США – 1978
Как и в прошлом году, поездка в США растягивалась на месяц. Кроме приглашений прочитать лекции в Техасе и в Нью-Мексико, требовавшие тщательной подготовки, пришли и другие, от которых нельзя было отказываться, так как они могли иметь какой-то эффект и давали возможность лучше познакомиться с американской системой принятия решений. Одно из приглашений пришло от Совета по международным отношениям, частной некоммерческой организации, ранее мне не известной, но, по объяснению Стивена Коэна, игравшей важную роль в подготовке программ в области международных связей как для демократов, так и для республиканцев. Ее штаб-квартира находилась в Нью-Йорке. Печатным органом Совета был влиятельный журнал Foreign Affairs, который внимательно читали политики во всем мире. Членами Совета, а их более тысячи, могли быть представители бизнеса, академических учреждений, прессы, дипломатических служб и армии. В составе Совета, как сообщал мне С. Коэн, числились Гаррисон Солсбери, редактор The New York Times, и Джеймс Мейрс (James L. Mairs), вице-президент нью-йоркского издательства «W.W. Norton & Co», с которыми я уже был хорошо знаком. Для обсуждения на заседании Совета 2 ноября мне предложили сделать доклад с анализом влияния политики США в области прав человека на Советский Союз.
Конец 1978 года сопровождался усилением конфронтации между США и СССР не только из-за разногласий по правам человека, но и из-за назревавших международных конфликтов, которые могли привести к военному вмешательству супердержав. Для США серьезнейшая проблема неожиданно и стремительно возникала в Иране, для СССР – в Афганистане.
Иранский шах, имевший в стране абсолютную власть и проводивший проамериканскую политику и экономическую программу государственного капитализма, медленно угасал от лейкемии (лимфомы). Секретный диагноз был известен лишь лечившим его французским врачам. В конце 1978 года жизнь шаха поддерживалась уже только с помощью переливания крови. Болезнь подрывала устои династии, так как старший сын шаха еще не достиг двадцатилетнего возраста, требуемого по традиции для занятия престола. Возникавший вакуум власти, сопровождавшийся беспорядками и протестами, могла заполнить лишь исламская верхушка во главе с исключительно популярным аятоллой Хомейни, так как политических партий в стране не было. Армия, формировавшаяся из призывников, а не профессионалов, не могла установить диктатуру. Появлялась уникальная возможность теократической власти с непредсказуемыми последствиями для всего мусульманского мира.
Ни в одной из современных стран религия не являлась главным источником и опорой политической власти и атеизм не рассматривался как преступление. В католической в Средние века Европе был, однако, период господства инквизиции, когда еретиков и «ведьм» пытали и казнили по подозрению в безбожии. Почти абсолютная власть духовенства существовала в Испании в 1481–1498 годах при знаменитом Томасе Торквемаде, главе испанской инквизиции. В Азии Тибет и далай-лама могли до 1950 года служить примером теократии, но достаточно гуманной. Никто не ожидал, что неверие в Бога снова станет преступлением и что политическая власть может перейти в руки духовенства в крупной современной стране. Между тем именно такая перспектива оказалась к концу 1978 года реальной в Иране, единственной открыто проамериканской стране на Ближнем Востоке. Для США это могло стать катастрофой, и Пентагон готовил различные варианты военного вмешательства для сохранения династии Пехлеви.
Для Советского Союза серьезной международной проблемой оказалась Афганская революция и приход к власти марксистско-ленинской Демократической партии. Удержать власть в отсталой мусульманской стране без массивной военной помощи со стороны СССР эта партия не могла.
В Нью-Йорке
В Нью-Йорке, куда я прилетел к вечеру 31 октября, первым на следующий день был визит в издательство «W.W. Norton». Моя подготовка к докладу в Лос-Аламосской лаборатории оказалась настолько продуктивной, что я, фактически за сентябрь-октябрь, написал небольшую книгу «Уральская ядерная катастрофа», рукопись которой, в отличие от недавно изданной книги о советской науке («Soviet Science»), была на русском языке, а не на английском. Я рассчитывал, что она, может быть и с сокращениями, попадет в самиздат в СССР и таким образом будет пополняться. Предлагал я эту рукопись и издательству «W.W. Norton», обещая активное сотрудничество с переводчиком. Перевод терминов я сделал уже в рукописи. Некоторые дополнения можно было включить при редактировании перевода. 1 ноября договор на издание был подписан, и вечером того же дня Дж. Мейрс, мой редактор и издатель, пригласил меня и переводчика Джорджа Саундерса (George Saunders) на обед в ресторан. Был приглашен и С. Коэн, живший в Нью-Йорке. Как я понял во время обеда, эти трое американцев дружили со студенческих лет. В молодости они были марксистами, и этим объяснялись их интерес к СССР и знание русского языка. У Стива Коэна имелись и российские корни. Его дед иммигрировал в США из Литвы в начале века.
Коэн, как оказалось, тоже недавно стал членом Совета по международным отношениям, и ему было поручено представить меня на заседании на следующий день. Члены Совета, как правило, люди занятые, и заседание рассчитывалось на семьдесят пять минут: пять минут на представление, двадцать на доклад и пятьдесят на дискуссию. Неофициальный обмен мнениями продолжался во время обеда в том же здании Harold Pratt House на 68-й улице. Список приглашенных, около шестидесяти человек, я получил перед началом заседания в 17.15. Представителей прессы не было, дискуссия считалась конфиденциальной.
Текст выступления я заранее не готовил. Политику Картера по защите прав человека я считал совершенно неэффективной, прежде всего потому, что она носила избирательный характер, формулировала свои принципы лишь в отношении Советского Союза, не распространяясь на другие страны, и не являлась продолжением каких-либо традиций в американо-советских отношениях. Наиболее резко американская администрация отреагировала (отменив даже два торговых контракта) на дело Щаранского. Подняв ставку в политической игре сразу слишком высоко, но в вопросах, которые для всего остального мира, безусловно, казались очень мелкими, негосударственными и касавшимися людей, почти никому не известных, американская администрация лишала себя возможности вести какие-либо прямые переговоры с советскими лидерами по всем другим международным проблемам. В 1972–1974 годах, когда между администрациями США и СССР установился открытый и плодотворный политический диалог, президенты Никсон и Форд решали все проблемы путем прямых переговоров с Брежневым, встречаясь в дачных резиденциях и демонстрируя дружбу. Генри Киссинджера приглашали даже на «царскую» охоту на кабанов в Завидово. (Стрелять по животным и даже брать в руки ружье он, впрочем, отказался. Не захотел и поплавать вместе с Брежневым в его домашнем бассейне.) У Картера никаких личных контактов с советскими лидерами не было, даже по телефону. Обмен мнениями мог осуществляться лишь на уровне госдепартамента и советского Министерства иностранных дел, а различные заявления Картера воспринимались даже в МИДе как его личная позиция и оставались обычно без ответа. О каком-то позитивном влиянии политики Картера на положение в СССР не могло быть и речи. После суда над Анатолием Щаранским Картер личным приказом отменил уже согласованные ранее поездки в Москву американского министра здравоохранения и социальных служб, делегации по делам охраны природы и ряд других визитов. Возникла угроза ликвидации американского павильона на ежегодной Московской книжной ярмарке в сентябре. Появился проект о запрете на продажу зерна в СССР. Но в Советском Союзе в 1978 году собрали очень хороший урожай зерновых. Возражали и экспортеры: такая мера, создавая излишки зерна в США, могла снизить мировые цены. Эти акции помогали лишь консерваторам из Идеологической комиссии ЦК, которые всегда выступали против расширения культурного обмена с Западом.
Из вопросов и кратких комментариев присутствовавших на моем докладе в Совете по международным отношениям я мог понять, что Картер не пользуется в этом кругу ни уважением, ни авторитетом.
Коннектикут и другие штаты. Александр Некрич в Гарварде
В пятницу утром я приехал поездом в город Сторрс в штате Коннектикут, в университете которого была объявлена моя лекция об Уральской ядерной катастрофе и о проблемах охраны окружающей среды. Спонсорами визита были биологи и Центр по изучению славянских и восточноевропейских стран. В этом Центре работал профессор Рудольф Токес, которого я знал по прошлым приездам в США. Токес, иммигрант из Венгрии, считался в США главным специалистом по диссидентам. Он так же, как и я, приходил к выводу о том, что личное вмешательство американского президента в судьбу отдельных людей могло лишь помешать созданию более широкой внутренней оппозиции.
На субботу и воскресенье я поехал в близкий отсюда американский Кембридж, чтобы встретиться с историком Александром Моисеевичем Некричем, другом Роя. Я уже писал ранее, что А. Некрич, прославившийся своей книгой «1941. 22 июня», изданной в Москве в 1965 году, эмигрировал из СССР в 1976 году. Познакомился я с ним в 1966-м, когда он приезжал в Обнинск, чтобы прочесть лекцию в обнинском Доме ученых. Несколько раз мы встречались в 1977 году в Великобритании, где Некрич провел почти полгода, ожидая визу в США. Его приглашал туда на год Гарвардский университет, но в визе с правом на работу в США ему отказывали как бывшему члену КПСС. Друзья из США писали Некричу, что преодолеть это препятствие очень просто, нужно лишь письменно объяснить, что вступление в ВКП(б) в 1943 году было вынужденным, «по приказу». Некрич категорически отказывался. «Я в Советском Союзе должен был все время врать, – говорил он мне как-то в Лондоне, – неужели и здесь мне нужно снова врать и скрывать свою биографию? Я вступал в партию добровольно, на фронте, и гордился членством…» В конечном итоге, по ходатайствам коллег, Некрич получил визу, но с какими-то ограничениями.
Наша встреча была очень теплой. Несмотря на субботу, Саша повел меня на кафедру, а не домой. Семейных проблем Некрича я не знал. Рой сообщал в одном из писем, что перед отъездом Саша развелся с женой и уезжал один. Детей у них не было. Кабинет Некрича, большой, наполненный книгами, был, по сути, частью библиотеки Русского исследовательского центра:
«Вот видишь, какой у меня офис, – похвастался Некрич, – а вот денег не платят. Грант кончился, а получить должность в Гарварде нереально… Тебе проще, в биологии вы все коллеги, друг другу помогаете, предмет ведь необъятный… А в советологии мы все конкуренты, слишком много в Штатах советологов. В каждом университете есть центр, многие дублируют друг друга. Здесь, в Гарварде, все решает Ричард Пайпс, польский русофоб… он фальсифицирует историю уже с Киевской Руси…»
Некрич еще до отъезда из Москвы закончил книгу «Наказанные народы» о депортациях в 1943–1944 годах калмыков, чеченцев, ингушей, кабардинцев и крымских татар в Казахстан и в Среднюю Азию. Книга, сравнительно небольшая, не распространялась в самиздате, автор готовил ее для издания за границей. Она вышла в начале 1978 года в Нью-Йорке на русском языке в издательстве «Хроника», а затем и на английском («The Punished Peoples: The Deportation and Fate of Soviet Minorities at the End of The Second World War». W. W. Norton & Co). Автор, безусловно, надеялся, что она будет иметь успех и широкое распространение. Книг по этой проблеме еще не было. Но судьба небольших, в основном мусульманских (за исключением калмыков-буддистов), народов СССР, как оказалось, представляла для американцев лишь академический интерес. Для них это был незначительный эпизод Мировой войны, и без того наполненной трагедиями и перемещениями миллионов людей. К тому же и в США, причем по инициативе Рузвельта, в 1942 году тоже проводились депортации и в концлагерях содержались потенциально враждебные меньшинства, прежде всего американцы японского происхождения с западного побережья, о чем американцы хотели бы забыть.
«В Штатах нет историков на зарплате старших или младших сотрудников, – объяснял мне Некрич, – только преподавательские должности. Нужно вести какой-то курс, читать лекции, формировать класс студентов. Нужно стать членом факультета… получить постоянную должность, а я пока гость. Шансов на постоянную работу нет, и вакансий нет. Да и систематического курса у меня нет. В Москве ведь моей главной темой в институте была не советская история, а внешняя политика Англии… кандидатскую и докторскую я защищал по Великобритании… Здесь это никому не нужно…»
Ужинали мы в ресторане. Саша не сожалел о том, что эмигрировал. В Москве у него не было перспектив на публикации, хотя почти до самого отъезда он сохранял должность старшего научного сотрудника в Институте всеобщей истории АН СССР. Его не увольняли, так как он в политических акциях не участвовал. Но его главная, плановая книга «Политика Англии в Европе, 1941–1945 гг.», законченная в 1974 году, не печаталась в издательстве АН СССР, хотя была одобрена и стояла в плане выпуска. Эту книгу никто не стал бы печатать и в Англии или в США, хотя уже по другой причине – из-за отсутствия спроса и коммерческой выгоды. Публикации сугубо академических трудов в США субсидируются университетами.
Другие проблемы Некрича были бытовыми. Его беспокоило прежде всего отсутствие медицинской страховки и перспектив на пенсию. Он также не мог получить кредит на покупку квартиры, просто по возрасту. Саша был на пять лет старше меня. Скромные заработки он имел от внутренних рецензий для нескольких издательств и редких семинаров-консультаций по приглашениям из других университетов. Он был готов и учительствовать в каком-либо частном колледже, преподавать общую историю, но свободно владел лишь немецким, а не английским. С эмигрантами из СССР Некрич почти не общался.
(В последующие годы А. Некрич так и не смог получить в США постоянную должность. Вместе с Михаилом Яковлевичем Геллером, историком, эмигрировавшим из СССР, Некрич написал и издал в 1982 году двухтомный труд по истории СССР «Утопия у власти», переведенный впоследствии и на английский. Больше я с Некричем не встречался и был очень огорчен, увидев в сентябре 1993 года некролог. Для историка возраст 73 года – это зрелость, а не старость.)
6 и 7 ноября мне предстояли две лекции в Мичиганском университете. Меня, как было указано в программе, встречали днем в воскресенье в аэропорту Детройта и повезли в Анн-Арбор. Мичиганский университет – один из крупнейших в США. В его Медицинском центре был недавно создан Институт геронтологии. Мне предстояла здесь открытая вечерняя лекция по проблемам генетического контроля процессов старения. В кампусе существовал и обязательный для больших университетов Центр по изучению СССР и Восточной Европы, и меня уже несколько раз в прошлом приглашали сюда для общей дискуссии. Неизбежно тема, которую директор Центра Деминг Браун (Deming Brown) выбрал, исходя из моих возможностей, оказалась той же, что и в Нью-Йорке, – о новой политике Картера.
Очень активная дискуссия возникла по проблеме торгового и технического бойкота. Именно в то время одно из решений Картера стало разорительным для одной американской компании в Техасе. 19 июля 1978 года Картер, желавший наказать СССР за суды над Щаранским и Гинзбургом, приказал министерству торговли отменить лицензию на продажу в СССР особого компьютера (Sperry Univac Computer System), который был изготовлен в Техасе по заказу ТАСС. Это была сделка на 6,8 миллионов долларов. Инженеры фирмы изучали в Москве специфические потребности ТАСС, связанные с подготовкой к Олимпийским играм. Компьютер был уже готов и ожидал отправки. Президент компании Пауль Льет (Paul Lyet) протестовал, заявляя, что такую же систему заказал раньше и уже получил советский «Аэрофлот», общего эмбарго на эту систему не вводилось. В сентябре стало известно, что руководство ТАСС решило срочно заказать аналогичный компьютер у французской компании. Директива Картера оставила продавца с непроданным товаром, а покупателя с деньгами. (5 апреля 1979 года агентство Ассошиэйтед Пресс сообщило, что Картер отменил запрет и разрешил продажу компьютера ТАСС. Однако там он был уже не нужен. Продать эту систему кому-то еще, возможно, не удалось. «Мы получили экспортную лицензию, но потеряли сделку», – заявил представитель фирмы (US lifts computer sales ban // The Guardian, April 7, 1979)).
Даллас
Даллас, куда я прилетел 14 ноября, в день своего рождения, – город большой и очень богатый, но для человека без автомобиля плохо приспособленный. Меня встречал в аэропорту Барри Коэн, у которого на 15 ноября была намечена защита диссертации о научных достижениях Н. И. Вавилова (см. главу 37). В день прилета в плане стояла первая лекция на тему, предложенную Центром здоровья (The University of Texas Health Science Center at Dallas). Сотрудники департамента медицины хотели услышать сравнительный анализ эффективности и качества медицинского обслуживания в Советском Союзе и Великобритании на базе личного опыта лектора. Серьезный доклад на подобную тему был для меня непосильным, ни той ни другой системы я профессионально не изучал. Но мне подготовили список вопросов: о проблемах семьи, родильных домов, вакцинации детей, профилактике туберкулеза, скорой помощи, санитарного контроля и другие. Бесплатное медицинское обслуживание в СССР и Великобритании вызывало определенную зависть в США, особенно – внимание к проблемам детского здоровья. Бесплатные ясли, детские сады, пионерские лагеря, дома отдыха и санатории существовали как реальность лишь в СССР. Но американцы были все же уверены, что их собственная система платной, но страховой медицины быстрее продвигала в практику новейшие достижения науки и повышала престиж врачебных профессий. Больницы США не только обеспечивали лечение, но и приносили прибыль. Не меньшие прибыли получали и страховые компании. «Индустрия болезней» – так определял американскую медицину один из моих друзей. «Дороже, но лучше» – такое мнение я слышал очень часто, но не от коллег-геронтологов. По ожидаемой продолжительности жизни американцы обычно приводили статистику отдельно для белого и афроамериканского населения, что затрудняло сравнение с Европой.
Защита диссертации Б. Коэна состоялась в среду 15 ноября. Открытых защит с оппонентами и тайным голосованием ни в Англии, ни в США не проводят. Готовая рукопись диссертации проходит экспертизу и обсуждается в отсутствие соискателя, но в присутствии его руководителя несколькими авторитетами – в данном случае по истории науки. Затем соискателю задают вопросы, и решение выносится консенсусом четырех-пяти ученых, обычно профессоров, и оформляется протоколом. Никаких утверждающих высших аттестационных комиссий, подобных советским, не существует. Ученые степени не дифференцируются по наукам. Престиж ученой степени зависит от репутации присудившего ее университета. Для Барри Коэна, библиотекаря университета, наличие ученой степени не меняло статуса и не отражалось на зарплате. Но вскоре он стал директором библиотеки в другом кампусе того же университета.
Ежегодная конференция Американского геронтологического общества проходила с 16 по 20 ноября по традиции в отеле «Хилтон». В Далласе его здание оказалось красивой цилиндрической стеклянной башней в центре города. Из Техаса я улетал в воскресенье 19 ноября, за день до последнего заседания. Мое участие в конференции было очень скромным – двадцатиминутное сообщение на секции по биохимическим изменениям органов при старении. Главными темами для обсуждения на пленарных заседаниях и симпозиумах на этот раз оказались клинические и социальные проблемы старости. Богатые штаты в США знамениты и своими больницами, и это, наверное, учитывалось при составлении программы конференции.
Лос-Аламос
В Альбукерке, куда я прилетел из Далласа, меня встречал профессор Роберт Лофтфилд, предпочитавший теперь, чтобы его называли Боб. Вся Америка с недавнего времени переходила на короткие имена: Лен, Рик, Рон, Пол и т. д. С Бобом приехала и Кэти Роббинс (Cathy Robbins), сотрудница главной утренней газеты города Albuquerque News, которая передала мне несколько газетных вырезок с сообщениями о моих лекциях. Главное внимание прессы привлекло выступление в Лос-Аламосе в среду 22 ноября. Еще в начале ноября факультет медицины Университета штата Нью-Мексико разослал по всем газетам штата листовку с программой моих лекций и справкой о лекторе, а также подготовил небольшой рекламный плакат с портретом и краткой биографией. Первая лекция 20 ноября «Молекулярные аспекты геронтологии» входила в какую-то престижную программу ежегодных лекций. Вторая, о политике Картера по правам человека, объявлялась как общеуниверситетская. Но третья лекция в Лос-Аламосе, которая привлекала наибольшее внимание прессы, не была открытой для широкой публики, да и сама Лос-Аламосская лаборатория, расположенная, наверное, в 40–50 км от города на горном плато, считалась закрытой территорией. Сотрудники и студенты университета не могли туда приехать.
Лофтфилд привез меня из аэропорта в свой большой дом. В конце недели в США отмечался День благодарения, и вся большая семья Боба собиралась в доме родителей. Одна из дочек прилетела из Норвегии, откуда шли корни всего семейства. Я оставался у них гостем до воскресенья.
Вечером Боб дал мне пачку газетных вырезок. Мой приезд в Нью-Мексико неожиданно оказался сенсацией – главным образом потому, что в этом штате находилось несколько крупных хранилищ реакторных твердых, остеклованных, и жидких концентрированных отходов от производства плутония. Я об этом раньше не знал. Мой доклад об Уральской катастрофе, общие положения которого газеты могли найти в прежних публикациях, вызвал острые столкновения в прессе между сторонниками и противниками атомного оружия.
Наиболее крупное, рассчитанное на тысячелетия хранилище долгоживущих отходов от ядерных производств и атомных электростанций находилось в пещерах в горах Невады, в сейсмически безопасном районе, недалеко от нового полигона для испытаний атомных бомб. Первый такой полигон был в Нью-Мексико. Именно здесь проводилось испытание «устройства» в июле 1945 года. В Нью-Мексико в 1978 году имелось четыре хранилища ядерных отходов, одно где-то в горах, другое в пустыне, глубоко в древних солевых пластах. Количество хранилищ отходов с развитием атомной энергетики росло по всей стране, и их эксплуатация стала одной из крупных отраслей частного бизнеса, создавая таким образом рабочие места. Поэтому тема лекции, предполагавшая возможность взрыва хранилища ядерных отходов, волновала местных жителей.
Одна из местных газет, Albuquerque Journal, опубликовала за день до лекции в Лос-Аламосе две статьи, в первой было краткое и неточное изложение моих прежних публикаций об Уральской аварии, другая объявляла Медведева чокнутым:
«Медведев заявляет, что в конце 1950-х взрыв в хранилище ядерных отходов в Советском Союзе загрязнил больше тысячи квадратных миль территории и убил много людей… но, насколько мы знаем, ядерные отходы любого типа не могут взрываться… Мы спросили авторитетных ученых: могло ли такое случиться? Все ответили без колебаний, что подобное невозможно…
Этому ссыльному русскому нужно задать некоторые действительно сложные вопросы… Но, вместо того чтобы задать этому шарлатану такие вопросы, утренние газеты атакуют Харольда Эгнью, директора Лос-Аламоса… Мы спросили ведущих ученых Лос-Аламоса, что они думают. Они все как один считают, что Медведев творит мистификацию… Ядерные отходы не взрываются.
Для профессора университета Лофтфилда привозить к нам в Нью-Мексико такого псевдоученого недостойно и безответственно…»
Моя первая лекция по молекулярным аспектам старения, состоявшаяся в большой аудитории медицинского факультета, прошла очень хорошо. Лектора представил собравшимся профессор Лофтфилд. В конце заседания профессор Леонард Наполитано (Leonard M. Napolitano), директор Медицинского центра и декан, вручил мне неожиданный подарок – большую картину местных индейских художников «Изгнание злых духов». Вместо красок индейцы-аборигены используют мелкий цветной или крашеный песок. Художник, как мне объяснили, рисует кончиками пальцев.
Лос-Аламосская национальная лаборатория, как известно, главный центр знаменитого Манхэттенского проекта по созданию атомной бомбы. Первый научный директор этой лаборатории Роберт Оппенгеймер полагал, что применение атомного оружия для завершения войны с Японией могло бы стать и окончанием всей военной атомной программы. Однако этого не произошло, и в США, уже по инициативе Эдварда Теллера, приступили к созданию водородной бомбы и многих других вариантов атомного и термоядерного оружия. Историческим парадоксом является то, что именно из этой лаборатории главные секреты по конструкции атомной и водородной бомб сумели получить разведывательные службы СССР и, несколько позже, Китая.
Эдвард Теллер, родившийся в Венгрии и получивший образование в Германии, эмигрировал в США в 1935 году. Он не принимал серьезного участия в создании атомной бомбы. Но уже с 1944 года он формулировал идею водородной, термоядерной бомбы и занимался ее теоретической разработкой. Роберт Оппенгеймер, «отец» атомной бомбы, известен как противник этого проекта. В период маккартизма, когда против Оппенгеймера были выдвинуты обвинения в антиамериканской деятельности, Э. Теллер 28 апреля 1954 года, выступая на слушаниях, дал явно несправедливые и, по существу, ложные показания против Оппенгеймера, фактически объявив знаменитого физика «угрозой национальной безопасности». Оппенгеймер был лишен допуска к секретным работам, что означало увольнение. Все крупные физики мира прекратили после этого любое общение с Теллером. Ему был объявлен негласный бойкот. Суд по делу Оппенгеймера и конфликт с Теллером отражены в десятках книг, пьес и даже в кинофильмах, где Теллер обычно представлен как зловещая фигура. В 1978 году ему исполнялось 70 лет и он уходил в отставку.
Пропуск в эту секретную лабораторию мне не понадобился, поскольку меня все время сопровождал ее сотрудник. Из Альбукерке в Лос-Аламос мы прилетели на небольшом самолете. Главный кампус располагался на плато и был невидим с основных дорог штата. Боб Лофтфилд еще раньше настоял на том, что будет меня сопровождать на лекцию и на дискуссию. Мне он объяснил, что эта лекция тоже спонсировалась университетом и что на встрече «с этими бомбоделами» мне обязательно нужен свидетель и защитник. Он оказался прав.
Небольшой салон самолета, на котором мы прилетели в Лос-Аламосский аэропорт, не имел иллюминаторов, поэтому, только выйдя из самолета, я смог увидеть, сколь громадна территория лаборатории, занятая многочисленными зданиями и сооружениями. Большинство сотрудников, их было, наверное, несколько тысяч, здесь же и жили со своими семьями. Но никаких экскурсий для меня не предусматривалось. Легкий ланч с кофе, и уже в 13.30 лекция в Большой физической аудитории.
Как и в Ок-Ридже год назад, я говорил около полутора часов. Во времени меня не ограничивали. Зная о недоверии и даже недоброжелательстве аудитории, я с самого начала излагал только факты, доступные проверке. Рассказал о моем друге профессоре агрохимии В. М. Клечковском, которому в 1958 году было поручено создать опытную станцию по реабилитации сельскохозяйственных земель по следу радиоактивного облака. Изложил содержание публиковавшихся в 1976 году свидетельств профессора Льва Тумермана, который, проезжая в 1960 году через загрязненную зону по дороге из Свердловска в Миассово, видел пепелища сожженных деревень. Слайд с крупномасштабной картой Челябинской области показывал маршрут Тумермана и район расположения между тремя озерами секретного города Челябинск-40.
В копиях документов, рассекреченных ЦРУ, упоминались города Кыштым, Касли, река Теча, названия двух озер и город Каменск-Уральский, более чем в 100 км к северо-востоку от озера Кызылташ, вблизи которого располагался секретный атомный город. Загрязненный район затрагивал и соседние Свердловскую и Тюменскую области. Ближайшие к возможному месту взрыва деревни Берендиш, Салтыково, Галикаево и Русская Карболка были, как я предполагал, именно теми сожженными поселениями, мимо которых проезжал в 1960 году Тумерман на пути в Миассово. Сохранилось заметное с дороги здание мечети недалеко от башкирской деревни Берендиш. В 1978 году все эти сведения сотрудники Лос-Аламоса могли легко проверить по картам этой территории, составленным по снимкам со спутников. В Ок-Ридже, как я узнал от приезжавшего в Лондон Фрэнка Паркера, изучавшего медицинские аспекты Уральской катастрофы, это уже делали и обнаружили десять или одиннадцать деревень, обозначенных на старых картах, но не выявлявшихся на спутниковых фотографиях.
Вторая часть лекции была посвящена радиоэкологическим данным, полученным в Челябинской области, загрязненным радиоактивными стронцием и цезием озерам, рыбам, лесным животным, перелетным птицам, насекомым и почвенной флоре и фауне. В заключение я продемонстрировал около двенадцати документов ЦРУ по Кыштымской катастрофе. Аплодисментов, которых я удостоился в Ок-Ридже год назад, в Лос-Аламосе не было.
Вопросы, их было немного, касались моей гипотезы о причинах взрыва. Я ответил, что никаких новых объяснений у меня нет. Детонация, безусловно, могла произойти от взрыва радиолитического гремучего газа. Но в каком состоянии находился концентрат после осаждения плутония и какова была полнота выделения плутония, я не знал. Технология хранения отходов производства плутония не могла в СССР копироваться с американской в Ханфорде, так как территория, отведенная в Челябинске-40 под промышленную зону, была сравнительно небольшой и не имела водного стока, кроме мелкой речки Теча, на берегу которой было много деревень, расположенных близко к воде. Контейнеры с концентрированными отходами хранились под землей, а не на поверхности, как в Ханфорде. Именно поэтому распространявшиеся в Челябинской области слухи о взрыве сравнивали его с извержением грязевого вулкана.
После лекции Х. Эгнью предложил мне кофе и встречу с коллегами. В соседней комнате меня ждали четверо сотрудников. С одним из них, Эдвардом Теллером, меня познакомили еще перед началом лекции, а здесь мне представили Уильяма Страттона (William Stratton), Дэнни Стиллмана (Danny Stillman) и Самнера Барра (Sumner Barr). Все они пожали руку и моему опекуну и защитнику Бобу Лофтфилду, присутствие которого, безусловно, прибавляло мне уверенности.
Наша дискуссия продолжалась около трех часов. Больше всего вопросов задавали Теллер и Эгнью, причем именно Теллер был иногда агрессивен. «Вы не имеете права… Вы запугиваете людей… Вы злоупотребляете доверием… Вы не понимаете физику…» и т. д. Сначала присутствовавшие пытались устроить мне экзамен по радиохимии. Думаю, что я его легко выдержал. Никто не мог отрицать того, что первым процессом для выделения плутония является растворение реакторных выгоревших урановых блоков (тепловыделяющих элементов – ТВЭЛов) в азотной кислоте. Осаждение металлов нейтрализацией создавало нитраты. Азотнокислые соли – это селитра, компонент пороха.
Мои собеседники очень плохо знали радиоэкологию и радиобиологию. Они не понимали, что приводимые в публикациях уровни загрязнения территорий и водоемов не могли быть экспериментальными. Оспаривать фактические данные было невозможно. Но Теллер настаивал на том, что загрязнение могло произойти от неудачного испытания атомной или водородной бомбы, даже где-то очень далеко от Челябинской области. Случайный порыв ветра, циклон, смерч в комбинации с дождем или снегом могли, по его мнению, принести часть радиоактивности от взрыва бомбы именно сюда. При этом Теллер предполагал, что источником всех этих радиоизотопов на Южном Урале мог стать новый советский ядерный полигон для испытаний атомных и водородных бомб на Новой Земле, разделявшей Баренцево и Карское моря в Арктике. В качестве возможного прецедента он приводил неожиданные последствия испытания американской водородной бомбы с эквивалентом 15 мегатонн тринитротолуола на атолле Бикини 1 марта 1954 года. Часть радиоактивного облака была прижата к земле ветром в 20 милях от места детонации и избирательно загрязнила территорию в 7000 кв. миль, растянувшуюся на 330 миль от атолла. «Если бы это не был Тихий океан, то возникла бы необходимость эвакуации населения, чтобы избежать опасности радиоактивного поражения».
Будет ли издаваться моя книга?
Я улетал из Альбукерке в Нью-Йорк в воскресенье 26 ноября. Моей последней остановкой перед возвращением в Лондон был Принстон, где Стив Коэн организовывал еще одно обсуждение политики Картера по правам человека. В аэропорту провожавший меня Боб Лофтфилд купил мне в дорогу толстый воскресный выпуск Albuquerque Journal. Раскрыв газету в салоне самолета, я сразу увидел статью о моей лекции в Лос-Аламосе под заголовком «Катастрофа ядерных отходов – это рекламный трюк для книги» (через агентство Юнайтед Пресс Интернэшнл она рассылалась по всему миру):
«Los Alamos (UPI). Директор Лос-Аламосской научной лаборатории заявил в субботу, что сообщения ссыльного русского ученого о катастрофе ядерных отходов двадцать лет назад в Советском Союзе являются противоречивыми и предназначенными для рекламы книги об этом предполагаемом инциденте… Медведев уже два года работает над книгой о так называемой Уральской катастрофе… Русский генетик выступал на прошедшей неделе с несколькими лекциями в Альбукерке, но подвергся серьезной критике во время визита в Лос-Аламос…
Директор Лаборатории Харольд Эгнью и д-р Эдвард Теллер основательно раскритиковали доклад Медведева… Эгнью сказал, что Медведев сделал противоречивые заявления, не смог предоставить никаких фактических материалов и уклонялся от конкретных вопросов, задававшихся другими учеными…
Теллер, противник договора о запрете ядерных испытаний, заявил, что доклад Медведева и его публикуемая книга создают широкое, но совершенно неоправданное беспокойство среди американских граждан…
Теллер и Эгнью оба заявили, что загрязнение столь большой территории в 1000 кв. миль радиоактивными отходами совершенно невозможно. Медведев делает много будоражащих заявлений, не имея для этого никаких оснований… Он лично не знает ни одного конкретного человека, который бы пострадал… Через каждые четыре фразы он заявляет, что скоро появится его книга и мы всё узнаем, когда купим ее…»
Каким образом Теллер и Эгнью получили информацию о моей книге, я не знаю до сих пор. Я никому о ней не говорил, полагая, что публикация должна стать неожиданностью. Возможно, сведения о книге были получены от издателя. В Англии права на публикацию книги «Nuclear Disaster in the Urals» приобрело по договору с «W.W. Norton» небольшое лондонское издательство «Angus and Robertson». Для него в Нью-Йорке должны были выпустить отдельный тираж с указанием на суперобложке цены в фунтах. В декабре в Лондоне я уже читал и редактировал первые главы, переведенные на английский Джорджем Саундерсом. Книга получалась небольшой, около двухсот страниц с иллюстрациями и копиями документов ЦРУ. Работа шла быстро. Но в конце января, когда перевод был готов, возникли какие-то проблемы. Директор лондонского издательства сказал мне, что рукопись хотел посмотреть Джон Хилл, глава британского Управления по атомной энергии.
Дж. Мейрс, мой редактор в Нью-Йорке, сообщил, что Хилл просит их задержать издание, так как считает, что его ведомство совместно с американскими коллегами должно просмотреть рукопись на предмет отсутствия клеветы. Он имел на это право, так как в первой главе было написано, что поводом для начала работы над книгой послужили именно сделанные в конце 1976 года заявления Хилла, считавшего мою информацию «научной фантазией». Я понимал, что работу над изданием теперь остановят, хотя для американского издателя не было необходимости согласовывать публикацию книги с британским политиком. Но Хилл был очень влиятельной фигурой. Готовый в середине февраля перевод книги не пошел в типографию. Возникла конфликтная ситуация. Но мои друзья из фонда Бертрана Рассела, лоббирующие запрет атомной бомбы, тоже решили действовать. В начале марта я получил письмо от лейбористского члена парламента Робина Кука (Robin Cook), предложившего провести слушание по Уральской катастрофе в парламентской энергетической комиссии. Он приглашал для участия в нем и Джона Хилла:
«Я хотел бы сообщить Вам, – писал Кук, – что Джон Хилл написал мне после моего заявления в парламенте, что он сейчас уже не отрицает, что инцидент имел место, но он считает, что это было неудачное испытание ядерной бомбы, а не взрыв отходов от ядерных производств…»
Кук приглашал меня на встречу с ним в здании парламента. Мы договорились по телефону на 3 апреля. Я подготовил Куку копию с рукописи английского перевода книги. Лейбористы были в Великобритании правящей партией, и Кук, избранный в парламент от Эдинбурга, являлся одним из лидеров ее левого крыла. (В последующие годы он занимал важные посты в оппозиции и в правительстве.)
Непредвиденное событие глобального масштаба повлияло на публикацию моей книги и без слушания в британском парламенте. В ночь на 28 марта 1979 года произошла авария на атомной станции Три-Майл-Айленд в Пенсильвании, первая крупная катастрофа в истории мирной ядерной энергетики. Из-за ряда недостатков в конструкции АЭС и ошибок в действиях персонала подверглась расплавлению значительная часть активной зоны реактора. Лишь серия случайностей предотвратила взрыв реактора и спасла сотни тысяч американцев от угрозы срочной эвакуации.
Через две недели Дж. Мейрс позвонил мне из Нью-Йорка: «Жорес! Мы отправляем “Уральскую катастрофу” в типографию. Печатаем в приоритетном режиме…»