— Значит, у меня есть еще одна затычка! — усмехается Наби.
— Нет, не одна, — отвечает Уста-Афанасий, — таких, как Алибек, у меня четверо.
— Сердечный ты человек, и не зря называют тебя горцы Уста-Афанасием. Спасибо. Дай-ка я прочту тебе стихи:
Тверда рабочая ладонь.
И не в земной, а в этой тверди
Сокрыты камень и огонь,
И хлеб насущный, и бессмертье.
— Эх, хорошо, когда хорошо, — сказал Наби. — Пошли, старик, к чабанам. Вон видишь, отары овец поднимаются в горы на летние пастбища, на альпийские луга… — Начальник вскинул руку и показал на опушку леса на склоне горы, похожей на верблюжий горб. — А там, видишь, дым, там стоянка чабанов. Давно я не гостил у чабанов…
Конец мая, прекрасная пора в местах, расположенных выше тысячи двухсот метров над уровнем моря, когда по всем отлогим бархатисто-зеленым склонам рассыпаются золотые медальоны цветущего рододендрона, а чистый воздух напоен ароматом альпийских цветов. Люди в горах позабыли сочетание слов «какой ты национальности?» И если кто кого спросит при встрече, то так: «Откуда ты и чей ты сын?» Когда Уста-Афанасий с начальником появились у чабанов, и спрашивать, оказывается, надобности не было. Чабаны знали их, как же не знать. Среди чабанов оказался и отец Алибека, Усман, который так обрадовался, увидев Афанасия, как бывает рад брат встрече с братом после долгой разлуки.
— И я рад тебе, брат мой, Уста-Усман.
И много о чем было поведать друг другу, но когда увидели, когда рядом оказались, будто все и сказано, будто из рук в руки передали, будто поняли друг друга без слов.
Чабанская еда на лоне природы… Что может быть добрее и вскуснее, когда трапеза эта делится щедрыми людьми, у которых чистые сердца и добрые намерения. И огромная ясная луна на небе… Луна, которой коснулся уже человек. И она теперь не такая отвлеченная, но от этого не потеряла своей притягательности. Поверьте, под ее молочным светом на земле любви не стало меньше, наоборот, к любви прибавилось еще и стремление ввысь, к высшей красоте. Ведь и вся жизнь, как говорят горцы, — стремление к прекрасному…
ЧЕЛОВЕКУ НАДО ВЕРИТЬ
Доверие, почтенные, обоюдное украшение, оно облагораживает и того, от кого оно исходит, и того, к кому оно обращено. «Цветами доверия являются розы, и цветами подозрения — шипы», — так говорят горцы. Человеку надо верить. Поэтому, почтенные, я хочу поведать вам об одном случае. В базарный день минувшим летом постучала ко мне одна горянка из аула Урцеки.
Ко мне, как и к врачу, и к монтеру, часто обращаются люди, потому что в наше время моя профессия оказалась не менее важной, чем профессия врача или электромонтера. Я — кровельщик в системе бытового обслуживания. А вы, почтенные, знаете, что плоские глинобитные крыши — это наше убогое прошлое, а настоящее — это крытые цинком или шифером добротные, из дербентского камня дома, да-да, дома, уютные и светлые, а не сакли с окошками-бойницами. Клянусь, хорошо стали люди жить. В достатке живут, о завтрашнем хлебе не думают, и вместе с тем есть и такое, что вызывает сожаление, как сорняк, который спорится рядом с хлебным стеблем. При черством хлебе, мне кажется, люди куда добрее были, внимательнее друг к другу, а вот при добре черствость стала проявляться в некоторых людях.
Не судите меня строго, почтенные, если я ошибаюсь, ко мне приходит вот такое умозаключение, хотя объяснить такое явление я не в состоянии, а понять — тем более: казалось бы, все должно быть иначе.
И эта стеснительная, ладно скроенная горянка, постучавшаяся ко мне в базарный день — звали ее Айшат — искала именно кровельщика. Почему она искала, а не муж? Потому что муж с барантой находился далеко на пастбище. Что поделаешь, такая уж жизнь у чабана, редко случается ему быть дома.
Очень уж она просила, и я не мог ей отказать, хотя заказов было и без того много. Взял с собой друга по ремеслу, Умалата — без напарника, вы сами знаете, кровельное дело почти не делается, особенно в горах наших, где дома строят на склонах и каждый ищет покруче, обрывистее, неприступнее место. Так и орел строит гнездовье на кручах, привычка такая. С Умалатом мы подружились давно, и не первую крышу мы крыли в Сирагинских горах. Умалат любил больше иметь дело с шифером, а я с железом, особенно люблю мастерить ажурные дымовики с петухами, звездочками и узорами — кропотливое дело.
Три дня мы работали в Урцеки, добрые обеды готовила нам Айшат, и мы были ей благодарны. Крыша получилась на славу, края и водостоки из оцинкованных листов, а все остальное покрыли шифером. После трудов наших хозяйка приготовила нам добрый хинкал со свежей бараниной и поставила бутыль вина. Сели мы за эту трапезу на подушки, скрестив под собой ноги, и стали есть с превеликим удовольствием, чувствуя и сознавая, что впрок такая еда тому, кто славно потрудился. И на самом деле — как бывает приятен и вкусен хлеб, когда ты заработал его в поте лица своего.
Пришло время расплачиваться — сто рублей с хозяйки по таксе причиталось. Сунула она мне в карман деньги, завернутые в бумагу, на дорогу нам в хурджин положила еду и вино. Мы были благодарны, попрощались с ней, пожелали, чтоб никогда не протекала крыша и чтоб никакая хворь не коснулась жильцов под этой крышей, и пустились в дорогу.
Сказать, что день был чудесный, это ничего не сказать, прохладный ветерок Цуэри, будто опахалом, обдавал наши разгоряченные тела, дышать было легко, альпийские луга, что лезгинские яркие сумахи-ковры, и в воздухе смешивался аромат цветущего рододендрона, называемого у нас «бате». Говорят, мед от цветов бате бывает пьяный, и потому улья держат подальше от этих зарослей. Забрели мы на луг, где среди замшелых камней бился ключ, пульсировал, как обнаженное сердце, и с удовольствием растянулись на теплой траве под теплыми лучами солнца. И, конечно, заснули. И проснулся я от дикого храпа Умалата, ну просто лесной кабан хрюкал, рычал. Свистнул, как мог, ему в ухо, и Умалат вскочил, как ошпаренный…
— Что такое, что случилось?
— Ничего. И храпел же ты… Неужели сам не слышал себя?
— Нет.
Как бы убедительно ни прозвучало его «нет», я не мог в это поверить. Он же ревел, рычал, вздрагивая всем телом.
— Вах! — хлопнул я в ладоши. — Не может же этого быть, чтоб ты не слышал этого дикого шума…
— Ты мне мозги не заговаривай, давай документы, деньги проверим, — говорит Умалат, — и домой пойдем.
— Деньги? Сейчас… — говорю я и сунул руку в карман.
Меня будто обожгло… Денег не было. Я стал шарить по всем карманам… Нет, я почувствовал, как кровь хлынула к лицу, я краснел, бледнел, мне было неловко, неприятно… Подумалось мне: «Неужели обманула меня эта женщина?» И тут же я отбросил эту мысль, нет, не могла она такого сделать. Нет-нет… Я же сам своими глазами видел в ее руке деньги, и их она сунула мне в карман. Я еле отделался от этой подозрительной догадки, как нахлынула на меня еще более страшная мысль: «Как же быть, что я скажу другу? Потерял… Да он же не поверит!..» Я растерялся… Увидев мое замешательство, привстает Умалат и вопрошающе глядит на меня. Я развожу руками и делаю недоуменный дурацкий вид, если не сказать идиотский.
— Что? Хочешь сказать, что потерял? — в этих словах звучало не только подозрение, но и ехидная усмешка, мол, знаю я тебя, не хитри, если ты лиса, я лисий хвост, выкладывай деньги.
Ну, что ему сказать, как оправдаться перед другом?
— Ты, пожалуйста, не подумай дурно, ты… не торопись.
— А ты не шути.
— На самом деле денег нет, потерял…
— Как потерял? — Если бы вы видели взгляд Умалата при этих словах — глаза его недоверчиво скользнули по мне, будто хотел просверлить меня насквозь, прощупать всего.
Поверьте мне, почтенные, я был в таком состоянии, хоть провались сквозь землю. Мне было страшно, что друг, с которым, быть может, не один чурек разделил в жизни, не верит мне. А мог ли я поверить ему, будь он на моем месте? Не нахожу в себе утвердительного ответа, конечно же, возникли бы сомнения, но так явно не выказал бы своего недоверия. А что лучше? Черт его знает…
Я заглянул даже в хурджины, вытащил узелок с едой, металлический метр, деревянный молот, обычный молоток, гвозди — инструменты свои неразлучные… Нет, и там не было денег. Что делать? Как его убедить? Другого ничего не оставалось, — тем более он уже начал щупать мои карманы, — я сбросил пиджак, скинул брюки, сорочку, снял шапку… какой позор, какое дурацкое положение… Майку задрал, как перед врачом… И все это я проделал, не говоря ни слова, мол, пожалуйста, проверь все, ты можешь убедиться. Мне было не по себе и стыдно, и страшно, что друг у меня такой подозрительный, недоверчивый. Меня оскорбляло это до глубины души.
И мы с ним повернули обратно в аул Урцеки в надежде найти выпавшие из кармана деньги. Шли мы, осматривая заросшую травой тропинку. И так дошли мы почти до дома Айшат, которой мы крыли крышу. И здесь вдруг как никогда требовательно прозвучал голос Умалата:
— Иди спроси у нее, может быть, она не положила деньги тебе в карман.
— Нет, я не могу, — говорю я, — не могу своим недоверием оскорбить ее. Не могу…
— Может быть, она обманула тебя?
— Нет-нет, я ей верю… Я видел в ее руке деньги.
— В руке… А может, и не положила их в твой карман? Ведь это не наши с тобой, а деньги комбината.
— Я верю ей! К ней я не пойду! — почти выкрикнул я. — Если хочешь — иди сам!
— И пойду…
И Умалат решительно пошел к ней. Я спрятался за дерево. Проклятье, что это со мной, не могу дрожь в теле унять. Притаившись, я наблюдал за домом Айшат, когда же выйдет от нее мой «друг». Это слово я беру в кавычки, потому, что я стал уже в нем сомневаться — друг ли он мне. Друг, по-моему, почтенные, должен верить другу, разве не так? Вижу, хозяйка дома вышла из ворот, торопливо куда-то направилась, спустя некоторое время она появилась и вернулась в дом. А я стою и жду Умалата… И вдруг выбегает он из ворот, какой-то возбужденный и довольный собой… Подбежав ко мне, восклицает: