Генетика и радиобиология
К началу 1966 года определились основные научные направления экспериментальных и теоретических исследований нашего отдела в институте. Владимир Корогодин, открывший ранее явление пострадиационного восстановления клеток, начал изучать зависимость этого восстановления от плоидности дрожжевых клеток. Двойной (диплоидный) набор хромосом значительно увеличивал устойчивость этих клеток к облучению по сравнению с гаплоидными. Тетраплоидность (клетки с четырьмя наборами хромосом) повышала резистентность клеток к облучению еще больше. Это открытие противоречило признанной в радиобиологии теории, согласно которой главной мишенью облучения являлось клеточное ядро. Крупные клеточные ядра обычно повреждаются облучением сильнее, чем мелкие, так как являются более легкой мишенью для альфа-, бета– или гамма-частиц облучения. Возникла новая теория радиочувствительности клеток и тканей, которая обращала внимание не столько на размеры ядра или хромосом, сколько на роль повторяемости важных генов в обеспечении устойчивости клеток к повреждениям. Мишенью для облучения было не клеточное ядро, а каждый отдельный ген.
Я быстро оценил значение этого открытия и для геронтологии, предположив, что повторяемость одних и тех же генов и в форме лишних наборов хромосом (диплоидность, триплоидность, тетраплоидность), и в составе ДНК (амплификация) может увеличивать и потенциальную продолжительность жизни клеток и тканей. Экспериментально это можно было показать, например, при исследовании печени молодых и старых мышей. Старение печени сопровождается уменьшением количества, но увеличением плоидности ее клеток и одновременным увеличением их устойчивости к облучению. Полиплоидные клетки могли накапливать больше молекулярных изменений, не теряя при этом способности выполнять, хотя и более замедленно, свои функции. У них был больший резерв важных для жизни генов. Стали намечаться контуры молекулярно-генетической теории старения.
Тимофеев-Ресовский начал готовить книгу по генетическим основам эволюционного процесса, которая объединяла его прежние исследования по популяционной генетике и биоценозам.
В конце 1965 года я тоже приступил к работе над новой книгой, которую озаглавил «Молекулярно-генетические механизмы развития». За ней в перспективе должна была последовать и книга по старению. На 1966 год мы планировали начать исследование возрастных изменений спектра белков клеточных ядер (гистонов) у двух линий мышей, короткоживущей и долгоживущей, в результате старения и под действием облучения. В геронтологии такие планы составляются обычно на много лет.
Кимберовская премия
В конце декабря 1965 года Тимофеев-Ресовский получил из США заказное письмо с обратным адресом Национальной академии наук в Вашингтоне. Когда письмо принесли из администрации института, Николай Владимирович был в кратковременном отъезде, а Елена Александровна и мы с Корогодиным сидели в его кабинете, обсуждая текущие дела. Кризис с увольнением Николая Владимировича на пенсию только что миновал. Елена Александровна была уже уволена, но продолжала работать на добровольных началах. Она все письма читала вслух, а ответ нередко составлялся коллективно всеми, кто находился в кабинете. Обычно Николай Владимирович соглашался с содержанием и подписывал его. Сам писать он не мог из-за плохого зрения. То письмо из США оказалось необычным. Секретарь по международному сотрудничеству Национальной академии США Гаррисон Браун (Harrison Brown) сообщал, что Совет академии принял решение о присуждении Н. В. Тимофееву-Ресовскому Международной Кимберовской премии «За выдающийся вклад в генетику», а именно за его достижения в изучении мутаций. «Премия, – сообщал Браун, – состоит из золотой медали и денежной награды в сумме 2000 долларов. И медаль, и денежная премия по традиции вручаются ежегодно на специальном премиальном заседании Национальной академии ее президентом». Президент Национальной академии США профессор Фредерик Зейц (Frederick Seitz), по словам Брауна, уже обратился с письмом к президенту АН СССР М. В. Келдышу и просил его передать Тимофееву-Ресовскому официальное приглашение приехать в Вашингтон 25–28 апреля 1966 года для участия в ежегодной конференции и получения Кимберовской премии. Все расходы по этой поездке в США Национальная академия брала на себя.
Письмо Брауна очень нас обрадовало, хотя ни Корогодин, ни я никогда не слышали о существовании Кимберовской премии. Когда через два дня Тимофеев-Ресовский вернулся в отдел, оказалось, что и он ничего не знает ни о Кимбере, ни о Кимберовской премии. Среди московских генетиков, которым мы позвонили, тоже никто понятия не имел о ее существовании. Но Б. Л. Астауров вспомнил, что в аудитории мемориального Менделевского симпозиума в Брно он видел стенд с надписью: «Лауреаты Кимберовских премий». А я, будучи начинающим фотолюбителем, много наснимал своим «Зенитом» в Брно. Просмотр чехословацкой коллекции снимков неожиданно дал результат. На одном из них была видна часть Кимберовского стенда, на котором можно было различить очертания необычно большой барельефной медали с изображением Дарвина, Менделя, Моргана и Бетсона и несколько фотографий лауреатов. Был виден портрет Курта Штерна (Kurt Stern), крупного специалиста в области генетики человека, Г. Мёллера, открывшего радиационный мутагенез, и Дж. Бидла (Beadle J.), создателя биохимической модели работы гена и автора теории «один ген – один фермент». Мёллер и Бидл были также лауреатами Нобелевской премии.
Мы, сотрудники отдела, ждали, что М. В. Келдыш пришлет Тимофееву-Ресовскому поздравление письмом или телеграммой. Но к середине января никаких посланий из АН СССР не было. Тимофеев-Ресовский написал личное письмо Келдышу, которое один из сотрудников отдела отвез в Президиум АН СССР. В это письмо была вложена фотокопия послания от Брауна. Ответа опять не последовало. Зная уже мои способности преодолевать бюрократические преграды, Николай Владимирович попросил меня заехать в Президиум АН СССР и узнать положение дел. В свой ближайший библиотечный день я приехал в старинный особняк, построенный П. А. Демидовым в середине XVIII века, где размещался Президиум АН. За этим зданием раскинулся Парк культуры и отдыха им. Горького. Секретарша Келдыша, почтенная дама, тут же открыла письмо Тимофеева-Ресовского и, просмотрев его, отправила меня в иностранный отдел АН, находившийся в бывшем флигеле. Там никакого письма президента Американской национальной академии Зейца от 9 декабря 1965 года не было зарегистрировано, и сотрудники отдела ничего о нем не знали. Они предположили, что письмо могло быть передано главному ученому секретарю АН, академику Н. М. Сисакяну. Сисакян, физиолог растений, бывший лысенковец, которого я знал уже очень давно, потерев лоб, вспомнил: «Да, было такое письмо Зейца, но мы переслали его Н. Н. Блохину в Академию медицинских наук». Там-то я и нашел послание Зейца. Н. Н. Блохин, президент АМН СССР, пока на него не ответил, поручив международному отделу АМН прежде выяснить статус Кимберовской премии, установить список всех ее лауреатов и узнать, кем был сам Кимбер и каким образом он создал свое состояние. Поручение Блохина пока не выполнили, так как про Кимберовские премии не было никаких сведений ни в Большой советской, ни в Британской, ни в Американской энциклопедиях. Не имея сведений о статусе премии, Блохин не стал принимать никаких решений. Заведующая международным отделом АМН В. Г. Захарова очень просила меня узнать что-либо о Кимберовской премии. Кимберовская медаль, хотя и золотая, не вызывала у нее эмоций, но 2000 долларов были в то время приличной суммой. В СССР именно в 1965 году изменилась валютная политика правительства и появились магазины «Березка», где можно было покупать товары за иностранную валюту. За 2000 долларов там можно было купить автомобиль «Волга».
Я сразу послал телеграмму в Калифорнийский университет профессору М. Лернеру. Ответ, отправленный экспресс-почтой, пришел очень быстро. В письме от 1 февраля 1966 года Лернер объяснил:
«Кимберовская генетическая премия была учреждена Джоном Кимбером, одним из наиболее успешных животноводов и птицеводов США. Он был пионером в применении точных генетических и статистических методов для улучшения пород животных и, начав с небольшой фермы в 20 милях от Беркли, здесь в Калифорнии, превратил ее со временем в многомиллионное всемирно известное дело, способствовавшее улучшению селекции животных во всем мире… В соответствии с пожеланиями Кимбера было решено, что Золотая медаль и денежная премия будут присуждаться не за отдельные, даже крупные, открытия, как Нобелевские премии, а за общий вклад ученого в генетику… Премия была установлена в 1955 году… Лауреатами премии в прошлые годы стали: В. Е. Касл, Г. Мёллер, С. Райт, А. Стертевант, Ф. Добжанский, Т. Сонненборн, Г. Бидл, М. Демерец, Дж. Холдейн, К. Штерн, М. Дельбрюк и А. Херши…»
Вскоре бандеролью прибыли и печатные материалы о Кимберовской премии, общее описание ее статуса и серия листовок с портретами, биографиями и научной характеристикой лауреатов этой премии. Сам Кимбер был тогда жив, его ферма процветала и рассылала материалы о присуждении премий в научные музеи и институты многих стран. Кимберовская медаль, необычно большая и отлитая из чистого золота (весом 400 г), несомненно, представляла собой произведение искусства работы всемирно известного скульптора Мальвины Гоффман, ученицы Огюста Родена. Скульптуры Мальвины Гоффман были выставлены во многих музеях мира. На лицевой стороне медали были выгравированы слова: «Кимберовская Генетическая Премия Национальной Академии Наук» и «За выдающийся вклад в генетику». Имя лауреата гравировалось на обратной стороне медали. Это была единственная в мире премия специально по генетике. Один из лауреатов премии Макс Дельбрюк был учеником Тимофеева-Ресовского и работал вместе с ним в Германии в 1934–1939 годах. Позже он эмигрировал в США.
Все полученные материалы о Кимберовской премии были переданы в международный отдел АМН СССР. В феврале 1966 года секретарь по иностранным делам Национальной академии направил письмо президенту АМН СССР Н. Н. Блохину и копию этого письма в Обнинск лауреату премии. Однако ответа из АМН СССР не последовало. Сам Николай Владимирович отправил в США письмо, в котором благодарил за присуждение ему премии. Однако в отношении приезда в США лауреату пришлось ограничиться выражением туманной надежды, которая гасла с каждым днем.
Прошел март, за ним апрель. В конце июня Тимофеева-Ресовского вызвали в АМН СССР вместе с директором ИМР Г. А. Зедгенидзе. Их принял Н. Н. Блохин. В довольно сухой форме он сообщил, что «по мнению авторитетных инстанций, присуждение премии Тимофееву-Ресовскому является провокацией американцев». Под «авторитетными инстанциями» явно подразумевались инструкторы из ЦК КПСС. Блохин настоятельно рекомендовал отказаться от этой премии и заявил, что Президиум АМН СССР премии Кимбера не признает и вступать в переписку с американской академией по этой проблеме не будет. Блохин считал, что в СССР есть более заслуженные генетики и что Тимофеев-Ресовский был выделен американцами по политическим соображениям.
Нелепость такой позиции Блохина была вопиющей. Равным Тимофееву-Ресовскому по международному статусу в генетике был в СССР лишь покойный Н. И. Вавилов. Николай Владимирович, естественно, отверг рекомендации Блохина.
Мы с В. В. Корогодиным решили, что выходом из создавшегося тупика может быть только публикация в научном журнале сообщения о присуждении Тимофееву-Ресовскому Кимберовской премии, а также краткого описания ее статуса и заслуг ученого. К статье прилагались две фотографии – самого лауреата и Кимберовской медали. Цель была – срочно опубликовать эту заметку в разделе «Новости и хроника» журнала «Генетика». Редактор журнала профессор П. М. Жуковский поддержал эту идею. Заметка была напечатана в августе, но Главлит почему-то не разрешил публиковать фотографии. Номер журнала «Генетика» с краткой статьей о присуждении Кимберовской премии по генетике Тимофееву-Ресовскому был сразу выслан в США профессорам Зейцу и Лернеру, что быстро продвинуло решение проблемы. Тимофееву-Ресовскому снова прислали приглашение приехать в США, но одновременно предложили провести церемонию вручения в Москве. Николай Владимирович выбрал второй, более надежный вариант. «Мне было бы исключительно приятно вновь посетить Вашу страну, – писал Н. В. в ответном письме, – встретить там моих старых друзей и завязать новые знакомства. Но мне кажется, что в ближайшие годы подобное желание неосуществимо реально…»
Его письмо было отправлено в США как заказное и с уведомлением о вручении. Уведомление вернулось в Обнинск с личной подписью Зейца. После этого наступило долгое молчание, хотя какие-то действия со стороны американской академии, безусловно, предпринимались. Видимо, между академиями и их президентами шел какой-то спор. Но это лишь поднимало проблему на более высокий уровень. В конечном итоге в Москву для вручения Кимберовской премии Тимофееву-Ресовскому приехали секретарь Национальной академии в Вашингтоне Гаррисон Браун и ее вице-президент профессор Г. Б. Кистяковский.
Приезд в Москву Георгия Богдановича Кистяковского для вручения Кимберовской премии был символическим. Знаменитый химик и специалист по цепным реакциям, он был не только вице-президентом американской академии, но и официальным советником президента США по вопросам науки. Этот пост был создан президентом США Эйзенхауэром, и Кистяковский сохранил его в период президентства Кеннеди и Джонсона. Георгий Богданович был русским, он родился в 1900 году в Киеве, учился в Петрограде и эмигрировал в США в 1920 году из Одессы во время Гражданской войны. По дипломатическому статусу его в Москве должны были встречать посол США в СССР и представитель МИД СССР. Церемония вручения Кимберовской премии перешла на уровень дипломатических отношений двух стран и могла быть лишь торжественной и публичной. Н. Н. Блохин первоначально хотел ее бойкотировать, но где-то решили иначе. 31 марта 1967 года в кабинете президента АМН СССР собрались около шестидесяти человек, в основном московские и обнинские ученые. Большинство из них пришли или приехали без всяких приглашений. Это стало неожиданным для Блохина, он планировал короткую деловую процедуру. Прибыли Кистяковский и Браун и еще четыре американца, двое из них – журналисты. Обнинские сотрудники по просьбе Тимофеева-Ресовского принесли несколько бутылок шампанского, хотя никакого банкета не предусматривалось. Вводное, очень формальное выступление Блохина для американцев не переводили. Затем Кистяковский зачитал адрес президента американской академии Фредерика Зейца и вручил лауреату сначала зачитанный адрес, затем диплом, золотую Кимберовскую медаль, ее настольный бронзовый дубликат и чек на 2000 долларов. Ответную речь Тимофеев-Ресовский произнес на английском языке. От имени советских генетиков теплую речь произнесла А. А. Прокофьева-Бельговская, профессор МГУ. Официантки буфета разнесли бокалы шампанского, и церемония закончилась.
Как стало известно позже, Кистяковский и Браун приехали в Москву главным образом для подписания договора о научном сотрудничестве США и СССР. В Москве их принимал М. В. Келдыш. Что Кистяковский везет в Москву Кимберовскую медаль для Тимофеева-Ресовского, ни Келдыш, ни Блохин не предполагали и попытались заблокировать эту часть программы визита. Но это означало бы проведение торжественной церемонии в посольстве США, на которую американцы могли пригласить большое число известных советских ученых. Ни Келдыш, ни Блохин не смогли бы бойкотировать эту церемонию, это был бы слишком плохой старт для договора о научном сотрудничестве. Пришлось уступить. Но теперь нельзя было и замалчивать присуждение премии. На следующий день, 1 апреля, в «Комсомольской правде» на первой странице появилось сообщение о заседании Президиума АМН СССР под заголовком «Главная премия по генетике – советскому ученому». Большой очерк о Н. В. Тимофееве-Ресовском опубликовал в журнале «Природа» академик Б. Л. Астауров. Цензура уже не убрала из этой статьи ни фото лауреата, ни фото Кимберовской медали. Опубликовали и фото ее вручения. В благодарственном письме профессору Зейцу сам Тимофеев-Ресовский, по своему обычаю, пошутил по поводу сопутствовавших проблем: «Я ведь был тринадцатым лауреатом…»
Владимир Дмитриевич Дудинцев
На церемонии вручения Кимберовской премии в АМН СССР присутствовал лишь один московский писатель – В. Д. Дудинцев. Он уже много лет работал над романом из жизни генетиков и дружил с многими из них. Дудинцев прославился в 1956 году своим романом «Не хлебом единым» – о проблемах изобретателей в бюрократической системе СССР. Этот роман, напечатанный в «Новом мире», был первой литературной сенсацией хрущевской оттепели. Однако очень быстро его объявили «клеветой на советскую действительность», и Хрущев в одном из своих выступлений назвал его публикацию «серьезной ошибкой» журнала. Главного редактора «Нового мира» Константина Симонова сняли и поставили на его место Александра Твардовского, который считался более лояльным и которого Хрущев знал лично. Твардовский был очень популярным тогда поэтом. Он уже занимал должность главного редактора «Нового мира» в 1950–1954 годах, тогда это было связано с тремя полученными им Сталинскими премиями по литературе (1941, 1946 и 1947), а не с его редакторскими способностями. Впоследствии Твардовский оказался еще более радикальным и либеральным редактором, чем Симонов. Тогда не все понимали, что литературный журнал – это не только редактор, но и редколлегия, сформировавшийся вокруг журнала авторский коллектив и сотни тысяч его подписчиков и читателей, которые выбрали «Новый мир» за его литературные достоинства.
После партийной критики новые произведения Дудинцева никто не решался печатать. Не было и переизданий романа «Не хлебом единым», несмотря на читательский спрос. Не печатали роман и областные издательства. Это фактически лишало писателя средств к существованию, а у него было четверо детей, и все еще школьники. Однако Дудинцев не сдавался, он имел твердый характер. Жизнь его закалила.
Владимир Дмитриевич родился в 1918 году уже после смерти отца. Его отец, дворянин и офицер русской армии, был расстрелян в Харькове в 1918 году только за то, что не снял погоны, возвращаясь с фронта домой к беременной жене. В. Д. Дудинцев окончил юридический институт в 1940 году. В 1941-м был призван в армию и воевал под Ленинградом. Командовал ротой. Имел награды. Был несколько раз ранен. Сюжет его нового романа, начатого в 1958 году, основывался на конфликте двух направлений в генетике. Подобно тому, как главный герой романа «Не хлебом единым» инженер Лопаткин не мог внедрить в практику свое новаторское изобретение в металлургии, в новом романе генетик-растениевод, работавший в Ленинграде, не мог внедрить в сельскохозяйственную практику, даже в сортоиспытание, новый очень высококачественный и иммунный сорт картофеля только потому, что он был создан методами классической генетики с применением полиплоидии (удвоения числа хромосом). Сюжет основывался на реальной истории.
Работа над романом привела Дудинцева к знакомству с генетиками и селекционерами в Москве и Ленинграде. Я встретился с ним в 1961 году у Майсурянов, еще во время работы в ТСХА (профессор Н. А. Майсурян был деканом факультета, его жена А. И. Атабекова – ботаником-цитологом, и я под ее руководством пытался создать в 1947 году полиплоидную фасоль). В 1962 году Дудинцев стал одним из первых читателей моей рукописи «Биологическая наука и культ личности». Мы очень быстро подружились. Живя в Обнинске, я почти в каждый свой приезд в Москву навещал и Дудинцева, он жил недалеко от станции метро «Университет» – всего несколько остановок по прямой от станции «Библиотека им. Ленина».
Перед визитом к Дудинцевым я обычно заходил в гастроном на Арбате. Холодильник в квартире моего друга почти всегда был пуст. Наталья Федоровна, жена писателя и тоже литератор, ставила чайник, и мы обсуждали текущие дела.
Работа над новым романом шла медленно. Дудинцеву с женой приходилось зарабатывать редактированием переводов на русский язык произведений узбекских, таджикских и киргизских писателей. Переводы на русский в союзных республиках обычно делались так плохо, что нередко нужно было весь текст переписывать заново. Между тем роман «Не хлебом единым» имел огромный успех за рубежом: в Англии он переиздавался два раза, в США – три, в ФРГ – двадцать раз! В Германии он стал бестселлером. Однако СССР не входил во Всемирную конвенцию об авторском праве и защите интеллектуальной собственности. Книги иностранных авторов издавали в СССР без разрешений, договоров и без выплаты авторских гонораров. Соответственно и советских авторов могли издавать за границей без договоров и без гонораров. Существовало радикальное различие и в системах авторского вознаграждения. В СССР оно рассчитывалось по объему книг (количеству авторских листов) и «ранга» издательств (было три категории), за рубежом – в зависимости от тиража, как процент доходов от продажи. В СССР были фиксированные тиражи, в западных странах они зависели от спроса и могли допечатываться. В СССР первые издания произведений почти всегда выходили в «толстых» журналах, в других странах – сразу в виде книг. Писательские гонорары зависели не столько от спроса читателей и тиражей, сколько от престижа издательств. Вторые издания оплачивались ниже первых, третьи еще ниже. Это, как предполагалось, стимулирует создание новых произведений. Советская система осуществляла политический контроль за литературой. Существование Союза писателей, подчиненного отделу культуры ЦК КПСС, было одной из форм такого контроля. Через Союз писателей шло и распределение благ: получение квартир, дач, предоставление творческих командировок, путевок в санатории и медицинское обслуживание. Зарубежная система отражала успех самих книг. Советская литература была «воспитательной», а писатели – «инженерами человеческих душ». Такие различия влияли на характер и качество самой литературы. В СССР, например, не появлялось хороших и острых детективов, на Западе почти не было интересных исторических романов; для их создания требуется много времени, и они обычно имеют больший объем и уже круг читателей.
Однажды, когда долги Дудинцева достигли критического уровня, я предложил ему начать какие-то действия по получению денег от зарубежных издателей. В кабинете Дудинцева стоял книжный шкаф, набитый иностранными изданиями его романа – немецким, английским, шведским, датским и множеством других. «Ты даешь мне согласие на переписку, – сказал я, – но ответы будут присылать на твой адрес и копии на мой абонентский ящик». Так мы и начали эту кампанию. Первые письма, обычно на английском, заказные и с уведомлением о вручении, я послал в издательство «Dutton» в Нью-Йорк и в издательство «Hutchinson» в Лондон, адреса которых были указаны в выходных данных их книг. Это были очень солидные и известные фирмы. К письмам прилагались фотокопии титульного листа переведенного издания. Мои послания дошли до адресатов, но ответов не поступало. Я отправлял новые письма. Мои аргументы сводились обычно к тому, что автор в трудном положении и не может в связи с этим продолжать литературную работу – и все это по причине пиратства западных издательств и ограничений, существующих для литературы в СССР. Западные издательства, писал я, лишь затрудняют положение советских авторов, так как успех книг в других странах оборачивается нуждой и бесправием на родине. Я просил от имени автора прислать хотя бы копии рецензий (издательства их получают и обязаны высылать автору) и отчетов о тиражах. Прямого требования гонораров в моих посланиях не было, но в качестве примера я приводил практику издательства «Oliver and Boyd» в Эдинбурге, которое, не имея со мной официального договора на книгу о синтезе белков, все же прислало отчет о тираже и выплатило гонорар. (О том, что тираж в этом случае составлял 1000 экземпляров, а гонорар около 300 фунтов, я, естественно, умалчивал.) Мне надо было создать впечатление, что спор по поводу романа «Не хлебом единым» только начинается, ведется опытным автором и может выйти на страницы прессы.
Не помню уже, как долго шла эта письменная кампания. Полученные ответы говорили о том, что во многих случаях зарубежные издательства переводили для автора какие-то денежные суммы через советское агентство «Международная книга», которое, однако, оставляло эти переводы на своих зарубежных счетах, не сообщая о них автору. «Международная книга» обладала монополией на иностранные доходы всех советских авторов. Но в один прекрасный день в апреле 1967 года Дудинцев позвонил в Обнинск: «Жоресик… приезжай, есть новости…» Голос радостный. На следующий день он показал мне короткое письмо из Нью Йорка и в нем чек на 500 долларов. Дудинцев был счастлив, я разочарован. Сумма за три издания была слишком маленькой и не сопровождалась отчетом о продажах. Что делать с американским чеком, я уже знал по примеру с чеком, который вручили Тимофееву-Ресовскому. Мы с Дудинцевым поехали в Банк внешней торговли СССР, кажется на Неглинной, и открыли валютный счет. Новые финансовые правила, введенные в СССР лишь в 1965 году из-за дефицита валютных резервов, позволяли это не только иностранцам, как раньше, но и советским гражданам, имевшим законные валютные заработки. По тому времени 500 долларов все же приличная сумма. Однако советские граждане, у которых были счета в иностранной валюте, могли получать в банке не реальные доллары, фунты или франки, как иностранцы, а так называемые рублевые валютные сертификаты, на которые в магазинах торговой сети «Березка» продавались по сильно сниженным ценам продовольственные и промышленные товары.
Переписка с немецким издателем Генри Нанненом (Henry Nannen), который лично встречался с Дудинцевым в 1957 году и просил его написать предисловие, продолжалась несколько дольше. Изданное авторское предисловие позволяло Наннену утверждать, что их издание авторизовано, что, безусловно, способствовало успеху книги. Прямой контакт с автором и устные обещания издателя были юридически равноценны договору. Но успех книги, продававшейся много лет, превзошел ожидания Наннена, и теперь он не хотел высылать автору полный отчет о продажах. И все-таки какой-то компромисс был неизбежен. В мае 1967 года Дудинцеву позвонили из Внешторгбанка и сообщили, что на его счет пришел перевод из Гамбурга на 20 000 немецких марок. Эта сумма составляла, наверное, меньше 10 % общего гонорара, но для самого автора была неожиданно большой. Директор издательства прислал также Дудинцеву личное письмо, информируя о переводе. Когда я приехал в очередной раз к Владимиру Дмитриевичу, он, счастливый, повел меня в коллективный гараж при доме и усадил в только что купленную «Волгу». Мы проехались по Ломоносовскому проспекту, свернули на Ленинский и зашли в магазин «Березка». «Коммунизм – это советская власть плюс сертификация всей страны» – вот такая трансформация знаменитого ленинского лозунга сопровождала появление в СССР легальной валютной торговли.
Борис Львович Астауров. Владимир Александрович Энгельгардт
Борис Львович Астауров, один из наиболее уважаемых советских генетиков, был избран действительным членом Академии наук СССР в июле 1966 года. Он принадлежал к той же московской школе генетиков Н. К. Кольцова и С. С. Четверикова, из которой вышел и Н. В. Тимофеев-Ресовский. Устав АН СССР обеспечивал академиков привилегией создавать собственные институты, и Астауров, которому было в то время 62 года, быстро этим воспользовался, основав Институт биологии развития и получив здание для него на улице Вавилова, рядом с Институтом молекулярной биологии, директором которого был академик Владимир Александрович Энгельгардт. Астауров основал также академический журнал «Онтогенез», в котором можно было публиковать статьи по проблемам развития и по теоретическим проблемам старения. К тому времени выходил и новый журнал «Молекулярная биология», главным редактором которого был В. А. Энгельгардт. (Научные журналы в условиях жесткой цензуры в массовой печати приобретали в СССР не только научный, но и политический вес.) Соседи-академики часто встречались, обсуждая различные планы и события. Их, конечно, раздражало то, что в работе биологического отделения АН все еще приходилось считаться с академиком Т. Д. Лысенко и его последователями. Лысенко сохранял все свои академические привилегии, был директором большой экспериментальной базы АН «Горки Ленинские», представлял статьи своих сотрудников для публикации без рецензий и вмешивался во многие научные программы. В одну из таких встреч в конце 1966 года, подробностей которой я не знаю, у Астаурова и Энгельгардта возникла мысль о том, что в новых условиях книгу Ж. А. Медведева «Биологическая наука и культ личности» можно было бы напечатать в издательстве Академии наук под более нейтральным названием и в серии «История науки». Это предложение было сформулировано как докладная записка президенту АН СССР М. В. Келдышу. Совершенно неожиданно Келдыш отнесся к идее положительно и создал своим приказом комиссию АН по этому вопросу из двенадцати академиков и членов-корреспондентов. Главой комиссии был назначен академик Н. Н. Семенов, лауреат Нобелевской премии, директор Института химической физики и вице-президент АН СССР.
С Владимиром Александровичем Энгельгардтом я познакомился еще в 1953 году в созданном тогда в Москве Государственном издательстве иностранной литературы. Энгельгардт, уже знаменитый биохимик, возглавлял в этом издательстве научный совет по биологии, который решал, какие книги иностранных авторов важно перевести на русский язык. Я в то время был еще младшим научным сотрудником, жил за городом и для дополнительного заработка и практики в английском брал работу в издательстве по редактированию переводов обзоров и книг по биохимии белков и нуклеиновых кислот. Не только заработок, но и сами книги представляли для меня интерес. У каждой из них кроме переводчика и титульного редактора, обычно известного ученого, писавшего предисловие, был и редактор, который проверял точность перевода и терминологию. Нельзя было не заметить, что биологическая редакция этого издательства выпускает много переводов очень важных книг по биохимической и медицинской генетике и цитологии, которые в условиях господства «мичуринской биологии» в СССР советские авторы не могли бы ни написать, ни опубликовать. Издательство иностранной литературы обеспечивало биологов сведениями, которые цензура и редакторы-лысенковцы удаляли из работ советских авторов. В условиях диктатуры Лысенко все эти переводы имели неоценимое значение. Однажды, насколько я помню в 1954 году, я приобрел книгу по биохимической генетике, на титуле которой значилось: «Перевод с английского А. А. Баева. Под редакцией и с предисловием академика В. А. Энгельгардта». Я спросил в редакции, кто такой А. А. Баев. Мне по секрету объяснили, что Баев – в прошлом аспирант Энгельгардта, арестованный в 1937 году и отбывавший срок в Норильске. После досрочного освобождения по ходатайству Энгельгардта Баев, отбывая ссылку, два года работал в Сыктывкаре и защитил там кандидатскую диссертацию в филиале АН. Но в 1948 году он был повторно арестован и возвращен в Норильск, где работал в больнице. (В 1948 году все освобожденные жертвы террора 1936–1938 годов были повторно арестованы.) В Норильске вместе с Баевым жили его жена и двое детей. Заключая с Баевым договора на переводы с английского, которые очень хорошо оплачивались, Энгельгардт старался помочь его семье материально и поддерживать интерес своего ученика к науке. Он считал Баева своим наиболее талантливым аспирантом. На такой благородный поступок в то время редко кто был способен. (А. А. Баева реабилитировали в 1956 году, а в 1966-м избрали членом-корреспондентом АН СССР.)
В начале 1967 года меня пригласили к директору Института химической физики Н. Н. Семенову. Институт размещался на Воробьевском шоссе рядом с институтом П. Л. Капицы. Капица и Семенов были друзьями еще со студенческих лет в Петрограде. Семенов, которого я раньше не знал, принял меня очень приветливо. О работе комиссии по изданию моей книги я тогда почти ничего не знал. Возможно, что формальных заседаний и не было, все решалось телефонными разговорами. Через Б. Л. Астаурова я передал в комиссию последний вариант рукописи, которая не обновлялась с 1965 года. Семенов сообщил мне, что комиссия единодушно рекомендовала мою книгу к публикации, но при условии, что я напишу заключительный «оптимистический» раздел о тех изменениях, которые произошли в советской генетике и биологии в 1964–1966 годах. Я с большой радостью согласился и в течение двух месяцев интенсивно работал, отложив все дела. В итоге книга была дополнена Частью III «Последняя фаза дискуссии (1962–1966)», которая освещала обострение конфликтов в 1963–1964 годах, падение Хрущева и Лысенко и реформы в биологии в 1965 году. Дополнил я книгу и большим количеством фотографий участников дискуссий. Заключительный раздел был посвящен мемориальному Менделевскому симпозиуму в Брно. Однако, анализируя причины, по которым господство псевдонауки в биологии оказалось в СССР столь длительным, неизбежно приходилось перечислять некоторые факторы, например деление наук на «советские» и «буржуазные», которые не исчезли и в 1967 году.
Новый, дополненный и переработанный, вариант книги пошел в издательство Академии наук с решением комиссии, утвержденным президентом АН СССР. Однако в издательство меня не вызывали и подписать договор не предлагали. Прождав три месяца, я сам поехал туда. Меня принял заместитель главного редактора и объяснил, что планы издательства на 1968 и 1969 годы уже утверждены и рассмотрение моей рукописи в обычном порядке отложено на более поздний срок. Ускорить издание может лишь официальное постановление Президиума АН СССР, а решение комиссии Н. Н. Семенова является рекомендательным. Оно избавляет рукопись от рецензий, но не от цензуры Главлита. Это был вежливый отказ. Я оставил оба экземпляра книги в издательстве, они, возможно, лежат там в архиве и до сих пор.
В июле я написал открытку Михаилу Лернеру о том, что работа, о которой мы беседовали в Брно, завершена и что он, вероятно, сможет ее прочесть. Моя большая рукопись с иллюстрациями не годилась для самиздата. В основном это действительно была уже история, хотя и трагическая. И ее многочисленные жертвы заслуживали не только юридической реабилитации. Необходимо было рассказать про их борьбу с псевдонаукой, про их часто уже забытые достижения и показать значение их исследований в развитии советской и мировой науки. Поэтому решение об издании книги на английском я принял без всяких колебаний.
Международная конференция, посвященная памяти Н. И. Вавилова
Николай Иванович Вавилов родился в Саратове 25 ноября 1887 года. Всесоюзное общество генетиков и селекционеров, созданное сравнительно недавно и избравшее своим первым председателем Б. Л. Астаурова, приняло решение отметить 80-летний юбилей рождения Вавилова организацией международной мемориальной конференции в Ленинграде. А Академия наук СССР и ВАСХНИЛ решили учредить премию им. Вавилова и золотую медаль Н. И. Вавилова. Единственной бесспорной кандидатурой на эту премию в 1967 году был Петр Михайлович Жуковский, который наиболее активно продолжал исследования центров происхождения культурных растений и восстанавливал в ВИРе вавиловские традиции. На мемориальную конференцию было решено пригласить не только советских генетиков и селекционеров, продолжавших традиции Вавилова, но и некоторых зарубежных ученых, с которыми Вавилов встречался и сотрудничал во время своих многочисленных экспедиций, и тех, кто приезжал в СССР для работы в ВИРе или в Институте генетики. Однако выбор иностранцев из числа друзей Николая Ивановича оказался весьма избирательным. Известным коллегам Вавилова из США, Великобритании, ФРГ и Франции приглашений не послали. На конференцию приехали лишь знавшие Вавилова генетики и селекционеры из ГДР, Болгарии, Югославии, Финляндии, Швеции, Мексики и Чили, которых пригласили не для серьезных научных докладов, а для того, чтобы они поделились своими воспоминаниями о встречах с Николаем Ивановичем. Мировая коллекция культурных растений, собранная во время экспедиций Вавилова и его учеников, играла все большую и большую роль в исследованиях по генетике и селекции растений в разных странах, так как в течение своей недолгой жизни Николай Иванович поработал во множестве природных зон и климатических поясов мира. Приглашение на мемориальную вавиловскую конференцию получил и Н. В. Тимофеев-Ресовский, который несколько раз принимал Вавилова в своей лаборатории в Берлине и встречался с ним в США на Генетическом конгрессе в 1931 году. Был приглашен и В. Д. Дудинцев. Благодаря П. М. Жуковскому официальное приглашение получил и я. Местом для заседаний, проходивших 11–15 декабря, стал, естественно, Институт растениеводства, знаменитый ВИР, которому недавно присвоили имя Н. И. Вавилова. Приехал на симпозиум и сын Николая Ивановича, Юрий Николаевич – физик. Приглашенных ученых, советских и иностранных, разместили в знаменитой гостинице «Астория», находившейся рядом с ВИРом.
Я всегда радовался приездам в Ленинград. Здесь прошло мое детство, наша семья жила в Ленинграде до 1937 года. В 1967-м в Ленинграде жили две мои тети, Сима и Надя, и двоюродная сестра Веточка, ей было тогда тринадцать лет. Из Обнинска в Ленинград я привез две копии микрофильма книги по истории генетической дискуссии в надежде, что именно здесь на юбилейных торжествах может представиться случай для отправки ее Лернеру в США.
Сам мемориальный симпозиум и связанная с ним конференция стали для меня большим разочарованием. Председательствовал на заседаниях П. П. Лобанов, президент ВАСХНИЛ. Никто не забыл, что, будучи в то время министром совхозов, Лобанов был председателем разгромной сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года, которая установила монополию Лысенко. Несколько выступлений о вкладе Н. И. Вавилова в науку создали впечатление, что он был вполне счастливым и заслуженным советским ученым. О борьбе в генетике и селекции, как и о трагедии Вавилова и других ученых ВИРа в 1937–1940 годах, никто не вспоминал. Общая установка программы, очевидно, «сверху» была на примирение, по пословице «кто старое помянет…», что соответствовало еще одному указанию М. А. Суслова: «Не будем обнажать наши язвы». Но примирить науку с псевдонаукой невозможно. Это относится и к истории науки. Труды конференции были вскоре опубликованы (Н. И. Вавилов и сельскохозяйственная наука. М.: Колос, 1969).
Тимофеев-Ресовский не делал на этой конференции доклада, и не было на ней никакой свободной дискуссии и прений. Реальный обмен мнениями происходил вне зала заседаний. Николай Владимирович был рад встретить своих старых друзей: профессора Ганса Штуббе, президента Сельскохозяйственной академии ГДР, Оке Густафссона (Åke Karl Gustafsson), шведского генетика, известного своими исследованиями мутаций у растений, и других. У каждого иностранного ученого, их было около двадцати, все пожилые, но достаточно известные, были советские переводчицы, сопровождавшие их повсюду, включая обеды, театры и концерты. Во всех случаях это были молодые женщины, безупречно владевшие английским, немецким или французским, а в двух случаях и испанским языком и знавшие при этом научную терминологию. Тимофеев-Ресовский первым предположил, что столь совершенное знание немецкого и английского у молодой дамы, прикрепленной к Густафссону, можно было получить лишь в каких-то специальных школах, где обучали не только основным языкам, но и местным диалектам.
Мне несколько раз удалось поговорить с Густафссоном, шведским профессором генетики Лундского университета. Он был членом нескольких академий, в том числе и Национальной академии наук США. На конференции он сделал короткий доклад о пребывании Н. И. Вавилова в Швеции в сентябре 1931 года, Густафссон сопровождал его в поездке по опытным станциям и фермам страны. Вавилов тогда пообещал, что в Советском Союзе скоро будут такие же тучные поля, как и в Швеции. Во время обеда в ресторане гостиницы, кажется, 14 декабря мы с Густафссоном оказались вдвоем. Я спросил его, знает ли он Добжанского и Михаила Лернера. Он ответил утвердительно. «У вас есть какая-то просьба?» – догадался Густафссон. Я объяснил ему проблему. На свободном стуле лежали наши пальто. «Положите ваш пакет в карман моего пальто, – сказал Густафссон, – и через неделю он будет у Лернера». Я начал говорить что-то о его переводчице, но он лишь засмеялся: «Это слишком очевидно… ее готовили к работе именно со мной… она хорошо знает и мою биографию».
За несколько дней мы стали друзьями, встречаясь за завтраками, ланчами и ужинами. По окончании конференции я все же решил проводить Густафссона в аэропорт. К гостинице была подана «Волга», «переводчица» сидела рядом с водителем. Когда Густафссон, имевший лишь ручной багаж, прошел паспортный контроль и исчез в зале для отлетающих, я предложил нашей сопровождающей отправиться по домам. Ее ждала «Волга», услугами которой я надеялся воспользоваться. «Я пока не могу уехать, – ответила она, – у нас строгое правило ждать до отлета самолета».
Через две недели Михаил Лернер сообщил мне открыткой, что получил шведский подарок.