Но ты просто подписал, как и всем. И все равно передо мной ты! Твои глаза будто спрашивают:
— Чего же ты хочешь, девочка моя шилагинская?
Я только сейчас заметила, что ты написал не просто «девочка шилагинская», а «девочка моя шилагинская». Как раньше я этого не заметила! Слово «моя» вдруг согрело меня, вдохнуло новые силы и уверенность. А ты смотришь с портрета и будто хочешь сказать с сожалением: «Я женатый, девочка моя, у меня есть дети…»
— Ну и что же? — готово вырваться из глубины моего сердца. — Пусть ты женат, пусть есть дети… я уже знаю об этом. Пусть у тебя семья, разве я не имею права любить тебя? Мне совсем, совсем не стыдно тебе это сказать. От тебя я ничего не требую: можешь любить свою жену, своих детей, но как хочется, чтобы ты и меня любил. Знаю, ты можешь сказать: «Что это за вздорная, взбалмошная девчонка, о чем она говорит?! И вообще, нормальная ли она?» Да, я стала такой от любви к тебе. Если сошла с ума, то по твоей вине. Ты можешь посмеяться надо мной, можешь прочитать вслух письмо друзьям. Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие! А я ничего не могу поделать с собой с тех пор, как в моей жизни появился ты. Думала, это пройдет, но не тут-то было! Я схожу с ума, не могу о тебе не думать! Ты сказал «девочка моя шилагинская», да, я твоя, твоя…
И вот этим летом я рассталась со школой, теперь хочу поступить в институт, мечтаю жить в городе, где живешь ты, чтобы видеть тебя, слышать…
Я из селения звонила тебе, но сама молчала и слушала твой голос, замирая от счастья. А когда возмущалась телефонистка и вслед за ней ты, я клала трубку, но ощущение счастья оставалось надолго со мной. Чудная я, правда? Но другой быть не могу и не хочу. Прошу, посоветуй, в какой институт мне поступать, может быть, в университет? Хотя я и троечница, но верю, что смогу поступить. А если не смогу, тоже не беда, из города никуда не уеду, останусь работать хоть уборщицей, рабочей — все равно, только бы с тобой быть рядом. Я боюсь только одного, — вдруг ты не захочешь меня видеть, не захочешь со мной говорить? Тогда я буду совсем одинокой в городе. Хотя бы скорей прошли дни, нет сил жить без тебя! Как я надеялась, как ждала, что ты вдруг появишься на нашем выпуском вечере! Ведь могло же произойти чудо хоть раз в жизни? Но и этого не случилось, напрасно ждала тебя, напрасно надела самое нарядное платье, сшитое для выпускного вечера…
Сколько радости было у всех, только не у меня. Рассвет всем классом встречали на вершине горы, где, как рассказывают, некогда раскинул шатер сын шемахинского хана, который во сне влюбился в девушку, что жила в наших горах. Говорят, и она была шилагинка.
Если бы в ту ночь ты был со мной! Не знаю, как я бы повела себя, но хотела, чтоб ты был рядом. До самого рассвета я не теряла надежды, все глядела на дорогу.
Дни текут, как капли воды, скоро уже наступит август, а я не нахожу себе места. Ложусь спать, целую твое изображение на открытке. Просыпаюсь с думами о тебе, сажусь есть, и когда что-нибудь вкусное на столе, думаю: будь ты рядом, угостила бы!
Нет-нет, это не просто увлечение, это нечто непостижимое, неодолимое… Боюсь, не смогу больше ждать, возьму и приеду в город, чтоб увидеть тебя. Но боюсь, что одну меня не пустят в город. И так только и слышно от родни: «Жаль ее в город посылать, выдали бы замуж, вон сколько в Шилагах джигитов! Нет, не дело горцу посылать молодую дочь в город». Они чуть не уговорили отца. Начали приходить сваты, приносить подарки по обычаю. Родные одного чабана-спортсмена принесли три золотых кольца, серьги с бриллиантами, браслеты с рубинами, часы золотые… А я, дурочка, обрадовалась и говорю:
— Оставьте!
Тогда они сказали:
— Если ты хочешь это все оставить, дай согласие на свадьбу, он хороший парень, института, правда, не кончал, но зато знатный чабан!
Фотографию показали… Ничего, симпатичный парень с усиками, высокий, крепкий, говорят, двумя пальцами раскалывает орех. Я вернула драгоценности и ответила: «Нет!» Не хочу никого, лучше брошусь со скалы, но только не это.
Хочу быть в городе рядом с тобой, люблю тебя, Нури-Саид! Мне приятнее тебя называть просто Нури…
Но очень и очень боюсь: сваты каждый день, как паломники, идут в наш дом. Боюсь, что соберутся родные и решат мою судьбу. Об одном тебя молю: помоги противостоять, укрепи мои силы, приезжай.
Очень хочу, чтоб ты приехал. Буду ждать тебя каждое четное число далеко за аулом, в ущелье Конгожи, там, где река в два рукава, где опушка леса у подножья горы, на макушке которой высится аул, где высокая трава и орешник молодой с яблоней дикой… О, как буду счастлива, если ты приедешь! Буду ждать, как рассвета ждут птицы, как кукушка ждет дождя, как сына ждет мать, как сын ждет отца. Буду ждать, и ты приедешь! Я знаю, верю: ты приедешь! Дашь мне силы, дашь мне крылья, чтоб могла я взлететь.
Не отвергай меня, прошу тебя, я знаю, я уверена — тебе со мной будет хорошо. Столько ласки и любви подарю тебе, мой любимый, дорогой Нури. Заклинаю тебя, прошу, приезжай, не застилай слезами свет моих глаз. Ты можешь подумать: что за дерзость, разве когда-нибудь было такое, чтоб девушка-горянка звала к себе любимого? Не безрассудство ли это, дочь благородных родителей? Да, мои родители — уважаемые люди, и ты об этом знаешь. Сказать первой о своих чувствах и мне было нелегко, знаю, на какую опасную тропу вступаю, но ничего с собой поделать не могу… Только не думай, что я не боюсь, что нет во мне страха. Очень и очень боюсь я отца, он у меня нежный, но в гневе суров и жесток… Приезжай!
Остаюсь в нетерпеливом ожидании, Цуэри, дочь Абу-Муслима и Анастасии Лукьяновны».
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Письмо без конверта и, по всей вероятности, не было послано, а тот, кто его писал, видимо, просто исповедовался бумаге. Написано письмо фиолетовыми чернилами, почерк странный — ярко выражена склонность автора удлинять хвосты букв, отчего страницы казались узорными, как кружева. Да и стиль несколько витиеватый, причудливый…
«На глубоком дне хранит море бесценную жемчужину, и вряд ли эта его тайна доступна даже самому искусному пловцу до той поры, пока море само не захочет сделать свою тайну достоянием человека. А свойство человеческих секретов иное: если сам и не расскажешь, все равно люди разведают и разнесут молву по всему свету. Так не лучше ли открыть тайну души белой бумаге? Говорю так, потому что и у меня есть своя тайна. А хранил я ее до сих пор потому, что боялся расплескать ее нежность, ее волшебную музыку. Чем дольше хранится в створчатой раковине жемчужная капля, тем она прекраснее, слой за слоем покрывается переливчатым перламутром.
Почему я хранил эту тайну? Да потому, что посеребрило мне виски, а признаться, что я влюблен, как юноша, стыдно…
…Она приходила к своему отцу, который лежал со мной в одной палате, приходила каждое воскресенье. Я перенес тяжелую операцию, и врачи запретили мне вставать. Я был прикован к постели, как младенец, привязанный матерью-горянкой семью ремнями к колыбели. Отца ее, Абу-Муслима, гордого и доброго человека, врачи поставили на ноги. Я проникся уважением к этому человеку, и, поверьте, было за что.
— Я хочу жить, потому что война научила меня любить жизнь! — твердил он.
И действительно, от него будто исходила могучая сила, глаза его так светились, что невольно отступали мои тревоги, страхи, отчаяние. Дочь его обычно не заходила в палату, она стучала в окошко, и отец спешил к ней. Я не видел ее ни разу, потому что не мог приподняться и выглянуть в окно. Но я всегда слышал ее голос, и мне казалось, что она не говорит, а щебечет под окном. Не могу сказать, что в жизни у меня не было счастливых минут, были, и в эти минуты казалось, что все вокруг меня радуется: и земля, и небо, и деревья, и люди. Но сейчас мне очень грустно, я лежу на скалах своей боли и жду счастливых минут, когда снова придет она, когда ласково заговорит с отцом…
— Папа, дядя все время стонет, ему очень больно?
— Очень, доченька.
— Он старый?
— Нет, болезнь души старит его.
— А что это за болезнь?
— Тебе рано знать это.
— Разве я маленькая?
— Нет, но…
— Тогда скажи, папа.
— Ну, как тебе объяснить? Не повезло ему…
— В чем? Ну, скажи, папа, в любви, что ли?
— Чтоб я не слышал от тебя этих слов!
— Из-за этого он и состарился? — удивленно спросила она, пропустив мимо ушей замечание отца.
— Да.
— А если повезет в любви, он молодым станет, да?
— Может быть.
— Папа, ты же умеешь утешить, подбодрить! Скажи ему добрые слова, помоги.
— Говорил, доченька. Не помогает…
По щебечущему голосу я представил ее, но мне этого было мало. Я хотел видеть ее, а видел лишь белый потолок да лампочку без абажура. Отец Цуэри торопится с выпиской, спешит к семье, в аул Шилаги, а у меня при одной мысли, что Цуэри не будет больше приходить сюда, больно сжимается сердце. Мысленно я умоляю врачей задержать больного. Увы, моего душевного зова не услышали врачи, обещала выписать Абу-Муслима на следующей неделе. Выпишут его, и, не услышу я больше ее голоса, не увижу ее. И вдруг догадка блеснула в моем обостренном сознании, как молния в черном ущелье. Я попросил Абу-Муслима вызвать няню. Она пришла. Я попросил, чтобы она принесла мне зеркало, все равно какое. Добрая няня усмехнулась: «Ишь какой павлин выискался!» Но вот зеркало уже передо мной, гляжу в него — вижу окно, вижу птичку, комочек, чирикающий на веточке акации, а за всем этим небо такое голубое, что кажется, не видал такого никогда.
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,