Предисловие к главе о Николае Владимировиче Тимофееве-Ресовском
Изложенные в этой главе материалы не публиковались в биографиях Тимофеева-Ресовского. Они не вошли и в документально-художественную повесть Даниила Гранина «Зубр» о жизни Николая Владимировича, и в две книги «Воспоминаний», основанных на устных рассказах Тимофеева-Ресовского, которые были записаны в разное время на магнитофонную ленту и опубликованы после его смерти.
Жизнь Тимофеева-Ресовского слишком тесно переплеталась с многими историческими событиями Второй мировой войны и с разработками атомного оружия в США, Германии и СССР. Объективных и полных данных о самих этих событиях нет до настоящего времени, и каждая из стран – участниц войны создала собственную ее историю. Николай Владимирович и в Германии, примерно с 1937 года, и в СССР с 1947 года находился под постоянным контролем спецслужб, который осуществлялся с помощью осведомителей и оперативного прослушивания. Он это знал и всегда принимал во внимание: сразу менял тему разговора, если в его рабочий кабинет входил кто-то не из своих. Жертвой слежки в Германии стал его старший сын Дмитрий, арестованный гестапо в 1943 году. Все, что известно в настоящее время о жизни Тимофеева-Ресовского, – это либо выборочная информация о нем из опубликованных статей и книг его учеников, друзей и коллег, либо хотя и обширная, но нередко тенденциозно искаженная информация, предоставленная его противниками и недоброжелателями, использовавшими архивы спецслужб СССР и ГДР. Некоторые истории из жизни Тимофеева-Ресовского воспроизведены А. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГе» не только по памяти об общей камере в Бутырской тюрьме, но и по более обстоятельным рассказам во время встреч Александра Исаевича с Николаем Владимировичем в Обнинске в 1965–1967 годах.
Лично я не смог бы написать настоящий документальный очерк о нем по тем сведениям, которыми располагал в период нашей совместной работы в Обнинске, включая и рассказы самого Николая Владимировича. До встреч и бесед в 1974–1980 годах с Карлом Циммером в ФРГ и Максом Дельбрюком в США, коллегами Тимофеева-Ресовского по их историческому совместному открытию молекулярной природы генов, а также с Николаусом Рилем, близким другом Николая Владимировича и ключевой фигурой немецкого и советского атомного проектов, у меня не было объективного понимания многих событий в жизни Тимофеева-Ресовского до 1955 года. После книги «Международное сотрудничество ученых и национальные границы», изданной в Лондоне в 1971 году (The Medvedev Papers. Macmillan Ltd), в которой одна из глав посвящена ряду событий из жизни Тимофеева-Ресовского, связанных с присуждением ему международных научных премий, я не думал, что мне придется возвращаться к этой теме снова. Но в начале мая 1981 года мне позвонил из Дейвиса (Калифорния) профессор Мелвин Грин, главный редактор международного журнала Genetics, и попросил срочно написать некролог:
«Наш журнал не может без некролога. Это дело чести и совести всех генетиков. Умер последний титан классической генетики! Некролог всегда должен писать человек, лично знавший покойного, ученик, друг или коллега. Нужен портрет, масштаб личности, а не библиография… По некоторым деталям мы вам поможем… В Москве все его ученики и соавторы, кому я звонил и писал, Бочков, Иванов, Воронцов, отказались… Даже Эфроимсон… Беляев в Новосибирске тоже отказался, хотя он сейчас председатель Международной ассоциации генетических обществ… На письма в Академию и в институты никто не отвечает».
На подготовку некролога мне предоставили два месяца.
Похороны в Обнинске
Николай Владимирович умер в клинике Института медицинской радиологии 28 марта. Я узнал об этом из письма Роя, отправленного 2 апреля. В начале этого письма Рой сообщал с подробностями о неожиданной смерти друга и писателя Юрия Трифонова, а затем добавлял: «Умер в тот же день и Тимофеев-Ресовский. Мне сообщили лишь о самом факте, но не о подробностях. Сообщений в газетах пока не было, видимо появятся только в биологических журналах…»
О смерти Трифонова я уже знал, некролог появился в «Известиях» 31 марта. The New York Times напечатала большую статью о похоронах писателя 1 апреля и о гражданской панихиде в Доме литераторов.
Через неделю Рой прислал вырезку из «Московской правды» с извещением о смерти Тимофеева-Ресовского, помещенным в разделе объявлений. Некролога с подписями не было.
Последние сведения о Тимофееве-Ресовском я получил сложным путем, при посредничестве двух физиков и Роя, в октябре 1980 года от моего обнинского друга Николая Работнова, в прошлом работавшего вместе с Валентином Турчиным в теоретическом отделе Физико-энергетического института (ФЭИ). Работнов был одним из составителей популярных сборников «Физики шутят» и «Физики продолжают шутить» (1966, 1968), выходивших в издательстве «Мир» под редакцией В. Турчина. Работнов, как и некоторые другие физики в Обнинске, изредка навещал Тимофеева-Ресовского, одиноко жившего в своей квартире. Адрес Николая Владимировича знали в Обнинске многие, и к нему гости издавна приходили без приглашений. 7 сентября 1980 года Тимофееву-Ресовскому исполнялось 80 лет. Я послал Николаю Владимировичу письмо с поздравлениями и английский детектив. Он сам уже не мог читать, но его молодые друзья приходили читать ему научные и литературные журналы и книги. В юбилейный день Работнов зашел к Тимофееву-Ресовскому, чтобы поздравить его лично. Никаких официальных церемоний никто не устраивал. (Семидесятилетие Николая Владимировича организовывал академик Б. Л. Астауров с большим числом гостей в банкетном зале ресторана «Пекин».) Мне передали, что Тимофеев-Ресовский чувствовал себя плохо и встречал немногих гостей, сидя в кресле. Он страдал от эмфиземы легких и других проблем, худшей из которых он сам называл камни в почках, вызывавшие сильные боли. Недавно он перенес сложную операцию. Каждый месяц Тимофеев-Ресовский ложился в клинику при институте для обследования и лечения. О последующих событиях в Обнинске я узнавал постепенно в течение двух-трех месяцев из разных источников.
Николай Владимирович оказался в очередной раз в больнице в конце февраля. Он уже знал, что домой не вернется. Чаще других его навещали Александр Ярилин, которого я помнил как аспиранта отдела генетики, и Кирилл Склобовский, сотрудник отдела фармакологии ИМР. Из Москвы приезжали Владимир Иванов и Анатолий Тюрюканов, бывшие старшие сотрудники нашего отдела. Часто приходил Александр Борисов, в недавнем прошлом научный сотрудник, а теперь служитель церкви. Именно его Николай Владимирович попросил привезти из Москвы священника для исповеди и причастия. Как я уже писал ранее, Николай Владимирович был человеком религиозным, хотя в церковь не ходил. В Обнинске церквей не было, ближайший действующий храм находился в Малоярославце. В начале марта для исповеди умирающего приехал Александр Владимирович Мень, знаменитый в то время протоиерей, богослов и проповедник, автор нескольких книг по истории христианства. Младший сын Тимофеева-Ресовского Андрей жил и работал в то время в Свердловске. Похороны назначили на 31 марта. С этим торопились, чтобы избежать большого числа приезжих ученых из Москвы и Ленинграда.
Директора ИМР, профессора А. Ф. Цыба, куда-то уехавшего, замещал профессор Б. А. Бердов, главный хирург клиники. Через много лет он вспоминал:
«…Запрет на прощание с покойным в ИМР был наложен первым секретарем обнинского горкома КПСС И. В. Новиковым. Он, вызвав меня к себе, сказал: “Смотри в оба, чтоб никакого шума! Соберется махровая компания диссидентов и может устроить антисоветский митинг! Нельзя этого допустить!”» (Лит. газета. 12–18 марта 2003).
Дирекция ИМР первоначально объявила, что прощание с покойным состоится в траурном зале морга. Это вызвало негодование академика О. Г. Газенко, директора Института медико-биологических проблем, собиравшегося на похороны. В этом институте, более известном как Институт космической медицины, Тимофеев-Ресовский в 1970–1975 годах читал еженедельные лекции по генетике и радиобиологии, а впоследствии консультировал его сотрудников у себя дома. Институт входил в секретное Третье управление Минздрава СССР и занимался, помимо проблем космической биологии, подготовкой космонавтов к полетам и обследованием их здоровья после возвращения на Землю. Газенко, как и другие академики-атомщики и ракетчики, не был широко известен. Но на неизбежно случавшихся подобных церемониях он обычно появлялся в генеральском мундире с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда и орденами. Прощание срочно перенесли в конференц-зал института. Однако речей и выступлений не готовили. Место для своей могилы после похорон Елены Александровны в апреле 1973 года выбрал сам Николай Владимирович – на Кончаловском кладбище Обнинска, рядом с женой.
Когда у свежей могилы остались лишь близкие друзья и немногочисленные родственники, Александр Борисов совершил погребальный православный обряд прощания, но в сокращенной символической форме.
Проблемы с некрологом
Причина отказа советских коллег от написания некролога была мне хорошо понятна. Отправлять любую статью в США без цензуры и одобрения партийных инстанций они не решались. Написать правду было непросто, а легенды и купюры, обычные в таких случаях для советских биологических журналов, не подходили для американских. Правдивое изложение ключевых событий жизни Тимофеева-Ресовского, прежде всего в 1945–1955 годах: арест и допросы в Берлине, следствие в Москве, обвинение в измене Родине, суд в Москве с приговором к десяти годам лишения свободы, пребывание в Карлаге в Казахстане, приведшее к пеллагре и частичной потере зрения, а затем в Сунгульской «шарашке» вместе с немецкими учеными – все это Главлит не разрешил бы. Реальной и полной картины того периода никто и не знал. Тимофеев-Ресовский не был реабилитирован, поэтому все прошлые обвинения нельзя было просто объявить клеветническими. Некоторых обстоятельств собственного ареста не знал и сам Николай Владимирович. О содержании допросов и очных ставок он никогда не рассказывал. Многие друзья и коллеги Тимофеева-Ресовского, как и я, слышали его устные рассказы и о Бутырской тюрьме, и о лагере, и о трехнедельном этапе «караванной скоростью» из Караганды в Москву в арестантском купе столыпинского вагона. Эти рассказы сохранились в записях на пленку и были воспроизведены в посмертных воспоминаниях через много лет (Тимофеев-Ресовский Н. В. Из воспоминаний. М.: Прогресс, 1995):
«…36 человек в купе! Кормили раз в день солеными ершами… пить давали два раза в сутки по полкружки… Не помню, как доехал до Москвы. Не помню, как меня выгружали… Помню, приехал я в шикарную больницу МВД на шикарной машине… полуголый, несмотря на зиму, 25 градусов мороза, а на мне остатки двоих драных брючек солдатских, и подкладка из-под бушлата на голое тело, и опорочки на босу ногу. Язвы замороженные образуются, к штанам прилипают. Я помнил еще, что жену зовут Лелька, а как имя-отчество – забыл. Как сыновей зовут – забыл. Забыл свою фамилию. Что меня Николаем зовут – помнил, а как по батюшке – забыл… Последняя стадия пеллагры – удивительно приятная вещь. Лежишь, уже есть не хочется, ничего не хочется… А меня, оказывается, интравенозно кормили глюкозой, какими-то аминокислотами… все интравенозно» (с. 335–336).
Этот же рассказ, но с многими объяснениями и примерами других случаев, впервые опубликовал А. И. Солженицын в 1973 году в первом томе «Архипелага ГУЛАГа».
До рассказа Николая Владимировича Солженицын знал лишь один случай, когда в купе находились 35 арестантов. Но это был короткий этап из Куйбышева до Челябинска в 1945 году.
В конце марта 1945 года Первый Белорусский фронт, которым командовал маршал Г. К. Жуков, находился в 50 км от Берлина и готовился к штурму. Главные сотрудники Института мозга в Берлин-Бухе уже уехали в западные районы Германии, за Эльбу, которые занимали американские и британские дивизии. В Восточной Германии действовали подпольные немецкие организации по эвакуации важных нацистов в безопасные места: в Испанию, Португалию и Южную Америку. Вывозились ценности, золотой запас, алмазы, платина, иностранная валюта и важнейшие документы. Уничтожались архивы. В концлагерях, находившихся на территории Рейха, убивали и сжигали узников, разрушая затем и крематории.
Старший сын Тимофеева-Ресовского Дмитрий (Фома) находился в то время в концлагере Маутхаузен на территории бывшей Австрии. Его перевели туда в августе 1944 года из берлинской тюрьмы. Жив он или нет, никто не знал. Последнее письмо с квитанцией о получении передачи от родителей датировалось декабрем. Концлагерь Маутхаузен считался самым большим на территории Германии и самым страшным. В центральном отделении в Линце и в сорока лагпунктах, разбросанных по всей территории Верхней Австрии, в начале 1945 года находилось около 300 тысяч заключенных. Труд узников использовался в добыче и обработке гранита, в рытье подземных тоннелей и строительстве бункеров для перевода ключевых военных производств в безопасные от бомбежек места.
Судьба сына, студента-биолога, которого он очень любил (Фома, родившийся в Москве в 1923 году, внешне и по характеру был похож на отца), была абсолютной и главной заботой Николая Владимировича. От отчаяния он начал ездить в берлинскую православную церковь, чтобы молиться о спасении сына. Винил себя, что не уберег Фому, о подпольной работе которого по организации помощи советским военнопленным он знал. Даже поощрял и помогал изготовлением фальшивых справок на бланках института. Возможность спасения или хотя бы какой-то определенности приближалась. В Верхнюю Австрию тоже входили союзные армии и приближались к Линцу, с запада – американцы, с востока – дивизии Второго Украинского фронта.
Тимофеев-Ресовский не был наивным человеком и, несмотря на русский патриотизм, возвращаться в Советский Союз не собирался, понимая, что окажется там в тюрьме. Отклонив в 1937 году формальную рекомендацию консульства СССР в Берлине на предмет возвращения, он, по законам того времени, перешел в категорию «изменника» (категории «невозвращенец» в 1937 году не существовало). Советские паспорта супругов не продлили, а конфисковали. Николай Владимирович и Елена Александровна получили германские удостоверения лиц без гражданства. На последний перед началом войны Международный конгресс по генетике в Эдинбурге Тимофеев-Ресовский приезжал с таким удостоверением. Предложение о принятии германского гражданства Николай Владимирович отклонил.
В марте 1945 года он мог с семьей достаточно легко уехать из Берлина в Гамбург или Бремен. Его ученик и друг Макс Дельбрюк, эмигрировавший в США в 1938 году, сообщил, что имя Тимофеева-Ресовского включено в список особо важных ученых Уранового проекта, которым американское военное командование должно обеспечить перелет в США или в Англию. Дельбрюк как бывший немецкий физик был привлечен к составлению этого списка. Главная цель США в этом большом и приоритетном проекте состояла в том, чтобы лишить Советский Союз возможности использовать германские технологии создания атомного оружия и баллистических ракет. Нацисты именно поэтому продолжали столь упорно сопротивляться и на востоке и на западе, несмотря на очевидное свое поражение, так как питали надежду, что новое поколение баллистических ракет, становившихся межконтинентальными, и атомные бомбы, реальность появления которых определялась месяцами, а не годами, смогут спасти их от капитуляции. Геббельс строил свою пропаганду на обещании применить «секретное оружие». Производство металлического урана в Германии продолжало нарастать, в основном в Ораниенбурге, северо-восточнее Берлина, и к марту 1945 года достигало трех-четырех тонн в месяц. Руководителем всех заводов по производству чистого урана был профессор Николаус Риль. Он же был и автором патентов на технологию очистки урана.
Риль, родившийся в Санкт-Петербурге в 1901 году в семье немецкого инженера, переехал в Германию в 1918-м. Его мать была русской. Еще с 30-х годов он стал близким другом Тимофеева-Ресовского. Известна совместная публикация 1941 года Риля, Тимофеева-Ресовского и Циммера по биологическому действию радиации (Die Naturwissenschaften. № 42/43. S. 623). Риль был членом национал-социалистической партии (это было обязательно для руководителей производств) и входил в высшие круги германской военной машины. Он спас сына Тимофеева-Ресовского от неминуемого расстрела в берлинской тюрьме. После неудавшегося покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 года всех заговорщиков, а затем и всех членов антифашистского Сопротивления казнили в тюрьмах без всяких судов. Благодаря Рилю Фому удалось спасти от казни, но не от концлагеря. В 2003 году по архивам КГБ был составлен сборник документов «Рассекреченный Зубр: Следственное дело Н. В. Тимофеева-Ресовского» (составители Я. Г. Рокитянский и др.). Опубликованный в нем протокол допроса Тимофеева-Ресовского в ночь на 15 декабря 1945 года, который вел майор В. А. Гарбузов, содержит такую фразу Николая Владимировича:
«Штезман Э. и Риль Н., директор научного отдела фирмы “Ауэргезельшафт”, имели друзей, связанных с руководящими лицами Гестапо и СС… Штезман и Риль ручались за мою благонадежность, и благодаря их вмешательству (так я думаю) мой сын был избавлен от смерти, а я от ареста гестапо» (с. 326).
Очень обстоятельная вводная статья Якова Рокитянского в этом сборнике о Тимофееве-Ресовском (с. 6–162) дает наиболее подробную и объективную картину германского периода в жизни Николая Владимировича. Однако этот сборник был издан ограниченным тиражом 1000 экземпляров и поэтому не очень известен.
В начале войны большой Институт мозга в Берлин-Бухе был переведен в какое-то другое управление и засекречен. Отдел генетики и биофизики, которым руководил Тимофеев-Ресовский, остался открытым и в том же здании, получив самостоятельный статус. В марте 1945 года директор Института мозга и многие его сотрудники покинули Берлин. Они уезжали в Мюнхен, во Франкфурт-на-Майне и в другие города. Возможно, что и Тимофеев-Ресовский подумывал об отъезде. Иллюзий в отношении перспектив работы в СССР у него не могло быть. Ситуация внезапно изменилась вечером 15 марта, когда в доме Тимофеева-Ресовского неожиданно появился Николаус Риль. Он выглядел страшно испуганным, в пыли и в копоти, с испачканным лицом.
Просьба Риля к другу еще более удивила: он хотел, чтобы его тайно спрятали в здании отдела генетики, почти пустовавшем, «до прихода русских… и чтобы никто об этом не знал». «Меня хотят ликвидировать американцы», – объяснил он. Первые дни Риль жил в подвальном этаже дома Тимофеева-Ресовского, затем где-то еще. Семиэтажное здание Института мозга почти пустовало.
Николаус Риль и 120 тонн урана
Ораниенбург, небольшой промышленный город примерно в 20 км к северу от Берлин-Буха, был главным центром рейха по производству уранового концентрата (уран-оксида) и чистого металлического урана. Получение чистого металлического урана включало несколько стадий обогащения руды, выделение урановых концентратов, затем – урана и доведение его до абсолютно чистого металла. Любые примеси могли поглощать нейтроны и гасить цепную реакцию. Всеми технологическими работами руководил на этих заводах Николаус Риль. В городе под его контролем находился также завод по производству тория. Немецкий проект атомного реактора для наработки плутония предусматривал использование тяжелой воды в качестве замедлителя нейтронов при цепной реакции деления урана. Это, по расчетам, обеспечивало значительно меньшую критическую массу урана для начала реакции, чем при использовании графитовых замедлителей, выбранных американцами. Запуск урановых реакторов в Германии в начале 1945 года задерживался не из-за недостатка урана, а из-за проблем с тяжелой водой. Экспериментальные реакторы уже существовали. Урановая руда добывалась в Чехословакии и в южных районах Восточной Германии, и все стадии ее обогащения и превращения в уран осуществлялись в будущей советской зоне оккупации, определенной Ялтинским соглашением трех держав. Теперь одной из главных задач США и Великобритании стало лишение Советского Союза этих урановых ресурсов. В США знали, что в СССР не было ни урана, ни урановых рудников. Международная политика США планировалась в расчете на то, что их монополия на атомную бомбу продержится до 1955–1960 годов.
Решение о полной ликвидации Ораниенбурга было принято, по-видимому, в феврале, после разрушения Дрездена. Налеты на Дрезден 13 и 15 февраля британских и американских воздушных армад (около 1200 бомбардировщиков) осуществлялись по ночам, бомбили город с большой высоты. Первоначально целью налетов было разрушение железнодорожного узла и промышленного района на окраине, но она не была достигнута. Пострадал, с большими жертвами гражданского населения, главным образом исторический и культурный центр города. Налет на Ораниенбург планировался поэтому как дневной и с прицельной бомбардировкой с небольшой высоты, что грозило потерями самолетов. Но других возможностей для полной ликвидации урановых и ториевых производств не было.
15 марта в 14.50 при ясной погоде 8-й воздушный флот США начал свою крупнейшую операцию. 617 бомбардировщиков, в основном «летающих крепостей», сбросили на видимые сверху цели 1552 тонны фугасных бомб и 178 тонн зажигательных. Значительная часть бомб имела замедленное действие. Они взрывались не от контакта, а пройдя через здание. Бомбы замедленного действия парализовали работу спасателей и пожарных команд и разрушали подвалы и бомбоубежища. Число жертв этой бомбежки, вошедшей в историю войны как третья по интенсивности, остается неизвестным (Richard Davis. Bombing the European Axis Powers: 1939–1945. Air Univ. Press).
Однако бункер, в котором находились Николаус Риль и инженерный персонал заводов, не пострадал. Рискуя жизнью, люди уходили, минуя пылавшие руины.
Где именно в Бухе скрывался Риль в апреле, мне не известно. За атомщиками охотились не только американцы, но и гестапо. Для особо важных промышленников существовали бункеры вокруг горной резиденции Гитлера в Австрии. Связь Риля с внешним миром осуществлял Карл Циммер. Он был сотрудником Тимофеева-Ресовского в отделе генетики Института мозга и одновременно сотрудником Риля по проблемам радиационной защиты. Циммер с 1941 года стал членом так называемого Уранового клуба и руководил секретными исследованиями по общей теме «Возможность радиационных поражений и как защититься от них при работе с урановыми продуктами». Циммер, однако, в беседе со мной утверждал, что никогда не был на заводах в Ораниенбурге.
Николаус Риль не питал иллюзий относительно целей полного разрушения урановых заводов. Он знал, что в оккупированных американцами и британцами областях Западной Германии шла охота на немецких физиков. Были арестованы знаменитые физики-атомщики Отто Ган (Otto Hahn), друг и учитель Риля и консультант по его диссертации, а также лауреат Нобелевской премии Вернер Гейзенберг (Werner Heisenberg) и несколько других, и их куда-то увезли. Контакты с ними были потеряны. Как стало известно позднее, их доставили в особую тюрьму британской разведки Farm Hall, возле Кембриджа, и лишили связей с внешним миром. Все разговоры там прослушивались и записывались на пленку. Немецкие атомщики не были нужны для американского проекта, но их следовало изолировать – германские секреты хотели уберечь от русских. Немецкие ученые находились в изоляции в течение семи или восьми месяцев. Выборочные отрывки их разговоров были впоследствии опубликованы.
Хотя Ораниенбург был разрушен, германские запасы урана и уранового концентрата не пострадали. Они хранились в разных местах вокруг Берлина. Главный склад находился в поселке Цехлин в 80 км севернее Берлина. Риль и Циммер понимали, что осведомленность об этом делает их потенциальными мишенями и американских и советских спецслужб. Разница состояла, однако, в том, что американцы хотели уничтожить эти урановые запасы вместе с оставшимся в Восточной Германии персоналом Уранового клуба, тогда как русские хотели ими завладеть. При этом сами члены Уранового клуба представляли для них не меньшую ценность, чем уран и урановый концентрат. Им предстояло участвовать в создании в СССР заводов по производству урана.
В Советском Союзе в распоряжении Игоря Курчатова имелся в это время один килограмм урана, накопленного в Институте редких и чистых металлов АН СССР по технологии Зинаиды Васильевны Ершовой, в то время кандидата технических наук.
Американские охотники за членами Уранового клуба не знали о том, что Николаус Риль жив и скрывается в Бухе. Не знали об этом и в гестапо. Сам Риль не сомневался, что его могли разыскивать лишь для того, чтобы похитить или ликвидировать.
Тимофеев-Ресовский встречается с Завенягиным, заместителем Берии
Тимофеев-Ресовский часто рассказывал о своей встрече в Бухе с Авраамием Павловичем Завенягиным, в то время генерал-лейтенантом НКВД и первым заместителем наркома Лаврентия Берии. И отзывался Тимофеев-Ресовский о Завенягине очень высоко. Именно Завенягин, согласно этим рассказам, хотел сохранить буховскую лабораторию генетики со всеми русскими сотрудниками и перевезти ее в СССР. Я слышал эти рассказы много раз. Даниил Гранин, часто приезжавший в Обнинск для записи рассказов Николая Владимировича, через много лет воспроизвел один из них в знаменитом романе «Зубр» (глава 34):
«Когда Завенягин, посетив Бух, познакомился с Зубром, он безошибочно оценил значимость этого человека, ценность его работ и всего коллектива лаборатории, что досталась нам в полном составе, в целости и сохранности…»
Я и сам не имел оснований сомневаться в этой версии.
Вклад Николауса Риля в советский атомный проект
Действительную причину приезда Завенягина в Бух раскрыл мне лишь весной 1979 года Карл Циммер во время нашей встречи в Гейдельберге. (Я тогда приезжал в ФРГ в связи с выходом в Гамбурге моей книги об Уральской ядерной катастрофе.) Сразу после капитуляции Германии 8 мая (для СССР 9 мая) Николаус Риль именно через Циммера вступил в контакт с советским командованием. Все детали Циммер не рассказывал. Понять, о чем идет речь, военные не могли, но дали ему 11 или 12 мая возможность поговорить по телефону с Москвой. В своих воспоминаниях, которые были написаны до 1970 года, но частично опубликованы через много лет, Риль сообщал (далее в двойном переводе – с немецкого на английский и с английского на русский):
«В середине мая 1945 года два полковника НКВД неожиданно приехали в Бух из Берлина вместе с моим другом К. Г. Циммером, который в это время активно работал в моей научной организации и одновременно в Институте мозга в Берлин-Бухе… Очень скоро выяснилось, что это были не настоящие полковники. Они оказались физиками, одетыми в полковничьи мундиры. Один из них был Л. А. Арцимович, другой – Г. Н. Флеров… Вскоре приехал третий известный физик – Ю. Б. Харитон, в слишком большой военной фуражке…» (Nicolaus Riehl. Stalin’s Captive. P. 71–72).
Через два-три дня Риль встретился и с Завенягиным. Встреча Завенягина с Тимофеевым-Ресовским была, очевидно, жестом вежливости, демонстрацией либерализма для немецких ученых. Подробности своих переговоров с «полковниками», продолжавшихся несколько дней, Риль никогда не раскрывал. Он лишь сообщал, что первой работой, которую ему поручили, было руководство разборкой развалин Ораниенбурга, чтобы извлечь из-под разрушенных заводских зданий сохранившееся оборудование, материалы и документы. А сохранилось очень многое. Места для разборки завалов указывал Риль. Эту работу проводил две недели саперный батальон. Общее наблюдение за ходом работ осуществлял Завенягин. (В разных книгах по истории советского атомного проекта, изданных через много лет, утверждалось, что запасы немецкого урана были обнаружены именно при этих разборках развалин, что не соответствует действительности. Металлический уран и урановый концентрат хранились в других местах, раскрытых для группы Завенягина именно Рилем и Циммером.)
В эти дни Завенягин мог убедиться, что Риль очень твердый человек и никакие угрозы на него не подействуют. Несколько «полковников», объяснявшихся с Рилем не очень вежливо, получили немедленный отпор и были по его требованию отстранены или получили выговор. Риль просто отказался с ними разговаривать. По словам Циммера, условия своего сотрудничества по проблеме урана Риль ставил очень определенные и жесткие. Он должен иметь в России относительную свободу и те же полномочия, что и в Германии. Поехать он соглашался лишь с женой и двумя дочерями. Основные специалисты должны быть из его команды. Без группы опытных немецких физиков работа была бы невозможна. Определялись также их заработки и степень свободы. Гарантию выполнения этих условий Риль хотел получить не от Завенягина и не от Берии, а от Сталина, при этом устную гарантию вождя он считал недостаточной. И требуемая гарантия, судя по развитию событий, была получена.
Вот что говорил Тимофеев-Ресовский в своих воспоминаниях, записанных в разное время, но опубликованных лишь в 1995 году, о немецких коллегах Риля:
«…человек 20 было… они по договору специалисты. До 52-го включительно у них был договор. Они получали колоссальное жалованье. Риль, который приехал к нам с высоким званием научного консультанта всего объекта нашего, получал 12 000 в месяц, это была зарплата министра высокой категории – СССР, а не РСФСР» (Из воспоминаний. М.: Прогресс,1995. С. 340).
Я предполагаю, что секретное «трудовое соглашение» до сих пор хранится в сейфе какого-нибудь швейцарского банка и находится под контролем адвокатской фирмы. В швейцарский банк, по-видимому, перечислялись оклады и премии немецких инженеров, химиков и металлургов. Известно, что все премии они получали в твердой валюте. В Советском Союзе они получали пайки, а не ходили по магазинам. До конца 1947 года в СССР существовала карточная система. По соглашению они могли возвратиться в Германию через определенные сроки. Информация, появившаяся через много лет в немецких и американских источниках, о том, что Риль был арестован в Берлине и принужден к сотрудничеству, не соответствует действительности. Принуждение или угрозы в этом случае не годились. Только взаимное доверие, добровольное согласие и материальное поощрение могли обеспечить достижение цели. (Риль привык курить только лучшие гаванские сигары. Было оговорено, что его потребности в гаванских сигарах будут удовлетворены.) Советскому Союзу нужен был не только уже накопленный уран, стране требовалось создать отрасль по производству урана из урановой руды. Только добровольное сотрудничество с Николаусом Рилем позволило СССР испытать первую атомную бомбу в 1949 году. Плутоний для этой бомбы был получен из того урана, который привезли из Германии в мае 1945 года.
Н. Риль вылетел в Москву 9 июня 1945 года с семьей и несколькими ключевыми сотрудниками (около пятнадцати), также получившими гарантии. Риль упоминал в своей книге двоих: Г. Вирта (Gunteer Wirths) и Г. Тиме (G. Thieme). Они получили в 1949 году Сталинские премии и ордена Трудового Красного Знамени. В настоящее время известны и имена других. В Москве семью Риля поселили на особой даче, которую в 1943–1944 годах занимал фельдмаршал Фридрих фон Паулюс после капитуляции его армии в Сталинграде. Эта дача была построена до революции миллионером Рябушинским. Однако ни Риль, ни Циммер, возвратившись в 1955 году сначала в ГДР, а затем переехав в ФРГ, никогда не настаивали на своих заслугах в создании советского атомного оружия и приоритете в создании урановых производств. В неизбежных интервью для немецкой или американской прессы и для исследователей истории атомного оружия они давали разные объяснения, иногда отрицая добровольность сотрудничества. Риль в СССР сохранял относительную свободу. Сталин был осведомлен о его работе. Когда 18 ноября 1949 года Л. Берия, И. Курчатов, А. Завенягин, Ю. Харитон и другие (более тридцати человек), награжденные 29 октября за успешное испытание атомной бомбы званиями Героев Социалистического Труда, направили Сталину благодарственное письмо, подготовленное каллиграфическим почерком в одном экземпляре, Сталин в левом верхнем углу документа написал вопрос: «Почему нет Рилля (немец)?». Риль тоже был удостоен звания Героя Социалистического Труда, и ему уже были вручены 16 ноября медаль Золотая Звезда и орден Ленина. Остается неизвестным, отказался ли Риль участвовать в подготовке письма или Берия и Завенягин – организаторы верноподданнического обращения – решили не показывать его немецкому коллеге. Он вряд ли подписался бы под письмом с обещанием Сталину «с еще большей энергией и самоотверженностью работать над дальнейшим развитием… и отдать все силы и знания, чтобы с честью оправдать Ваше доверие».
Полный текст Постановления СМ СССР от 29 октября, опубликованный в книге «Атомный проект СССР» (1999. Т. 2. С. 556), в отношении Риля говорит:
«84. РИЛЯ Николая Васильевича, доктора, начальника лаборатории, руководителя разработки и внедрения в производство технологии изготовления чистого металлического урана:
– представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда;
– премировать суммой 350 000 руб. (помимо выданной ранее части (50 %) премии в сумме 350 000 руб. и автомашины “Победа”).
Присвоить доктору Рилю Н. В. звание лауреата Сталинской премии первой степени.
Установить доктору Рилю Н. В. двойной оклад жалованья на все время его работы в данной области.
Построить за счет государства и передать в собственность доктору Рилю дом-особняк или дачу, с обстановкой…»
И. В. Курчатов, «руководитель работ по созданию атомных реакторов», награждался по более высокой категории: 500 000 рублей и автомашиной ЗИС-110. Самую высокую награду получил Харитон Юлий Борисович, «главный конструктор атомной бомбы…»: 1 000 000 рублей и автомашину ЗИС-110. К подаренному автомобилю полагался и шофер на государственной зарплате.
В 1954 году Риль получил и Ленинскую премию, а также особую премию Средмаша и в качестве подарка от Маленкова и Хрущева – дачу в Абхазии недалеко от Сухуми.
Арест Тимофеева-Ресовского. Карлаг, Электросталь и Сунгуль (1945–1947)
Тимофеева-Ресовского арестовали ночью 13 сентября. Его рассказы об этом событии варьировали в зависимости от собеседника. Но причину ареста Николай Владимирович не скрывал: он сопротивлялся демонтажу и вывозу в СССР сложного оборудования, особенно нейтронного генератора и других установок для облучения животных. В то время трофейные команды работали на всей территории Восточной Германии. Каждый советский вуз или научно-исследовательский институт посылал свою команду. Профессорам выдавали форму полковников, доцентам – майоров, аспирантам – лейтенантов. Рабочие бригады формировались на месте из остарбайтеров. Из Тимирязевской сельскохозяйственной академии, где я тогда заканчивал первый курс, за два месяца до падения Берлина отправили отряд, состоявший из двенадцати профессоров во главе с экономистом, профессором С. Г. Колесневым. Нужно было обследовать восточные территории, отходившие по Ялтинским соглашениям Польше. Уже в марте 1945 года из оккупированных Красной Армией территорий вокруг Бреслау (сейчас это Вроцлав) стал прибывать в учебные хозяйства Тимирязевки племенной немецкий скот: лошади-тяжеловозы, породистые свиноматки и хряки, а также сельхозтехника и многое другое. В мае для физиологов растений прибыла разобранная лаборатория искусственного климата с большой теплицей, для ботаников – новый гербарий и микроскопы, для кафедр химии – наборы реактивов и приборы. Библиотека ТСХА пополнилась за счет библиотеки Лейпцигского университета. Студенты, и я в том числе, работали на разгрузке товарных эшелонов, прибывавших в Москву. Каждая такая трофейная команда, а их были сотни, имела свои приоритеты. Демонтировались и отправлялись в СССР заводы: автомобильный (Опель), оптический, химические и другие. Институт по изучению мозга в Бухе, в составе которого был и относительно небольшой отдел генетики и биофизики, освобождался от оборудования московским Институтом мозга АМН СССР, директором которого был в то время академик Семен Александрович Саркисов. А. И. Солженицын со слов Николая Владимировича в Бутырской тюрьме в 1946 году запомнил и потом записал некоторые подробности:
«В 1945-м году советские войска вошли в Бух (северо-восточное предместье Берлина), Тимофеев-Ресовский встретил их радостно и целеньким институтом… Приехали представители, походили, сказали: – У-гм, пакуйте все в ящики, повезем в Москву. – Это невозможно! – отпрянул Тимофеев, – все погибнет! Установки налаживались годами! – Гм-м-м., – удивилось начальство. И вскоре Тимофеева и его заместителя Царапкина арестовали и повезли в Москву… Теперь президент научно-технического общества 75-й камеры бодрился, что он нигде не допустил ошибки» (Архипелаг ГУЛАГ. Париж, 1973. С. 592.)
Постановление на арест было составлено наспех 27 сентября: «…выехал в научную командировку в Германию и оттуда не возвратился, т. е. изменил Родине…»
Постановления на арест утверждались разными начальниками, высшим по чину был генерал армии В. Н. Меркулов, нарком госбезопасности СССР.
Вслед за Тимофеевым-Ресовским в начале октября был арестован в Бухе и Карл Циммер, которого несколько раз допрашивали через переводчика. В это же время арестовали и генетика Сергея Романовича Царапкина, друга и заместителя Тимофеева-Ресовского, и других русских сотрудников института. Их объединили в одно дело. Циммера как немецкого ученого вместе с немецкими коллегами Борном и Катчем выделили в особое производство. Их обвинили в «саботаже демонтажа ценного оборудования института». Обвинение сформулировала новая комиссия, в которой главную роль играл полковник медицинской службы НКВД Г. М. Майрановский, главный токсиколог НКВД, изучавший яды, действующие на нервную систему и мозг. В декабре русских заключенных перевели в Москву. Судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Тимофеева-Ресовского и Царапкина происходило в Москве 4 июля 1946 года. Приговор, лишение свободы в ИТЛ сроком на десять лет с конфискацией имущества, объявили к ночи в тот же день.
Карл Циммер и другие немецкие сотрудники Тимофеева-Ресовского – А. С. Катч и Г. Борн – после множества допросов в Берлине были отправлены в лагерь немецких военнопленных в Красногорске, недалеко от Москвы. Весной 1946 года Николаус Риль, уже создавший на базе завода «Электросталь» возле Ногинска завод по производству металлического урана, который выдавал по тонне урана в неделю, приобрел достаточный авторитет. Завенягин, выполнявший по линии НКВД все требования Риля, и Борис Ванников – по линии СНК получили от Риля просьбу, которую они не могли проигнорировать. Риль заявил, что Циммер, Борн (радиохимики по урану) и Александр Катч (медик) должны быть включены в исследовательскую группу на заводе «Электросталь»:
«Русские привезли этих ученых в Электросталь и включили в мою группу. Однако было очень трудно оправдать их присутствие на урановом заводе. Я старался доказать, что радиохимия и радиобиология должны участвовать в урановом производстве. Но это было нелегко. В результате все трое отправились в институт в Сунгуль, как только он был создан. Здесь они смогли работать более профессионально…» (Riehl… P. 121–122).
Завенягин уже знал, что спорить с Рилем по таким вопросам бесполезно.
Команде Риля предложили по прибытии в Москву срочный тур по Уралу и Сибири для выбора подходящего металлургического завода, который можно было бы быстро переоборудовать в урановый. Риль от такой экскурсии отказался. Он настаивал, что они согласны работать лишь вблизи Москвы или Ленинграда. Сотрудника Риля Г. Вирта отправили в конце июля осматривать завод в Красноярске. Атомные бомбы, сброшенные на Японию, завершили споры о выборе места. В августе 1945-го Риль выбрал завод «Электросталь» недалеко от Ногинска в 60 км к востоку от Москвы. Этот военный завод, производивший реактивные снаряды для «катюш» и бомбы, решением Государственного комитета обороны от 30 августа передали в Главпромстрой НКВД. Он стал известен как завод № 12. Было разрешено начать монтаж оборудования без рабочих чертежей по эскизам. Высокочастотные вакуумные электропечи, огнеупорные тигли и многое другое привезли из-под развалин Ораниенбурга. (Первый экспериментальный реактор в СССР Ф-1 был запущен в декабре 1946 года Игорем Курчатовым полностью на уране, привезенном из Германии. Блоки урана, покрытые алюминиевой оболочкой, – ТВЭЛы – привозили из Ногинска. Критичность была достигнута на 45-й тонне (см.: Жежерун И. Ф. Строительство и пуск первого в Советском Союзе атомного реактора. М.: Атомиздат, 1978).
В начале 1947 года Циммеру и Катчу удалось узнать, что Тимофеев-Ресовский находится в ИТЛ Карлаг. К этому времени Риль довел производство чистого урана до 2 тонн в неделю и был при этом абсолютно незаменим, так как ключевая группа инженеров-металлургов была немецкой. Большая часть рабочих завода состояла из заключенных-остарбайтеров. Циммер и Риль понимали, что их друг погибнет в Карлаге. Тимофеева-Ресовского записали в группу Циммера, и просьба о его переводе в «Электросталь» поступила к Завенягину. Распоряжение Завенягина о доставке Тимофеева-Ресовского в Москву поступило в МВД, но, очевидно, через посредников и не как приоритетное. Завенягин в это время был заместителем Берии по 1-му Главному управлению, а не МВД. Только этим можно объяснить многодневный этап в Москву в переполненном столыпинском купе, который лишь чудом не погубил уже сильно ослабленного в лагере узника. Перевод Тимофеева-Ресовского на урановый завод не был освобождением и оформлялся как перевод из одного ИТЛ в другой. Поэтому и отправка была этапом. В Ногинске существовал свой ИТЛ (Ногинский ИТЛ, или Строительство 713). В 1947 году здесь работали 3150 заключенных, в 1948-м уже 8280 (данные архивов МВД). Из арестантского вагона Тимофеева-Ресовского, находившегося в бессознательном состоянии, отправили вместе с другими сначала в медсанчасть Бутырской тюрьмы «на разборку» и уже оттуда через два дня в особую больницу МВД.
Существует легенда, автором которой частично был сам Николай Владимирович, о том, что Завенягин ничего не знал о его аресте и приговоре. Я, как и другие, не имел в то время оснований в ней сомневаться. Д. Гранин в «Зубре» создал из нее сюжет:
«Когда Завенягин хватился, Зубра найти не могли; а может, и вправду затерялись документы, как объясняли потом. Во всяком случае, разыскивали его больше года и нашли лишь в начале 1947 года, доставили в Москву, а оттуда направили на Урал. И стал он там заниматься тем, о чем договаривался с Завенягиным…» (глава 34).
Сейчас для меня очевидно, что Завенягин, ничего не понимавший в генетике, после Берлина не вспоминал о Тимофееве-Ресовском. Если бы его везли из Карлага как важного эксперта для научной работы по особому приказу, то не впихнули бы в «купе», многие пассажиры которого не вынесли путешествия.
Вторую легенду сочинили ученики Тимофеева-Ресовского В. Иванов, Н. Ляпунова и Ю. Богданов к юбилейной статье для журнала «Генетика» в 2000 году:
«…из-за неразберихи с потоками заключенных в Бутырской тюрьме в Москве Тимофеев-Ресовский провел около полугода в страшном Карагандинском лагере МВД, дошел до глубокой дистрофии, перенес пеллагру, частично потерял зрение, по счастливой случайности был найден в этом лагере и специальным курьером доставлен в Москву, где его лечили в “кремлевской” больнице МВД…» (Т. 36. № 10. С. 1421).
Со «спецкурьерами» МВД важные заключенные ездили обычно в купе без посторонних.
В действительности главные усилия в поисках Тимофеева-Ресовского, пропавшего в ГУЛАГе, предпринимались Циммером, Борном и Катчем, его друзьями и коллегами, после начала их работы по контрактам на заводе «Электросталь». Риль им помогал. Регулярно запрашивала все инстанции жена Николая Владимировича Елена Александровна, оставшаяся в Бухе и не имевшая о муже никаких сведений. Потеряться Тимофеев-Ресовский не мог. В тюрьмах и лагерях они были вместе с Царапкиным. Царапкин тоже попал в Карлаг. Но он как биолог оказался там лаборантом в медсанчасти, а не на общих работах. Его затребовал из лагеря в Сунгуле уже Тимофеев-Ресовский. К. Циммер рассказывал мне об этом после прочтения романа «Зубр» в 1987 году (он хорошо владел русским). Первые выпуски журнала с этим произведением Гранин сам привез в Лондон, где я с ним встречался. Писатель работал над ним много лет, и оно проходило через Главлит. Всю правду Гранин писать еще не мог.
В 1947 году завод № 12 производил тонну металлического урана в день, в десять раз больше, чем заводы Ораниенбурга. Н. Риль, вместе с Циммером, Катчем и Борном, предложил создать в СССР самостоятельную лабораторию по радиобиологии продуктов деления урана. В число возможных сотрудников включили и Царапкина. Для создания такой лаборатории МВД выбрал собственный санаторий возле озера Сунгуль на Южном Урале. Выбор определялся тем, что неподалеку, восточнее Кыштыма и Каслей, уже началось строительство главного в СССР центра по производству плутония для атомных бомб – завода № 817, получившего впоследствии обозначение Челябинск-40. Официально решение возглавляемого Берией специального комитета при Совете министров СССР об организации Лаборатории Б на базе санатория «Сунгуль» было принято 11 апреля 1947 года. Завенягин был одним из семи членов этого комитета. Решения спецкомитета утверждались Сталиным и сразу принимались к исполнению. Спецкомитет имел в Госбанке СССР открытый счет. В Сунгуле на объекте 0211 Тимофеев-Ресовский, Царапкин и Циммер очень плодотворно работали с лета или осени 1947 до 1955 года. Научным директором объекта назначили в 1950 году Н. Риля. Завод № 12 мог уже работать без него. (Сунгуль через десять лет был преобразован в Челябинск-70. Сейчас это красивый город Снежинск с 50 тысячами жителей. Местные краеведы, не желая считать основателем своего города Лаврентия Берию, обратили недавно внимание на Николауса Риля.)
Некролог для Genetics
Статью-некролог для Genetics я послал редактору Мелвину Грину в начале августа. В сборе и оценке работ Тимофеева-Ресовского по генетике дрозофилы мне очень помогла Раиса Львовна Берг, приславшая подробное перечисление его наиболее важных открытий по мутациям. Я также консультировался с друзьями Николая Владимировича – Максом Дельбрюком, Оке Густафссоном и Гансом Штубе. Благодаря этому я и сам смог лучше оценить значение Тимофеева-Ресовского для генетики. Дарвин открыл роль мутаций в эволюции. Мендель доказал, что мутации происходят в наследственных частицах – генах. Морган обнаружил, что гены локализованы в хромосомах. Циммер, Тимофеев-Ресовский и Дельбрюк доказали в 1935 году, что гены – это большие молекулы. Идентификация генов с ДНК и «двойная спираль» Уотсона и Крика – это следующие этапы молекулярной биологии, родившейся в 1935 году.
Карл Циммер тоже готовил некролог для журнала Mutation Research. В области мутаций более крупного авторитета, чем Тимофеев-Ресовский, в мире не было. Моя статья «Nikolai Vladimirovich Timofeeff-Ressovsky (1900–1981)» была опубликована в январе 1982-го (Vol. 100. P. 1–5).
В Москве обстоятельная статья-некролог, написанная группой друзей и коллег Тимофеева-Ресовского (Л. А. Блюменфельд, М. В. Волькенштейн, Н. Н. Воронцов, О. Г. Газенко, В. И. Иванов), была напечатана в журнале «Молекулярная биология» в ноябре 1981-го (Т. 15, вып. 5. С. 1194–1198):
«…скончался один из величайших биологов современности… Советская и мировая наука потеряла одного из наиболее ярких ученых-энциклопедистов… широта ученого-энциклопедиста сочеталась с даром блестящего педагога и воспитателя, с талантом полемиста…»
В изложении событий в жизни Николая Владимировича начиная с 1941 года авторы пошли, однако, на некоторые искажения истины. Отказ от возвращения на родину в 1937 году не упоминается. Николаус Риль у авторов попал в число «антифашистски настроенных ученых». Трагический десятилетний период в жизни Николая Владимировича, включая арест, суд и Карлаг, полностью пропущен. Весь период работы на Урале в сунгульской секретной лаборатории с 1947 до 1955 года авторами некролога тоже не упоминается. Не было в этой статье и фотографии ученого. Публикация портретов разрешалась Главлитом лишь для реабилитированных. Винить авторов в таких искажениях и купюрах, конечно, нельзя. То был компромисс с цензурой.
Посмертной реабилитации Тимофеева-Ресовского удалось добиться лишь в 1992 году. Решение об этом вынес прокурор отдела по реабилитации жертв политических репрессий Н. Сироткин, и его утвердила помощник генерального прокурора РФ Г. Ф. Весновская. 100 лет со дня рождения великого ученого в 2000 году можно было теперь отметить широко и достойно.
Завершая эту главу-очерк, хочу признать, что среди всех ученых, с которыми мне довелось общаться в Советском Союзе, в Европе и в Америке, Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, безусловно, был наиболее яркой и талантливой личностью.