Куда бежал по волнам моря,
Зачем покинул я Кавказ?
Теперь ты знаешь, как страдаю
Я день и ночь за отчий дом,
И на чужбине дальней таю,
Как тает свечка над огнем.
Как будто все решили дружно
Отчизне милой послужить…
Но вижу я, совсем не нужно
Мне больше голову кружить.
Меня не радует, а бесит
Вся эта брань и кутерьма:
Узнал в Европе, сколько весит
Комок их праздного ума.
Нет больше правды между нами,
Не верю ясным берегам:
Прибьет ли мой челнок волнами
К заветным милым очагам?
Сколько тоски, и горечи, сколько боли в этих строчках! Умер поэт на чужбине, и такая же судьба у аварского поэта Магомеда Чуркиевского и лакского поэта Ахмеда Цаликатты, а сколько неизвестных растеряли себя по дорогам Европы, Ближнего Востока…
Родина — земля родная, сколько в ней притяжения. Всегда, когда я возвращаюсь домой, когда схожу с трапа самолета в Московском аэропорту, меня охватывает радостный трепет волнения, хочется воскликнуть: «Здравствуй, родина!» И Москва мне кажется такой же близкой и родной, как и мой родной аул, и люди — такими же близкими, как в горах. Душа поет, поет о родине, о родной земле.
Девочка ты моя шилагинская, чем больше наблюдаю заграничную жизнь, тем больше убеждаюсь в том, что она здесь, как лотерея: один выиграл, а сотни проиграли. Есть деньги — тебе поклон, уважение, любовь на одну ночь в фешенебельном отеле, словом, ты бог и царь; а вот нет их — тебе родной брат не брат и отец не отец… Страшно и непонятно…
Прощай, Ницца! Завтра выезжаю в Марсель, в древний портовый и промышленный центр Франции, некогда сюда на корабле «Фараон» причалил молодой смелый матрос по имени Дантес, герой романа «Граф Монте-Кристо». Тот самый матрос, девочка ты моя шилагинская, который в день обручения был арестован и заключен в замок Иф… Он был разлучен со своей возлюбленной навсегда. А ведь автор этой книги Александр Дюма бывал в Дагестане. Он посвятил ему два больших романа, которые, к сожалению, нам пока неизвестны — это «От Прометея до Шамиля» и «Салтанет».
Много, очень много впечатлений у меня, я напишу обо всем потом, а сейчас меня зовут на ужин. Знаешь, милая Цуэри, французская кухня богата и разнообразна. Здесь очень любят сыр, его подают на десерт, я насчитал семнадцать его разновидностей. Минеральная вода здесь дороже вина, и потому, видно, на стол подают обычную воду, но в красивых бутылках.
Цуэрочка, одарившая меня такой восторженностью, пишу тебе, но меня не покидает ощущение, что ты рядом со мной, что все вокруг согрето тобой.
До встречи, радость моя, девочка ты моя шилагинская. Целую тебя. Твой Нури-Саид».
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
Конверта нет.
«Нас обвенчало конгожинское небо, вечернее небо, тихое и безмятежное. И как по горским правилам осыпают невесту с женихом медными монетами, так осыпали нас деревья багряными, бронзовыми, золотыми листьями… Если бы меня спросили сегодня, кого я больше люблю — папу, маму, сестер или тебя, — я б ответила коротко: «Его!» Тебя, дорогой мой человек, мой Нури. Могу ли я забыть наши встречи в ущелье?! Землю, то заросшую мягкой травой, то выжженную, то снежную, которая так гостеприимно принимала нас, песни птиц и ветра, хлопотливые листья орешника да боярышника.
Этот колючий, кряжистый боярышник теперь один качается на Таркитау, и, как рана, сочится соком на его стволе мое имя, что вырезал ты, Нури! А как расцветал боярышник, когда появлялись мы и вешали на него свою одежду! Это было наше святое дерево. Не раз садилась на его макушку сорока и крутя головой, будто спрашивала: «Что вы здесь делаете, люди?»…
А помнишь, на нашей лужайке возле боярышника мы пекли картошку, и она нам казалась вкуснее любого ресторанного блюда…
Спасибо тебе, Нури, с каждым днем я все больше убеждалась, что ты единственное мое счастье. Когда ты позвонил мне из Парижа, все общежитие всполошилось: «Цуэри, тебя вызывает Париж!».
Любимый, все смотрели на меня так, будто на лбу у меня внезапно зажглась звезда… «Цуэри, тебя вызывает Париж!». Я-то знала, кто меня вызывает: ты, ты, мой дорогой человек! Все подруги сбежались к телефону, поэтому я говорила с тобой по-шилагински… Потом меня засыпали вопросами: кто говорил, кто он, живет в Париже? А я молчала, и сердце мое замирало от радости… Одна девушка сказала: «Это ее принц!». И я была ей благодарна: ты мой принц, Нури! Как в сказке Экзюпери… Сказочной делаешь ты мою жизнь. Девочку из аула Шилаги вдруг вызывает Париж!
Я так хочу видеть тебя, мой единственный! Приезжай скорее… Помнишь, из Парижа ты назначил мне свидание на горе Таркитау у нашего боярышника. Я ждала и не верила: где Париж, а где Таркитау? А если поезд задержится или день будет нелетным? И вдруг ты подъехал на милицейском мотоцикле с коляской, сошел и сказал:
— Здравствуй, вот и я!
Я глазам не верила. Взглянула на часы: ровно три, как было сказано из Парижа.
Милиционер отдал честь, недоуменно взглянул на меня и уехал.
Это было как во сне.
А ты, обнимая и целуя, повторял:
— Цуэри, здравствуй! Здравствуй, Цуэри! Это я, Нури, твой Нури.
И ты опустился передо мной на колени, любимый мой, единственный.
Никогда, наверное, я не смогу забыть того трепета и тех радостных волнений, что я испытала с тобой в день Седьмого ноября в Москве, мой дорогой Нури. Ты, наверное, нарочно выбрал тот гостиничный номер с окнами на Красную площадь. Я впервые увидела парад и демонстрацию. Так было все хорошо видно, будто мы с тобой, Нури, находились на трибуне около Мавзолея. Такая неудержимая радость и гордость в нас бурлила за людей наших, за этих солдат в строгих и стройных колоннах, за страну нашу! По радио в это время с Красной площади звучали комментарии о празднике. И вдруг твой голос:
«Слушай, Цуэри, кажется, это я говорю с Красной площади!» — воскликнул ты. Да, это был твой голос. Ты читал восторженные стихи о Красной площади. Нури, родной мой, какой ты у меня хороший, любимый мой! Ты поднял меня на такую высоту, что я стала понимать жизнь по-другому…
Я слушала радио и чувствовала необъяснимое желание высказаться перед народом. Слова рождались в душе, им становилось тесно:
«Здравствуйте, люди, — хотелось сказать мне, — с праздником вас всех, где бы вы ни находились. Хороший день сегодня, радостный. Сегодня не просто праздник, а великий праздник. Во все времена этот день будет необычным. Он вошел в нашу жизнь, в наше сознание, и не отнять его никому. Да здравствуют восторг и любовь! Как хорошо, что человек может любить людей, страну, землю свою. Я люблю всех-всех, и очень люблю своего Нури. Счастья вам, люди, и радости, да сбудутся все надежды и желания ваших сердец. Слава вам, люди-побратимы! Да здравствует жизнь!».
Как ты думаешь, Нури, люди поняли бы меня? Мне кажется, что из-за того, что есть еще на земле и дурные люди, мы теряем доверие порой и к добрым. А ты, я не сомневаюсь, если придется, готов погибнуть за людей, за меня; этому я втайне радуюсь и горжусь, что есть на земле такой человек!..
В последнее время на меня неведомо откуда набегает порой ледяная волна тревоги. Я боюсь чего-то, очень боюсь, предчувствие тяжкое томит меня, мой Нури, мой любимый. Что будет? Что мне делать? Хмурым становится наше бирюзовое небо… И хочется мне, чтобы ты поскорее приехал, был со мной рядом. Приезжай поскорее!
Твоя Цуэри».
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
Это, в сущности, не письмо, а записка на хорошей голубой бумаге, написанная витиеватым почерком.
«Ты всегда стоишь передо мной со своей чарующей улыбкой, девочка ты моя шилагинская. А помнишь, мне должны были прислать гонорар в Москву, но не присылали несколько дней, и я был печален. Нет у бухгалтеров жалости к поэтам… Мы вместе ходили на телеграф. Тебе я сказал, что жду сообщения, а ждал денег. Их не было… И вдруг обнаруживаю у себя в кармане тридцать рублей: целое состояние в ту безденежную пору! Ну, а когда я богат… Герой моей поэмы говорит, что каждый день теряет по сто рублей из-за того, что у него нет денег… По-моему, верно сказано! И если раньше я заказывал тебе самые изысканные блюда, то теперь предложил пойти в пельменную, — и ты согласилась.
Как мне хочется, родная, чтобы ты была сейчас рядом. Когда ты со мной, кажется, что весь мир завидует мне. Помнишь, как только зашли мы в пельменную, все обратили на тебя внимание. И я невольно посмотрел на твою длинную косу, на твои нежные руки, яркий цветастый платок… Ты смутилась, оглянулась, щеки твои заалели.
— Что они так смотрят? — спросила ты, потупив взор.
— Любопытство.
— А что во мне такого нашли, тоже мне…
И тогда одна из женщин подошла к тебе:
— Простите, пожалуйста, за любопытство, какой вы национальности?
— Дагестанка, — ответила ты.
— Дай бог тебе здоровья! В диковинку теперь косы такие, редкой стала естественная красота, вон, погляди, как все разрисованы… А ты прелесть, девушка… — Она готова была расцеловать тебя и, уходя, обратилась ко мне: — Берегите ее такой, какая она есть.
И вдруг я понял, откуда появились в моем кармане эти тридцать рублей: это ты! Ты положила эти деньги, девочка ты моя шилагинская. Невзирая на все мои ухищрения, ты оказалась проницательной. Спасибо!».
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
Белый безмарочный с доплатой конверт небрежно разорван, адрес напечатан на машинке так же, как и письмо, вложенное в него… Послано письмо из Махачкалы, без обратного адреса и без подписи. Адресовано оно в Шилаги, Адзиеву Абу-Муслиму.
«Здравствуйте, уважаемый Абу-Муслим из Шилаги. Долго колебалась я, прежде чем написать вам такое письмо, колебалась, потому что уважаю ваш почтенный возраст. Я слышала много хорошего и доброго о вас еще до того, как стала жить в городе. Отец мой тоже тепло о вас отзывался, он председатель сельсовета в нашем ауле. Вы меня не знаете и не ищите в конце письма моего имени и адреса, я хочу остаться неизвестной. Думала, что не буду вмешиваться в ваши семейные дела, но другой голос в душе настаивает, чтобы я написала вам это во многом для вас огорчительное письмо. То, что я не называю своего имени, не должно подвергать сомнению то, о чем я хочу сообщить. Я знаю вашу милую, очень доверчивую дочь с красивым именем Цуэри, жила некогда с ней в одной комнате. Да, она ладно скроена, в ней есть все, чем может гордиться и радоваться молодая девушка, о по натуре она очень добрая, любит подруг, помогает им чем может… Она, видимо, в городе не разобралась сразу в людях и по своей наивности попала в сети одного человека. Я не виню ее, потому что и со мной жизнь обошлась жестоко, я просто сочувству