах горнорудной промышленности (Кемерово, Прокопьевск, Новокузнецк и др.). Отдельный контингент составляли военнопленные и репатрианты-остарбайтеры, уже имевшие опыт горных и строительных работ в германском рейхе. В 1946 году сформированные из них рабочие батальоны начинали строить и будущие Обнинск и Дубну. В 1946–1950 годах там работали и немецкие военнопленные. Построенные в те годы в этих научных центрах жилые дома и корпуса институтов отличаются особыми типовыми проектами и лучшим качеством, чем те, что строились после 1953 года. На это я обратил внимание, приехав в Обнинск в 1963-м и посетив Дубну в 1965 году. Эти же строительные рабочие могли входить в так называемый спецконтингент, состоявший из заключенных, которые работали на секретных объектах. Сведения об этих формированиях появились лишь после 1991 года, причем в виде воспоминаний, а не архивных документов. После завершения секретных строек спецконтингент обычно отправляли в колымские лагеря, чтобы атомные секреты не разглашались. В трех томах солженицынского «Архипелага ГУЛАГа» никаких сведений об этих лагерях и спецконтингенте нет. В 1955–1965 годах, когда Солженицын собирал материалы для своей эпопеи, подписка о неразглашении, обычно на 25 лет, имела полную юридическую силу.
Хранилище радиоактивных отходов было подземным. На каком расстоянии друг от друга находились цилиндры-контейнеры из нержавеющей стали и сколько их здесь было, я не знал, но мне казалось очевидным, что спасти и восстановить хранилище концентрированных радиоактивных отходов в условиях 1957 года было невозможно. Вести здесь какие-либо раскопки экскаваторами нельзя из-за угрозы искр, а лопатами, с археологической осторожностью, вряд ли решились, даже с привлечением заключенных. Летальная доза достигалась здесь за минуты. Лично я предполагал, что несколько десятков скважин обеспечили вентиляцию гремучего газа, а накачкой воды разбавили радиоактивный концентрат. Затем над всем этим радиоактивным могильником начали, наверное, насыпать землю, создавая огромный курган. Ликвидация последствий аварии продолжалась, безусловно, и в 1958-м и растянулась на годы.
Пострадавшие от Уральской (Кыштымской) ядерной катастрофы жители окружающих районов в последующие годы регистрировались для периодических медицинских обследований, а после Чернобыльской катастрофы и для денежных компенсаций. Ликвидаторы остались неизвестными и до настоящего времени.
Я лечу в США, Рита в СССР
Хорошая новость пришла от сына Саши из Калинина: 10 октября родилась наша первая внучка. Девочку назвали Машей. Я готовился к отлету в США 31 октября. Рита начала срочно готовиться к поездке на родину. В турагенстве «Progressive Tours» Рита заказала двухнедельную экскурсию в Советский Союз по маршруту Москва – Калинин – Ленинград – Владимир – Москва. Проблем с визой на этот раз не было. «Progressive Tours» организовывало экскурсии совместно с советским «Интуристом». В состав групп входили обычно британские «левые» и пожилые русские из первой эмиграции, желавшие посетить свою родину.