Постоянная работа
В начале ноября 1979 года я получил из Медицинского исследовательского совета (MRC) письмо с предложением перевести существовавший между нами трудовой договор, пятилетний срок которого кончался в декабре, на постоянную основу. В случае согласия мне надлежало составить на трех страницах ориентировочный план исследований на ближайшие три года. Одновременно повышался и мой статус по шкале старших научных сотрудников, имевшей три или четыре градации. Это означало небольшое увеличение зарплаты. Моя лаборантка Линда Робсон также могла теперь пройти переквалификацию с младшего лаборанта на лаборанта. Со временем я мог выдвинуть ее и на должность старшего лаборанта, обычно требующую высшего образования. Для нее в этом случае прибавка к зарплате оказывалась более существенной. Особенность британской системы научных исследований состояла в том, что старший научный сотрудник и его группа, в моем случае она включала Риту и Линду, имели почти полную самостоятельность в планировании и проведении опытов, а также в их финансировании, хотя и скромном. Заведующий отделом генетики Робин Холлидей руководил собственной группой из пяти человек, которая изучала процессы старения, но не на лабораторных животных, а на культурах клеток, в основном фибробластов человека (клетки соединительной ткани, синтезирующие коллаген). В отделе кроме меня работали еще четверо старших научных сотрудников, каждый с самостоятельной темой – по генетическим и биохимическим моделям старения двух видов простейших грибов, выращиваемых в культуре, и одного вида одноклеточных животных. Процессы старения во всех этих моделях имели морфогенетический характер генетически запрограммированной смерти, наступавшей в конце репродуктивного цикла. Эти процессы были предметом изучения для генетики, но не для геронтологии. Главным инструментом для работы моих коллег был микроскоп. В Англии биохимические аспекты старения высших животных изучала лишь наша группа. С генетикой нас связывало то, что мы изучали белки клеточного ядра, образующие комплексы с ДНК. Большинство исследований процессов старения, проводившихся в британских университетах и институтах, имели клиническую направленность. В Великобритании не создавались самостоятельные лаборатории или кафедры геронтологии, хотя такие кафедры или институты уже существовали во всех других странах Европы. В Англии направления своих исследований по традиции определяют сами ученые, в континентальной Европе – соответствующие государственные структуры. К этому времени в мировом научном сообществе произошло разделение гериатрии – науки о возрастных болезнях человека и о проблемах старости в человеческом обществе, включая социальные, и геронтологии – науки о биологии старения растений и животных. В Великобритании такого разделения пока не произошло. Британское Общество по изучению старения входило в Международную ассоциацию гериатрии.
Такая обособленность Великобритании от остального мира именно в изучении проблем старения создавала определенную уникальность и моей группе. За шесть лет жизни и работы в Лондоне я смог принять участие почти в двадцати конгрессах, конференциях и симпозиумах по геронтологии, проведенных во многих странах, кроме Великобритании. Однако в Великобритании были традиционно очень сильны биохимия и генетика. Если бы Медицинский совет не предложил мне постоянную должность, то нам с Ритой, скорее всего, пришлось бы переехать либо в Голландию, либо в США. В Западной Европе именно Голландия имела наиболее обширную программу исследований биологии и биохимии старения.
Теперь в нашей жизни возникала определенная стабильность. По британским законам мне обеспечивалась постоянная работа до выхода на пенсию в ноябре 1991 года. У меня появились основания и для следующего шага – подачи заявления о натурализации, главной процедуры для получения британского гражданства. Преимущества британского паспорта, дающего право свободного безвизового въезда в большинство стран мира, достаточно очевидны. Получение виз для поездок в Венгрию, Польшу, Румынию и Чехословакию при этом значительно упрощалось. Я мог запрашивать визу и в СССР для участия в международных конференциях. Однако ближайшая возможная поездка туда предстояла лишь в 1984 году, когда в Москве намечалось проведение 16-го Общеевропейского биохимического конгресса. 13-й конгресс Европейской федерации биохимии (FEBS) собирался в августе 1980 года в Иерусалиме, и мы с Ритой планировали в нем участвовать.
Как получить британское гражданство
Резидент Великобритании имел право ходатайствовать о гражданстве лишь после пяти лет жизни в этой стране при наличии безупречной репутации и владении английским языком. Важным также было отсутствие не только судимости, но и любых конфликтов с полицией, даже штрафов за нарушение правил дорожного движения. При этом претендент на гражданство должен предоставить доказательства финансовой обеспеченности в виде зарплаты на постоянном месте работы или дохода от бизнеса. Альтернативой мог служить и капитал в одном из британских банков, минимальная сумма которого составляла в 1980 году 200 тысяч фунтов стерлингов.
В юридическом отделе одного из книжных магазинов я купил брошюру, в которой перечислялись и подробно разъяснялись все этапы процесса натурализации в соответствии с принятым в 1948 году законом (British Nationality Act 1948). Обратившись в министерство внутренних дел, я получил обширную, на шести страницах, анкету ходатайства о натурализации, к которой был приложен счет на оплату процедурных издержек на сумму 85 фунтов, а также две подробные инструкции по заполнению анкет и перечень необходимых документов (свидетельство о рождении, свидетельство о браке, свидетельства о рождении детей, копии документов с места работы, копии банковских счетов и др.). Я получил также бланк с текстом присяги на верность Королеве Елизавете Второй и ее наследникам и преемникам. Этот текст следовало произнести, положив правую руку на Библию, перед судьей, либо юристом – комиссаром по присягам, либо нотариусом, которые заверяли своей подписью и печатью факт данной присяги. (Для мусульман предусматривалась какая-то другая процедура без Библии.)
Мое ходатайство о натурализации должны были на специальных бланках поддержать четыре британских гражданина, каждый из которых свидетельствовал о том, что он родился в Соединенном Королевстве, является домовладельцем, близко знает меня много лет (указать сколько), а также о том, что я человек добропорядочный и благонадежный. Эти граждане были обязаны при необходимости предоставить обо мне дополнительные сведения. Дача ими неверных показаний рассматривалась как преступление, наказуемое лишением свободы.
В основную анкету я вписал сведения о своих родителях (год и место рождения и смерти, национальность к моменту смерти), семейное положение и все адреса проживания в течение последних десяти лет. Следовало сообщить о поездках в другие страны. Особая графа посвящалась моим намерениям в будущем. На следующей странице надо было внести сведения обо всех судебных делах, когда-либо возбуждавшихся против меня в Великобритании или в других странах, включая автомобильные правонарушения, и обо всех некриминальных исках в отношении меня в Соединенном Королевстве.
Кроме того, претендент на британское гражданство должен опубликовать за свой счет объявление о своем намерении в отделе объявлений общенациональной или региональной газеты по определенной форме. Для меня это означало дать объявления в пяти местных газетах северного Лондона (Hendon Times, Mill Hill Times и др.). В объявлении говорилось, что Жорес Александрович Медведев, проживающий по такому-то адресу, подает заявление министру внутренних дел на получение гражданства, и любой человек, который знает причины и основания для отказа мне в этом, может послать подписанное заявление и свои возражения в отдел по делам гражданства министерства внутренних дел.
Были или нет какие-либо отклики на мое объявление или возражения, я не знаю. В каждом номере этих газет, выходивших тогда два раза в неделю, в разделе официальных новостей появлялось с десяток таких объявлений, и на их публикацию была даже очередь. Я ждал своего объявления больше двух месяцев. Оно появилось 25 сентября 1980 года в Hendon Times на 25-й странице. Собрав копии страниц с моим объявлением из других газет, я отправил все документы и анкеты вместе с собственным письмом от 4 октября в министерство внутренних дел. Теперь оставалось только ждать ответа. Никаких напоминаний я не посылал и телефонных запросов не делал ни в 1981, ни в 1982, ни в 1983 годах.
Проверка на лояльность
Чиновники из министерства внутренних дел получили мое заявление с документами 5 или 6 октября. Я был уверен, что на меня там существовало какое-то досье, по материалам которого можно было проверить заполненные анкеты и запросить при необходимости дополнительные сведения. Таких запросов не поступало.
Но имело место кое-что неожиданное. 1 ноября 1980 года я получил от брата заказное авиаписьмо в плотном конверте средних размеров, в котором кроме письма было несколько сложенных пополам машинописных страниц рукописи статьи о советско-китайском конфликте. (Эти конверты я же и посылал бандеролями Рою из Лондона. В СССР плотных и прочных конвертов, удобных для почтового обмена оттисками статей, в то время не производили.) Конверт был вскрыт с некоторыми повреждениями, после чего помещен в прозрачный пластиковый пакет, на котором стоял особый штамп британской почты с пометкой для получателя: «Этот пакет был вскрыт почтовой службой для таможенной проверки».
Через несколько дней второе письмо от брата с окончанием статьи было получено тоже в пластиковом пакете с такой же пометкой. 12 ноября заказной пакет, отправленный из Москвы не авиа-, а обычной почтой, снова вскрывали, судя по штампу, в Дувре, и стандартная наклейка на обороте конверта от таможни извещала получателя о том, что пакет был вскрыт, проверен и снова заклеен. То же самое повторилось и со следующим письмом, проходившим проверку опять в Дувре 24 ноября. Так продолжалось до конца декабря. Ни в прошлые, ни в последующие годы моя почта столь явно не вскрывалась и не проверялась. Но и в ноябре-декабре проверялась лишь почта из Москвы, только от брата и приходившая в плотных, среднего размера коричневых конвертах с какими-либо короткими рукописями. Обычные письма весом до 20 г никогда не проверялись.
Можно было предположить, что моя корреспонденция оказалась включенной в какой-то список на проверку. Меня это не беспокоило, и я даже не сообщал Рою, что некоторые его письма вскрываются в Англии. В Москве у него, как и у некоторых других людей, например у Льва Копелева и Георгия Владимова, главной проблемой был периодический полный перехват их корреспонденции. Они писем из-за рубежа вообще не получали. Пропадала и значительная часть внутренней почты. В Великобритании система проверки корреспонденции была иной. В начале 1981 года газеты обратили внимание на выступление в парламенте Яна Микардо (Ian Mikardo), лейбориста, избранного в палату общин от самого бедного юго-восточного района Лондона. В газете The Guardian его речь опубликовали под заголовком, гласившим, что перехват почты осуществляется в грандиозных масштабах.
Микардо заявлял, что почтовая служба в Лондоне «имеет большой отряд мотоциклистов, которые занимаются перехватом корреспонденции». В его избирательном округе постоянно проверяется корреспонденция книжного магазина «The Freedom Bookshop».
По словам Микардо, в Лондоне четыреста адресатов поставлены на постоянную проверку. В значительно большем масштабе проводится прослушивание телефонных разговоров:
«463 телефонных номера подслушивались с разрешения министра внутренних дел в прошлом году… выделен бюджет в 1 370 000 фунтов стерлингов для отдела, который этим занимается… 150 человек заняты этой проверкой, обеспечивая материалами МI5…» (The Guardian. 1981. April 2. P. 7).
MI5 – это английская контрразведка.
Такое заявление давало мне некоторое представление и о собственных проблемах. Разборка корреспонденции в Англии ведется сначала по первым трем буквенно-цифровым знакам почтового кода, в моем случае это NW7. Эту почту привозят в районное почтовое отделение Милл Хилл, где корреспонденцию сортируют по конкретным улицам и переулкам (три следующих знака кода), а затем раздают почтальонам. А почтальоны сами уже сортируют письма в соответствии со своим маршрутом от дома к дому по той или иной улице. Для проверки моей почты курьер на мотоцикле должен был рано утром приезжать в местное почтовое отделение и забирать определенные пакеты уже у почтальона. Вряд ли в нашем благополучном районе для среднего класса кто-либо еще находился под контролем спецслужб. Однако письма, вскрывавшиеся в Дувре, доставлялись в Англию по железной дороге или морскими судами. Стало быть, первичный разбор писем производился, по-видимому, вручную в почтовом вагоне поезда или в почтовой каюте парома. На контроле у сортировщиков были какие-то имена. Отобранные письма и бандероли отправляли из Дувра куда-то на проверку, а затем возвращали в тот же поток, где уже портовые почтовые службы наклеивали пометку для адресата. Тотальной проверки всех писем и пакетов, отправлявшихся из Советского Союза в Англию, безусловно, не было. Сделать массовую почтовую цензуру секретной в Великобритании невозможно. Нужны крупные ассигнования. Но необходимость выборочного контроля почтовой корреспонденции не вызывала сомнений. Из других стран по почте постоянно поступали в Великобританию запрещенные законом материалы и контрабанда. Дания распространяла по всему миру порнографические фильмы. Из Голландии присылали марихуану, из Таиланда и Индии – аналоги дорогих патентованных лекарств, но уже местного производства, из Китая – пиратские музыкальные записи, из Колумбии – кокаин, из Пакистана – афганский героин. Из Гонконга отправляли по всему миру поддельные «швейцарские» часы и ювелирные изделия. По почте на разные адреса могли приходить и фальшивые банкноты. Где-то решили проверить на всякий случай и переписку между братьями Медведевыми. Но быстро закончили. Причины были понятны. В эмигрантской русскоязычной прессе, прежде всего в «Посеве», «Континенте» и «Новом русском слове», о нас с Роем публиковалось немало вздорных заявлений, большую часть которых я игнорировал. Иногда печатались и явные фальшивки. Я с их авторами в споры не вступал. Все это, наверное, где-то собиралось и анализировалось. Выводы от проверки нашей почты остались мне неизвестными. Но сертификат о натурализации я получил лишь в мае 1984 года. Оформление моих скромных дел заняло три с половиной года. С 14 июня у меня в столе уже лежал британский паспорт с номером В 235952. Но просить визу для участия в XVI Европейском биохимическом конгрессе в Москве было уже поздно – он открывался 25 июня. Наше, включенное в программу, постерное сообщение о возрастных изменениях состава хроматиновых белков там представила Рита.
Айова – кукурузная столица мира
В 1980 году план моей, уже шестой, поездки в США выстраивался вокруг визита в Университет штата Айовы, где во вторую неделю ноября мне предстояло прочитать три открытых лекции о проблемах сельского хозяйства в СССР. Особый интерес вызывали у меня обещанные две или три экскурсии на американские фермы неподалеку от кампуса университета в небольшом городе Эймс. Это были кукурузные или кукурузно-соевые фермы с откормом свиней. Других ферм в Айове к 1980 году уже не осталось, так как именно эти кормовые культуры и свинина приносили местным фермерам максимальные прибыли. Мировые цены на кормовое зерно поднялись в 1972 году после рекордного заказа из СССР 20 млн тонн (советские заготовители, приехав в США, осуществили через посредников столь массивные закупки до повышения цен). В 1979 году общий советский импорт кукурузы и сои достиг 30 млн тонн. Ни одна другая страна в мире, а может быть, и все они вместе взятые не покупали у фермеров Айовы столько кукурузы и сои, как СССР. Общий экспорт зерновых из США составлял в то время 71 млн тонн в год, и больше половины этого объема приходилось на кукурузу. Урожай 1980 года в Айове был очень хорошим, в СССР – значительно ниже среднего. Отсутствие заказов на импорт зерна в 1980 году, блокированных введенным президентом Картером в январе эмбарго в наказание за вторжение в Афганистан, стало основной причиной фермерского кризиса в Айове и в соседних штатах.
Однако мой интерес к визиту в Айову стимулировался не только этой картиной, которая открывалась мне лишь в процессе подготовки к лекциям. «Кукурузная революция» в СССР в период правления Хрущева пришла именно из Айовы. Мы с Роем посвятили этому одну из глав нашей книги «Хрущев. Годы у власти», изданной в США в 1976 году (см. главу 31).
Хрущев, как известно, познакомился с фермером и бизнесменом из Айовы Росуэллом Гарстом (Roswell Garst), приехавшим в составе делегации американских фермеров на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москве в 1955 году. Между ними, чем-то похожими друг на друга по темпераменту и любви к кукурузе, завязалась дружба и переписка. Во время первого официального визита Хрущева в США в сентябре 1959 года он решил посетить ферму Гарста. Это необычное для официальных визитов событие стало в то время мировой сенсацией и очень широко освещалось во всех странах. В СССР массовым тиражом была издана книга «Лицом к лицу с Америкой», которую я хорошо помнил. Однако попытки Хрущева сделать кукурузу одной из главных зерновых и кормовых культур в СССР не имели большого успеха. К 1980 году производство кукурузы в СССР снизилось с максимума в 14 млн тонн в 1965 году до 10 млн тонн, тогда как производство пшеницы возросло с 75 до 100 млн тонн. В США в это же время, наоборот, производство пшеницы снизилось до 70 млн тонн, тогда как производство кукурузы достигло 190 млн тонн. Расширению посевов кукурузы в СССР мешали климатические условия и отсутствие специализированной техники для ее возделывания. Основными кормовыми злаками в СССР оставались овес и ячмень.
Вторым, новым для меня местом в США был город Сан-Диего – самый южный в Калифорнии. С 20 по 23 ноября там проводилась ежегодная конференция Американского геронтологического общества. На одной из секций конференции 22 ноября планировалось и мое сообщение о возрастных изменениях хроматиновых белков. Этот визит был особенно интересен в связи с посещением в Сан-Диего Института Солка, расположенного в районе Ла-Холья, и встречей там с Фрэнсисом Криком и Лесли Оргелом (Leslie Orgel). С Оргелом, несколько раз посещавшим наш институт в Лондоне, я был хорошо знаком. Он разрабатывал другую версию теории о роли ошибок синтеза белков при старении, выдвинув идею катастрофы ошибок синтеза белков для объяснения лимита Хейфлика – ограниченности числа делений фибробластов в клеточной культуре.
Я вылетал в Нью-Йорк 6 ноября, уже после американских выборов, проходивших 4 ноября. Победа Рональда Рейгана была давно предсказана, однако полученное им большинство оказалось беспрецедентным. Одновременная победа республиканцев на выборах в сенат означала конец разрядки и новый виток гонки вооружений. Моей первой остановкой в США был небольшой город Эссекс Джанкшн в штате Вермонт, где находились управление знаменитой компании по сборке больших компьютеров IBM и завод, производящий полупроводники. Меня еще в апреле пригласили туда на лекцию о советской науке со специальной просьбой рассказать об организации научных исследований в СССР в сравнении с американской системой. Однако Р. В. Гэмперт (R. W. Gampert), координатор по науке, просил меня «обсуждать этот вопрос, не затрагивая проблем советской политики, и избегать обсуждения американской внешней политики». «В серии наших лекций, – предупреждал он, – следует сосредотачиваться на научных и технологических вопросах…» В конце письма он сделал небольшое добавление: «Я уверен, Вы знаете о том, что м-р Солженицын почти наш сосед».
На пути в Айову из Вермонта мне предстояла пересадка в Чикаго. Оттуда я летел на маленьком самолете (со мной летело не больше двадцати пассажиров) на небольшой высоте, так что очень удобно было наблюдать сверху сельскохозяйственный ландшафт Среднего Запада. Лесов и других природных пейзажей здесь не осталось, лишь поля, уже убранные, и дороги.
Университет штата Айова входил в число самых крупных и престижных в США. Здесь, вдали от больших городов, не было гуманитарных факультетов и кафедр по изучению СССР и стран Восточной Европы. Этот университет считался лидирующим в США по сельскохозяйственным дисциплинам и ветеринарии. О Советском Союзе в Айове знали мало. Каких-либо старых друзей или постоянных корреспондентов у меня здесь не было. Из бесед и встреч до первой лекции я понял, что на знаменитую в Айове ферму Гарста ехать не придется. Друг Хрущева умер в 1977 году, и его ферма перешла к наследникам. Весь штат Айова находился в ноябре 1980 года в состоянии психологической и экономической депрессии, банкротства и дефолта. Рекордный урожай кукурузы не могли продать. Мировые цены на зерно оказались ниже себестоимости его производства. Наполовину упала и цена земли. Большинство фермеров не могли расплатиться по кредитам, взятым в банках весной на покупку удобрений, гербицидов и гибридных семян. Инфляция в США в 1980 году достигла 20 %, кредиты давались не менее чем под 25 %. Сбережений при такой инфляции почти никто не создавал. Важен был оборот с прибылью от продажи урожая. От риска неурожая покупалась страховка. Начиналась конфискация ферм за долги, разорялись мелкие банки. (В США каждый штат имел собственную сеть мелких аграрных банков.)
Мои лекции слушали с интересом, иногда с удивлением, но по всем эпизодам истории СССР – в преломлении к местным проблемам. Фермеры Айовы в 1980 году не были столь же уверены, как их отцы 25 лет назад, в преимуществах американской модели сельскохозяйственного производства. Первая лекция по истории коллективизации, проиллюстрированная графиками и таблицами, вызвала недоумение: как это советские лидеры не могли понять, что сельское хозяйство невозможно развивать принудительными мерами? Колхозно-совхозная система напоминала им рабовладельческое прошлое юга США до гражданской войны – большие плантации, для обработки которых привозили из Африки черных невольников. Аудитория не могла понять, что такое «обязательные государственные заготовки и поставки», и задавала вопросы:
– Зачем проводить принудительные госпоставки, если крестьяне производят свои продукты для городов и для продажи?
– Почему фермеры продают продукты правительству ниже их себестоимости?
– Что такое «трудодень»?
– Почему фермер не может иметь в собственности плуг и трактор?
– Даже лошади запрещены частным владельцам, – отвечал я на этот вопрос. – В СССР нет фермеров, лишь сельхозрабочие и часто на натуральной оплате.
Нелепым казалось американцам и то, что земля в СССР не имела собственников и коммерческой стоимости. Они также не представляли, что сельское население в России и в 1980 году в значительной степени зависело от натурального производства продуктов питания на арендуемых у колхоза приусадебных участках.
Однако во время экскурсий на местные фермы, занявших три дня, критические замечания возникали прежде всего у меня. Опыта работы в колхозах я не имел, но мои знания об эффективном сельском хозяйстве формировались в период учебы и работы в Тимирязевской академии на факультете агрохимии и почвоведения. Это была школа академика Д. Н. Прянишникова, объединявшая российский и европейский опыт. Мы знали, что в мировой истории сельского хозяйства первой революцией было объединение земледелия и кочевого животноводства еще до нашей эры, позволившее использовать навоз как основное удобрение почвы. Пастбища, сено и солома были поэтому важными компонентами воспроизводства сельского хозяйства. Второй революцией считалось введение севооборотов культур, третьей – включение в севообороты трав и клевера, усваивающих атмосферный азот. Применение химических удобрений началось сравнительно недавно, в СССР – лишь 50–60 лет назад, и лишь дополняло основные факторы сохранения плодородия почв.
В Айове не было пастбищ и сена или соломы. Не было и севооборотов. Весь штат чередовал только кукурузу и сою. Некоторые фермы практиковали монокультуру. Пшеницу или овес здесь не сеяли. Не выращивались овощи, даже картофель. Лук, морковь и томаты привозили сюда из Калифорнии, картофель – из Айдахо. Молочных ферм в Айове почти не было. Свиней и другой скот содержали в тесных закрытых помещениях типа пеналов, на комбикормах. Для более быстрого роста им делали инъекции синтетических аналогов гормона роста. От болезней в корм добавляли синтетические антибиотики. Навоз не вносился на поля, а смывался как токсичный отход в какие-то отстойники. Ценный для растений аммоний уходил в атмосферу как аммиак, «тепличный» газ. Кукуруза, обработанная гербицидами и пестицидами, не годилась и на силос. Гибридные и откалиброванные семена кукурузы покупались фермерами каждый год. Химические удобрения применялись в огромных количествах, разрушали структуру почвы и вымывались весной грунтовыми водами в реки и озера. Часть нитратов к этому времени переходила в нитриты, канцерогенную свободнорадикальную форму. Пить воду из-под крана весной не рекомендовалось, особенно детям. Нитриты блокируют гемоглобин. Огромные птицефабрики существовали как отрасль пищевой промышленности, независимо от ферм. Птичий помет, лучшее природное удобрение, не собирали и не вносили в почву. Никаких органических удобрений и компостов в почву также не вносили.
Забегая вперед, скажу, что к весне 1981 года президент Рейган отменил эмбарго на продажу зерна Советскому Союзу. Однако восстановить советский импорт не удалось. Импорт зерна из Аргентины превысил импорт из США. Кризис на фермах «кукурузного пояса» продолжался много лет. К 1984 году задолженность американских ферм банкам оценивалась в 200 млрд долларов. Чтобы остановить разорение именно «кукурузных» фермеров, производство этой культуры облегчили путем государственных субсидий (до 5 млрд долларов в год) и переработки кукурузы в спирт и в фруктозно-глюкозный сироп для энергетических напитков.
Сан-Диего и Институт Солка
Ежегодная конференция Американского геронтологического общества в Сан-Диего собрала более двух тысяч участников. На этот раз, исходя из местных особенностей, главными темами для обсуждения на пленарных и на многих секционных заседаниях были выбраны психологические и социальные проблемы пожилых людей. Особенность национальных геронтологических конференций в США состояла в том, что для участия в них регистрировались не только члены общества, но и большое число просто пожилых и старых людей, надеявшихся узнать на заседаниях что-либо для себя полезное. Пленарные заседания общества были открытыми для всех. Южная Калифорния считалась районом, куда стремились переселяться, продавая или закладывая страховым компаниям (постепенная выплата стоимости в форме дополнительной пенсии) свои семейные дома в северных и промышленных штатах, относительно состоятельные пенсионеры. Менее состоятельные также стремились прожить свою старость в южных краях и у моря. Но они обычно выбирали более дешевую Флориду. В Южной Калифорнии и прибрежных районах Флориды существует множество элитных поселков для пожилых и старых людей, где им обеспечено медицинское обслуживание, есть спортивные площадки и бассейны для купания, а также церкви и другие сооружения для верующих. В США в то время не было принято оставлять семейные дома в наследство детям и внукам. Пожилые люди, интенсивно поработав до пенсии, старались обеспечить свою старость максимальным комфортом. Сан-Диего был курортным городом круглый год. Осенью и зимой различные национальные и международные мероприятия проходили здесь почти каждую неделю. Поэтому в городе было построено большое здание для всяческих собраний и съездов (Convention Center), а гостиницы обслуживали в основном туристов.
Каких-либо интересных для меня симпозиумов по теоретическим проблемам старения, которыми отличалась конференция Геронтологического общества в Сан-Франциско три года назад, на этот раз не планировалось. Программу и том с рефератами всех сообщений (The Gerontologist. 1980. Vol. 20, № 5, part II) я получил в Лондоне до отлета в США.
Из города Де-Мойн, столицы Айовы, я прилетел сначала в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с моим старым другом Бернардом Стрелером. В Сан-Диего мы поехали уже вместе на его двухместной спортивной машине. Стрелер недавно стал увлекаться изучением механизмов работы мозга и теперь был участником симпозиума по возрастным изменениям умственных способностей человека.
Для меня интерес представляла не только конференция, но и визит в Институт Солка. Именно в эти годы он приобретал мировую известность как центр биотехнологии, новой отрасли генетических манипуляций. «Genentech», самая крупная в настоящее время в мире биотехнологическая компания, основанная в Сан-Франциско в апреле 1976 года, не была до 1980 года широко известна. Легальность и этичность трансгенных технологий (искусственная пересадка новых, чужих участков ДНК в ядра яйцеклеток животных и растений) оспаривались в то время даже в США, отчасти по религиозным мотивам (не следует менять созданное Богом). Однако именно в 1980 году Верховный суд США признал легальность патента «Genentech» на трансгенный микроорганизм, который продуцировал инсулин человека. Это был первый в истории патент на новую бактерию. Различные генетические манипуляции можно было теперь в США запатентовать и получить авторское право на трансгенные организмы. Гены, то есть участки ДНК, превращались в коммерческий продукт. Курс акций компании после решения Верховного суда поднялся на Нью-Йоркской бирже в три раза за двадцать минут, добавив к ее капиталу 100 млн долларов. Новые биотехнологические компании, нередко лишь на базе идей, а не достигнутых результатов, возникали теперь почти каждую неделю, и некоторые из них обещали создание геропротекторов – лекарств от старости. Плодились и псевдонауки, одна из них вскоре оформилась в Общество антистарения. Появилась и Академия антистарения.
Институт Солка был большим частным исследовательским центром, основанным в 1960 году Джоунасом Солком (Jonas Salk), знаменитым иммунологом, разработавшим в 1953–1954 годах первую успешную вакцину против полиомиелита, неизлечимой до этого болезни, уносившей десятки тысяч жизней, в основном детей. Главными направлениями исследований в новом институте были молекулярная биология, генетика, иммунология и вирусология – в приложении к медицине. Кампус института стал сам по себе знаменит как шедевр современной архитектуры. Джоунас Солк остался здесь работать, возглавив отдел иммунологии. На руководство исследованиями по молекулярной генетике он пригласил в 1976 году из Кембриджа Фрэнсиса Крика, первооткрывателя двуспиральной модели ДНК и лауреата Нобелевской премии. Лесли Оргел, с которым я познакомился в Лондоне в 1975 году, работал в Институте Солка с 1964 года. К 1980 году он стал более известен своими гипотезами происхождения жизни, в разработке которых участвовал и Ф. Крик. Одна из них предполагала возможный занос нуклеиновых кислот на Землю из космоса метеоритами (гипотеза панспермии).
Ф. Крик, Л Оргел, Р. Харт и я обсуждали разные проблемы старения применительно к ДНК во время ланча в одном из ресторанов кампуса. Харт, на исследованиях которого по корреляции репарационных способностей ДНК с продолжительностью жизни разных видов животных я останавливался в главе 39, в 1980 году работал уже в Арканзасе. Беседа вращалась вокруг неожиданной, только сейчас поднявшейся волны генетических манипуляций с ДНК микробов, растений и животных – генетическая инженерия рождалась на наших глазах, и наиболее быстро именно в Сан-Диего. За предыдущую неделю в Сан-Диего были зарегистрированы как акционерные общества более двадцати новых биотехнологических компаний, уже начавших продавать свои акции. (Продажа акций, нередко лишь под обещания, является наиболее легким способом создания первичного капитала.) Половина этих компаний регистрировала свой юридический адрес в Ла Холье. Некоторые обещали своим акционерам невозможное. Л. Оргел предположил, что главной причиной привлекательности Сан-Диего и соседства с Институтом Солка для манипуляторов генами был именно Фрэнсис Крик, автор двойной спирали ДНК. Институт Солка и работавший в нем самый знаменитый в мире генетик делали Сан-Диего респектабельным адресом для регистрации новых, никому не известных компаний по генетическим манипуляциям. В США существовала фетишизация юридических адресов для частного бизнеса. Так, книжным издательствам важно было размещаться в Нью-Йорке на Пятой авеню, где на каждом этаже многих небоскребов они существовали в страшной тесноте. Но мир знал, что такое Пятая авеню. Адрес на Уолл-стрит способствовал успеху финансовых и страховых компаний. Нефтяные компании концентрировались в Далласе. Самые знаменитые адвокатские конторы были сосредоточены в центре Чикаго, нередко рядом друг с другом. Для регистрации новых компьютерных и технологических компаний выбиралась Силиконовая долина возле Стэнфорда. Нэшвилл – это «музыкальный город». Хорошие адреса можно было купить и без всякого офиса. Это могла быть комната в квартире. Я уже знал биотехнологическую компанию, производившую в Индии из местных трав крем для омоложения кожи лица. Тюбики наполнялись в Дании, но на них ставили калифорнийский адрес Сан-Диего и очень высокую цену в долларах. «В дешевые средства от старения никто не верит», – объяснял мне один из ее основателей.
Проект новой книги
В Нью-Йорке, куда я возвратился в конце ноября, в издательстве «W.W. Norton & Co» (5-й этаж небоскреба № 500, то есть первого дома в пятом квартале Пятой авеню – уникальный адрес) Джим Мейрс, мой редактор и вице-президент издательства, передав мне отчеты по продажам прежних книг и выслушав рассказ о поездке в Айову, предложил новый проект – книгу по истории сельского хозяйства России и СССР. Книг на английском на эту тему еще не было, даже в переводах. На следующий день мы подписали договор. Это оказался для меня очень сложный проект. Книга вышла в Нью-Йорке и Лондоне лишь в 1987 году. Несколько раз работа на время прерывалась. Книгу под названием «Soviet Agriculture» («Советское сельское хозяйство») я писал сразу на английском. Первые машинописные тексты глав корректировала и набирала на компьютере Марго Лайт, наш лучший друг в Лондоне. Она преподавала в Лондонской школе экономики и политических наук историю СССР. Марго часто ездила в Москву и встречалась с Роем. Она приехала в Англию из Южной Африки, как и мы, в 1973 году, и тоже, как ожидалось, на время. Марго была соратником Нельсона Манделы, томившегося тогда в тюрьме, и активным членом созданного им движения Африканский национальный конгресс, все еще нелегального. Я посвящал эту книгу своим покойным учителям, профессорам Тимирязевской сельскохозяйственной академии Д. Н. Прянишникову, П. М. Жуковскому, Н. А. Майсуряну и Б. А. Голубеву.