«Драгоценная ты моя мамочка, моя родная, заступница моя, что же ты подвергаешь меня пыткам? Я написала тебе и второе письмо, думала, первое не дошло, но и на второе от тебя нет ни ответа ни привета. Неужели это потому, что я тебе написала всю правду, да-да, и тысячу раз да, я люблю этого человека, лучше принять мне смерть, чем отказаться от этой правды.
Да, я ничего от него не прошу, кроме любви ко мне, и он любит меня, как никто и никогда. Это тебе может показаться странным и даже подозрительным, мол, не сошла ли случайно с ума твоя дочь, нет, я счастлива, мама, я благодарна судьбе. Если мое такое счастье вы, мои родители, не можете принять, то что я могу поделать… Свою любовь я не хочу смешивать с ложью. Я полюбила Нури не только потому, что он известный поэт, чьи песни чуть ли не каждый день звучат по радио, но и как ласкового, милого, доброго и очень заботливого человека. Он живет той радостью, что живу я, и той болью, которая гнетет меня. Да, мамочка моя, я знала, что вступаю на опасную для обоих тропу. Я знала о строгих отцовских понятиях о чести, но ничего не могла с собой поделать. О, насколько твоя дочь безрассудна в любви, скажет тебе такой случай…
Летом он приезжал в аул, и мы встречались в заранее условленном месте, за арочным мостом. Однажды — это было в тот день, когда ты уехала в Армавир к сестре, а отец укатил по своим делам в Дербент, только сестры были дома — я с Нури до сумерек была у водопада. Мы там купались и загорали на лужайке, к вечеру пошел дождь, но мне не хотелось с ним расставаться, тогда, представь себе, мама, я осмелилась пригласить его домой. Да-да, в наш дом, куда в любую минуту мог вернуться отец. Я тогда не боялась ничего и никого, я верила только в свое счастье…
— Что ты, это невозможно! — удивился он моему предложению.
— А я хочу эту ночь провести с тобой дома, где я родилась и выросла, почему нельзя?
— Но дома же есть кто-то.
— Только сестренки, отец в Дербенте.
— Но он же может вернуться?
— Может! — Чем больше отказывался Нури, тем настойчивее становилась я. — Ты боишься?
— Это не то слово.
— А ты любишь меня?
— Люблю!
— А ты хочешь расстаться со мной сейчас?
— Нет.
— Тогда пойдем, я хочу быть с тобой под крышей нашего дома. А ты?
— Хочу, радость моя, любимая!
— Тогда пошли…
— А вдруг вернется отец?
— Ну и что же?
— Я не могу причинить боль твоему отцу.
— Думаешь, он не узнает когда-нибудь? Узнает, все равно узнает, слишком я счастлива и неосторожна в своей любви. Пусть знают все: я скорее умру, чем расстанусь с тобой. Ты будешь со мной сегодня?
— Да, буду, — сказал он.
И я пошла первая, сестрички спали, больше никого не было. Он не струсил, пришел, я его встретила у ворот, бросилась на шею, он меня внес на руках, я приложила пальцы к губам… мы были одержимы…
Под утро просигналила у ворот машина, я поцеловала Нури на прощанье. Не знаю, мамочка родная, если я на такое могла пойти, выходит, любовь у меня сумасшедшая. Отца я встретила радостная и возбужденная.
— Ты чего, Цуэрочка, не спишь?
— Я такая счастливая, папа, такая счастливая!
И поцеловала отца.
— А я рад за тебя, солнышко мое, очень рад. Отец тебя очень любит и хочет, чтоб всегда в жизни ты была такая радостная. А что с тобой такое происходит?
— Не знаю, папа, но я счастливая.
— А сестрички что делают?
— Спят.
— Никто не приходил?
— Нет.
— А я тебе книжку привез. Знаешь, какую?
— Наверное, хорошую, раз ты ее привез.
— Новую книгу стихов Нури-Саида, ты же всегда хвалишь его стихи. Я вот перелистал, ничего этот парень пишет, очень даже недурно… — Я он мне вручил книжку стихов «Эки-Булак» с портретом автора.
— Отец, родной, ты у меня такой добрый, милый. Спасибо, я его не хвалю, я его люблю… — вырвалось у меня.
— Да, такую поэзию можно любить, — сказал отец и ушел к себе.
Отец тогда ни о чем не догадывался, а как я хотела, чтобы он меня понял до конца. Теперь он знает все, и это стало настоящей бедой всей нашей семьи. Неужели никто из вас не хочет видеть меня счастливой?! Вы не беспокойтесь обо мне, я ничего плохого не делаю, я просто люблю человека, хорошего человека… И я уже взрослая, могу сама решать свою судьбу. Я люблю и тебя, мамочка моя, и отца моего дорогого, но это другая любовь. Очень прошу из моей счастливой судьбы не делать трагедии. Осуждать ни его, ни меня повода нет. Вот и все, что я хотела тебе сказать, мамочка моя, гордиться тебе надо моей любовью, как хочется, чтобы вы все это поняли. Я излила свою душу на бумаге, но не знаю, хватит ли у меня смелости послать это письмо вам.
Любящая тебя и отца, всегда верная ваша Цуэри».
ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ
Розовый самодельный конверт, склеенный из тетрадной обложки. Письмо отправлено из аула Шилаги в студенческое общежитие Дагестанского университета, Адзиевой Цуэри.
«Ты нанесла мне такую боль, что она не покинет меня никогда. Не знаю теперь, как к тебе обращаться, не лежит мое сердце называть тебя как прежде привычным словом «доченька». Оборвала ты что-то в моей душе. Твоя мать, Цуэри, постарела совсем, платок скрывает преждевременную седину, измучила ты меня, несчастье ты мое. Никогда не думала и не гадала, что ты настолько безрассудна, настолько наивна. Жизнь отомстит тебе за все наши страдания. Сколько пережил твой бедный отец, неблагодарная! На днях приезжал твой дядя Рустам, ты знаешь, какой он грубый и безрассудный человек. Долго они сидели с отцом: все обсуждали создавшуюся ситуацию. Не знаю, до чего они договорились, но лица у них были суровые и неприступные.
Цуэри, ты хоть раз подумала о том, что крадешь любовь у семьи, у другой женщины, детей! Пойми, в жизни у каждого человека должна быть своя семья, свой очаг, а у тебя только любовь, и то украденная. Это ваше безоблачное счастье, увы, не вечно! Если Нури тебя любит по-настоящему, он должен на что-то решиться: или жениться на тебе, или оставить навсегда. Вот так-то, Цуэри. Послушай меня, дочка. Потом, я уверена, все уладится. На коленях тебя прошу.
Твоя несчастная мать».
ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
Конверта нет. Четыре странички, вырванные из общей тетради в косую линейку, исписанных химическим карандашом.
«Вот и все… Всему конец, мой милый, дорогой ты мой человек… Все! Все, милый, все! Нури, любимый, свет мой Нури, прости меня, прости! Убей меня в себе и прости! Нет больше твоей девочки шилагинской, твоей Цуэри! Только не забудь ее, она была, жила на этой земле, выросла, расцвела, и солнечное счастье ей подарил ты.
Не знаю, не знаю, не знаю, что я делала и делаю, что пишу… Зачем? Зачем эти страдания? Разве проще умереть, чем разбить счастье? Но всем нужно мое мучительное, жалкое существование, а не смерть…
Дорогой ты мой, единственный, родной, близкий мне человек на земле, мой Нури, прости! Став на колени, пишу тебе…
Я пожалела моих бедных младших сестер и не знаю, поймешь ли ты… Не знаю, но не могу ради своего счастья, которое так усердно стараются все разбить, обречь своих сестер на беспросветную жизнь: «мое бесчестье», как здесь говорят (а разве это бесчестье — любить человека), может навсегда запятнать моих безвинных сестер. Что будет с ними?
Ты, счастье мое, можешь упрекнуть меня: что же раньше не подумала о сестрах? Да, ты прав, я о них не думала, лишь о тебе одном… И буду всегда думать и мечтать безнадежно и безутешно. Ты убей меня в своей душе, убей! Даже смерть любимой, говорят, утешительнее, чем измена. Я тебе не изменила и не изменю, просто нет больше твоей Цуэри! Теперь будет на земле другая Цуэри, а та, прежняя, верна тебе.
Ты не ищи меня и не пытайся найти. Если и встретишь с вязанкой дров на горной тропинке, я не узнаю тебя: ведь я не Цуэри, не девочка твоя шилагинская, а просто похожая на нее женщина. Выл бы ты рядом, я, быть может, не решилась бы на это…
Но все же последнее мгновение так хотелось бы отдать тебе… Нури, дорогой мой, явись и спаси меня…
Что я пишу? Не то я пишу… Не надо, милый, не надо. Пусть умрет твоя Цуэри, так лучше. Ты не ищи меня, не старайся найти: я обезображу себе лицо, убью твою Цуэри, прежде чем коснется другой…
Знаю: вместе с Цуэри убиваю и твое счастье. Знаю: не будет без меня тебе радости на земле, не хочу, чтобы была. «С неба звезда упала и канула, как слеза», — написал ты, когда умерла твоя племянница. Упала теперь и наша звезда. Вернее, наши звезды: в ночном небе ты всегда показывал две звезды — одну яркую, другую слабо мерцающую. И говорил:
— Яркая — это ты, Цуэри, а рядом я.
Прощай, Нури, прощай, друг мой, брат мой, прощай и прости, великое мое счастье, прости! Забудь. Если не хватит сил, уезжай далеко-далеко…
Прощай, любимый, прощай!».
ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ
Конверт из почтового набора с наклеенной маркой из серии «Фауна Кавказа»: на выступе скалы стоит гордый величественный тур. Письмо адресовано в аул Шилаги, Абу-Муслиму Адзиеву.
«Салам тебе, побратим мой Абу-Муслим, от всей моей семьи всем твоим домочадцам. Наше желание одно: чтоб у вас в жизни все было благополучно, а мы живем неплохо. Поверь мне, брат, самым лучшим лечением были дни, проведенные в твоем живописном краю. Семья моя не находит слов, чтобы выразить благодарность тебе и твоей милой жене, твоим девочкам.
До сих пор нахожусь под впечатлением той нашей ночной охоты: все было изумительно, и сын мой Булат говорит, что такого захватывающего удовольствия никогда в жизни не испытывал — еще бы, ведь он один только сумел уложить кабана, вот что значит меткий глаз и молодость. А я что, в охотники я уже не гожусь… Даже косого, который несся в свете фар, мы с тобой вместе уложили, из великодушия ты уступил его мне. Да-да, знаю я тебя, дорогой мой Абу-Муслим, вернее друга у меня нет и не будет. Помнишь, однажды мы в разведку ходили и напоролись на немецкую засаду, пошли за «языками», да сами чуть ими не стали.