Опасная тропа — страница 5 из 30

КАЖДАЯ ТРАВА НА СВОЕМ КОРНЕ РАСТЕТ

И вот наконец-то, почтенные мои, могу сообщить вам с удовлетворением, что я трудоустроился. Работаю на бетономешалке, вернее, обслуживаю две эти пузатые машины. Освоил я это дело за очень короткое время, и теперь даже думаю, что там осваивать-то, хотя… Надо знать, каким бывает состав бетона и раствора для кладки, для штукатурки внутренней и внешней. Это тебе не тяп-ляп, как у нас, солома с глиной. Машина, скажу, умная, почти автоматическая, сама поднимает груз, сама высыпает в свою пузатую утробу песок, цемент, гравий, известь и в заданное время сама переворачивается и выливает содержимое в бункер. Поначалу я очень боялся, что не справлюсь, думал будет трудно. Но гляжу, по душе работа. Правда, я искал работу потяжелее, физическую, чтоб развить мускулы. Ничего, все равно я доволен.

А с появлением здесь этих бойцов студенческого стройотряда стало намного оживленнее и интереснее, народ-то живой и веселый, целеустремленный. Могучая это сила — чувство общности, и когда люди охвачены одним делом — работа спорится. Здорово, когда ты действуешь со всеми вместе, в порывистом восторге ты находишь небывалое до этого удовлетворение. Чувство причастности ко всему, что делается вокруг, наполняло мою душу, и, поверьте, ложась спать, я стараюсь поскорее заснуть, чтоб, проснувшись, поскорее оказаться на стройке. А иду я на работу как на торжество какое, подобного увлечения я давно не испытывал.

На двух других машинах со мной по соседству работает симпатичный студент, уроженец соседнего с нами аула Урцеки. Парень, скажу, что надо! Про таких у нас говорят: «Когда Баба-Яга в золе ковырялась, то он из последней искры родился». Звать его Мангул. Почему так? «Спросил бы я отца своего, почему он меня так назвал, но его нет в живых», — сказал он мне, улыбаясь на зависть ровными рядами перламутровых зубов. Белизна зубов и чистота горящих глаз контрастируют с его смуглым, загорелым лицом. Тело у него бронзовое от загара, видно, парень не теряет время на берегу моря. Под его рубашкой при любом движении перекатываются волны стальных мускул. В здоровом теле — здоровый дух, он в стройотряде комсорг. Разные в отряде ребята и по национальности, и по характеру, и по внешности. С задором, присущим молодым, жизнерадостностью взялись они за дело. Мангул среди всех выгодно отличается. Может быть, это кажется мне, ведь с первого же дня мы с ним рядом. Нравится мне этот человек. Среди студентов в отряде есть и девушки, семь сестер, как они сами себя называют. Худенькие и стройные девушки, очень любезные, услужливые. Все здесь говорят на русском языке. Еще бы, представители стольких наций и народностей здесь собрались и всех их, да и нас, объединяет русский язык. Сперва подумалось, что все они русские, но имена подсказали, что четыре из них дагестанки: Джавхарат, Заира, Исида и Амина. А Заира — дочь нашего Хаттайла Абакара, которую, помните, почтенные, люди видели по телевизору с парнем, который на ее плечо руку положил? Студенты и студентки своим появлением в нашем ауле сразу внесли какое-то оживление, будто вторглись они в размеренную, однообразную жизнь людей села, чтоб изменить ее к лучшему. И не случайно сказал наш Усатый Ражбадин, обращаясь к студентам: «Ваше появление здесь радует нас, и думаю, что вы приложите все усилия, чтоб мы гордились вами и долго хранили в памяти вас и ваше доброе вторжение… Вы молоды и красивы, вы добры и приветливы, вы не только строители, вы и пример всем и во всем! Мы вас любим, очень любим и надеемся на вас. Красивые вы, черти, в этой трудовой форме, просто любо на вас глядеть, дорогие мои багратионцы! Счастья и успеха вам большого всем вместе и каждому в отдельности!».

Только двое всегда были недовольны студентами — это начальник участка Акраб и прораб Труд-Хажи.

— Не строители вы, а мучители мои! — раздается ворчливый голос Труд-Хажи, — кто же так камень кладет? Я тебе говорю, эй, бородатый, да, да, тебе… Ну сколько вас учить? — и сам прораб подходил к студенту и поправлял камень.

— На то ты и мастер, учи нас, — отвечали студенты, — мы еще не разрядники, мы физики.

— Где отвес?

— Эй, ребята, кто взял отвес? Никто не отвечает, значит, где-то здесь у меня, — и шутник, расплывшись в улыбке, достает из своего кармана тяжелый отвес.

— Смотри сюда, смотри, у тебя глаза есть?

— Когда мать родила, она сказала: «Ой, мой сын зрячий», а когда профессору я сдавал предмет, он мне сказал: «Зрение, парень, у тебя великолепное…». Он имел в виду зрительную память, — все гогочет студент, крутя жесткие волосинки усов.

— Вы же не курятник строите, а детсад. Здесь будут жить дети. А места наши, знайте же, сейсмические, не забывайте о железных решетках… Эй, эй, ты, толстогубый, ты что, из одного раствора хочешь стену возвести? Ну что мне с вами делать?!.

— Ты, мастер, лучше бы нам волейбольную площадку подготовил, — кричит долговязый с другого края.

— Этого мне еще не хватало. Царские условия вам создали, еще чего-то не хватает. Да если бы мне создали такие условия!

— Что бы вы сделали, мастер?

— Песни бы пел, — говорит Труд-Хажи и вдруг, обернувшись, спохватывается: — Эй, эй, свистун, не клади там стену, пока оставь проезд для машины. У меня нет десяти кранов, чтобы вам камни подавать.

— Один говорит — клади, другой — не клади… — недовольно морщится студент, мастер художественного свиста. — Работать не дают.

— Работай, дорогой. Вон туда поднимись, на щиты, и работай. Заработать хочешь?

— А для чего я приехал? Мама старая у меня, одна. Помочь ей надо, эти нужны, — потер пальцы студент, имея в виду деньги.

— Правильные у тебя мысли. Вы должны освоить восемьдесят тысяч рублей, это надо понимать…

— А мне сколько из этой суммы?

— Из этой ни копейки… Для расчета с вами у нас другие деньги, — хлопает парня по плечу прораб. — Из тебя, я вижу, выйдет толк. — Где ваш бригадир? Эй, Минатулла, иди сюда!

Подходит к прорабу худой, с усами запорожского казака улыбчивый студент — это бригадир, который записывает проделанную каждым работу, и наряды выписывает, и стройматериалы получает. Он из аула Сулекала, предки его были знаменитые гончары. Аул этот давно переселился с гор на равнину, на плодородные земли, где раскинулись теперь их виноградные плантации. Жаль, став виноградарями, зажиточными, они позабыли керамику, позабыли великолепную гончарную глину на своей родине. Конечно, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Но сам Минатулла до университета еще четыре года работал на стройке и получил разряд каменщика. Потому он и бригадир сейчас в стройотряде.

— Вы звали меня, уважаемый Труд?

— Именно, труд надо уважать. Какие есть жалобы?

— Нам к завтрашнему дню нужно подвезти плиты перекрытия и подогнать большой кран… Эти ваши конверты и щиты очень ненадежные, вчера один мой лучший каменщик провалился…

— Хорошо, бригадир, плиты вон уже подвозят, и кран вытащим, он застрял там, вон за тем блоком, тракториста жду… — И вдруг, призадумавшись, советуется: — А не лучше ли нам заполнить землей эти подвалы?

— Вы что, прораб, в хозяйстве такие помещения пригодятся, — не одобряет Минатулла совет прораба.

— В проекте они не учтены.

— В проекте не учтен и такой уклон.

Кипит работа на стройке. Недаром их, этих студентов, называют бойцами. С грохотом и скрежетом подъезжают самосвалы, груженные камнем, и выгружаются там, где укажет командир. Ворчит, ходит по стройке прораб, но в глубине души все же он доволен — ребята расторопные, работают неплохо. И такими темпами они не только возведут стены, но и завершат отделку здания детсада.

— Эгей, раствор подавай!..

— Эй, кто на кране, Сергей, камни давай сюда!

— И нам два замеса раствора до обеда!

Расположить столовую в школе студенты не согласились, сказав: зачем так далеко, время только терять. И поэтому кухню и столовую оборудовали здесь же в бараке, где были конторки и склады. Здесь готовят обед семь сестер в красивых передниках. Возятся, стряпают и, скажу, почтенные, очень даже неплохо готовят. Я имел честь однажды с ними отобедать.

Не знаю, то ли потому, что обедал я с молодыми ребятами, то ли на самом деле эти девушки имели опыт, но обед мне показался очень вкусным, особенно овощной суп. Почему-то горцы наши не привыкли готовить ни борщ, ни щи. Они больше готовят крупяные или фасолевые с картошкой, или же просто традиционный хинкал. Я жене рассказывал, какой вкусный борщ поел у студентов и порекомендовал ей дома готовить овощные супы. Детям, я думаю, тоже они будут по вкусу. И Патимат попросила повести ее к студентам, как говорится, для обмена опытом. Так вчера я и сделал — привел ее к ним поучиться.

— Ой, это у нас-то учиться, мы же сами плохо готовим, — зарделись девушки.

— А я вас научу хинкал готовить, — пообещала им Патимат.

Мне было приятно, что жена моя сразу нашла с ними общий язык. И со временем, я знаю, овощные супы войдут в рацион жителей Уя-Дуя и будут называть их непременно студенческой едой.

— Эй, Мубарак, — зовет меня Мангул. — Пошли обедать.

По имени и отчеству обращаются у нас пока что только в городах и на службе, а в сельских местностях еще только по имени, потому что трудно отвыкнуть от привычки. На «вы» у нас обращаются, когда хотят подчеркнуть свою душевную отдаленность и даже пренебрежение, а на «ты» по-нашему — это ближе и теплее. Странно, но факт, так же как болгарин кивает головой «нет», выражая по-нашему «да».

— Спасибо, Мангул, я домой схожу, — говорю я ему.

— Как домой, когда сегодняшний обед студентам приготовила твоя жена?

— Как?

— Очень просто, наши немного нахальные сестрички, — он имел в виду студенток, — сходили в аул, к тебе домой, и уговорили твою жену приготовить багратионцам хинкал по-уядуйински.

— И она согласилась? Ее же раньше не оторвать было от домашних забот.

— Не знаю, дорогой, но уверен, что они ее с детьми доставили не силой. Пошли! Вчера двух баранов зарезали. Так что мясо свежее. И знаешь, чего я боюсь?

— Чего ты боишься, дорогой Мангул?

— Боюсь, что за два месяца, если так щедр будет ваш Усатый Ражбадин, одну отару овец мы сожрем, — смеется Мангул. — Что поделаешь, любишь кататься, люби и саночки возить!..

Хорошо говорит Мангул по-русски, чисто и без акцента. Зная, что он мой соплеменник, я не раз пытался поговорить с ним на родном языке, но сразу же после нескольких слов приветствий он переходил на русский язык.

Я пошел с ним на обед, у рабочих-строителей из межколхозстроя здесь была своя столовая. Оказывается, и вправду студентки уговорили мою жену и вытащили ее из аула, да не одну, а со всеми детьми. И с утра она возилась с тестом для хинкала, а это тесто готовят особо. Легко ли сказать! — приготовить хинкал почти на пятьдесят человек, на целый студенческий стройотряд «Багратион?!» И я испытал в душе благодарные чувства к жене, что она отозвалась и решилась оставить свои обычные заботы по хозяйству, от которых, мне казалось, не оторвешь ее ничем.

Как видите, почтенные, жизнь моя становится интересной, вторглось в нее что-то увлекательное, вроде свежего дуновения ветерка нового времени. Доволен я не только своей работой, но и тем, что жена моя вовлеклась в это новое. Выходит, и ей не безразлично происходящее, где люди охвачены каким-то заразительным порывом доброты и созидания. Я хорошо понимаю, что ей это полезно, ей очень необходимо отвлечься от угнетающего душу однообразия домашних дел, которые оглупляют, отупляют человека и делают его примитивным.

Вижу я свою жену среди молодых девушек и не узнаю, совсем преобразилась она, кажется мне, что стройней и моложе стала. Она с виноватым видом подходит ко мне:

— Ты не ругаешь меня, муж мой?

— За что?

— За то, что я дом бросила и вот… — проговорила она извиняющимся голосом, как будто она не знает, что не могу ее строго в чем-то упрекнуть.

— Я горжусь тобой, правильно сделала, — говорю ей и подумал: «Как ты меня еще не понимаешь, сердечко мое родное, ведь когда тебе что-то доставляет удовольствие, для меня это и есть самая большая радость в жизни».

— Я боялась, что ты бранить станешь; они, — показала она на девушек, — попросили меня.

— Ну что ты, радость моя, мне же приятно, что тебе здесь нравится. А дети не мешают?

— Нет, здесь ведь такой простор им, есть где побегать, порезвиться.

Детей Патимат усадила прямо на травку у яркой палатки и положила перед ними на клеенку еду. Детей моих и жену обслуживала одна из улыбчивых девушек, да, да, она так и сказала, обращаясь к моей жене: «Ты устала, Патимат, отдохни, мы за тобой поухаживаем…» Бедняга, моя жена, по-моему, впервые в своей жизни услышала в свой адрес такие слова, и ей показались они непривычно приятными, и ее довольное лицо сияло, как будто ей подарили все богатства этого, часто несправедливого к человеку, мира…

— Папа, папочка, иди сюда, к нам, — увидев меня, закричали дети, размахивая руками, в которых держали расписные русские деревянные ложки.

— Смотрите, не балуйтесь, бесенята! — кричу я и гляжу на жену, которая весело и непринужденно переговаривается со студентами.

Как много доброго и светлого я хотел ей сказать.

Нестерпимо палило солнце, день выдался безветренный, ни одной тучи на небе. От тепла над землей колышется воздух, он струится, как тающий в теплой воде сахар. Стадо коров поднялось на вершину и стоит. Там животные, видимо, ощущают кое-какую прохладу. Нельзя сказать, что жара сейчас такая уж невыносимая, нет, в тени приятная прохлада. Веселая, улыбчивая Джавхарат и мне подает хинкал в глиняной миске и замечает:

— Золотые руки у вашей супруги, разве мы справились бы без нее…

— Спасибо, — улыбаюсь я ей и полагаюсь на то, что своей улыбкой сказал ей все.

— Это ей спасибо, — бросает Джавхарат в сторону моей жены светлый взгляд и удаляется.

— Они просят, чтоб я приходила им помогать… — говорит Патимат, — но как я могу? Домашние дела, дети, где я их оставлю?

— А тебе очень хочется? — спрашиваю я.

— Здесь интересно. Люди интересные, о многом узнаю впервые… Они говорят, только обед готовить им надо помочь, а завтрак и ужин они сами как-нибудь состряпают…

— Вот и хорошо, дети пусть здесь будут, ведь и им хорошо на лоне природы.

— Я думала, что ты не захочешь. Даже боялась за сегодняшнее и поэтому к тебе не пришла.

— Почему же, очень хорошо. Только как же твои совхозные дела?

— А там делать нечего, на моих картофельных полях прополку уже завершили.

— Тогда и не о чем беспокоиться, жена моя.

Хинкал с приправой — чеснок с грецким орехом — всем понравился, орехи Патимат из дому прихватила. Все были довольны обедом и благодарили мою жену. «Вот такой надо обед готовить, — добродушно укоряли парни своих семь сестер, — настоящий обед для каменщика. А то — одна капуста… С капусты много камней не поднимешь, каждый камень по двадцать или двадцать пять килограммов. Тут калории нужны!..» — «Хорошо-хорошо, вот и уговорите Патимат, чтобы она нам помогала. Эй, Минатулла, бригадир, слышишь, что ребята говорят? Добавь в свои ведомости одну единицу…».

— Что вы, что вы, я так буду вам помогать… — запротестовала моя жена, — какие там еще ведомости… что придумали…

— Каждый труд должен оплачиваться, а как же иначе, — серьезно говорит Джавхарат.

— Вечером вместе будем уходить, — с нежной улыбкой выразила жена свое желание задержаться здесь.

— Хорошо. Я пошел. Дети, не балуйтесь, здесь нельзя вести себя, как дома, видите, рабочие быстро поели и идут на работу. Вот и вам надо поесть, а потом…

— Потом, папа, будем баловаться? — спрашивает младший.

— Потом можно, — почистил я платком нос Хасанчика.

— Папа, а к твоей машине можно?

— Нет-нет, ни в коем случае. Фарида, ты старшая, смотри, никому нельзя туда подходить — там напряжение. И на дорогу не выходите — вон сколько машин…

— А напряжение кусается, да, папа?

— Да-да, лает и кусается.

— Ой, я боюсь… — малыш прижимается к маме.

Когда, закончив обед, студенты спускались к стройке, подъехал на своем «газике» Усатый Ражбадин.

— Эх, директор, ты в чем-то солгал… — так обычно говорят человеку, который опаздывает к трапезе.

— В чем-то, может быть, — усмехается из-под усов грозный директор. — Но как вас здесь кормят?

— Хинкал сегодня хороший.

— Это я почувствовал еще в овраге родников, там еще уловил чесночный дух. Кто же мастер у вас варить хинкал?

— Жена Мубарака.

— Вот тебе раз! — приятно удивлен директор, под его усами так и играет довольная улыбка.

— Товарищ директор, — обращается одна из девушек с пухленьким лицом и белыми, пухленькими, с ямочками на сгибах пальцев ручонками. На одном пальчике у нее тоненькое кольцо, как пояс на талии, про себя отмечаю я. — Хинкал остался, можем угостить, очень вкусный обед! — предлагает она.

— Ну-ка, ну-ка, давайте… я давно не ел хинкала, что готовит жена Мубарака. С удовольствием поем, проголодался, — говорит Ражбадин и спускается к нам. — Добрый день!

— Добрый, добрый, — говорю я, протягивая руку.

— Вижу, тебя можно поздравить? Не только ты устроился на работу, но и Патимат сюда заманил, а?

— Девушки меня попросили, — смущенно отвешивает ему поклон Патимат, собирая у детей миски и ложки.

— Правильно сделали. А как же твой картофельный участок? — спрашивает Усатый, немало удивив меня тем, что из головы этого человека ничего не ускользало. Каждый человек и дело его у него были на учете. Во всем заметно его старание, желание и мысли свои и дела приладить ко всем.

— Вы же мимо проезжали, видели… — говорит моя жена, и голос у нее прозвучал немного неучтиво.

— Смотри, как родственница со мной разговаривает. — Он хватает в охапку детей. — Это все твои?

— А чьи же? — отвечает Патимат.

— Что ты с директором так разговариваешь? — Ражбадин был в добром настроении, иначе не потерпел бы он такого тона. И он, не желая больше связываться с Патимат, поворачивается ко мне. — Как твои дела?

— Спасибо, Ражбадин. Одно удовольствие, душа радуется.

— Ешьте на здоровье, директор.

— Спасибо, доченька, дай бог тебе счастья.

— А скажите, дядя директор, — спрашивает улыбчивая, светлая Джавхарат, — а что такое счастье?

— Счастье? — в замешательстве Ражбадин гладит усы, — честное слово, никогда не задумывался над этим, некогда было. Вот знаю, что сахар со всех сторон сладок.

— Ну, а все-таки? В чем оно выражается?

Несколько секунд Ражбадин прищуренными глазами разглядывал ее молодое и невинное личико, будто хотел на нем прочитать, с какой целью она вдруг именно его об этом спрашивает.

— Нелегкая задача, доченька, дай я поем, подумаю… хорошо?

— Хорошо, и потом мне скажете?

— Обязательно.

— А ты как думаешь, Мубарак? — спрашивает меня директор, когда девушка отошла.

— О чем?

— В чем, по-твоему, выражается счастье? Вот как это выражается у природы, я знаю, а как оно в человеческой природе, клянусь, не ведаю…

— А как в природе?

— Это каждому ясно. Цветущая земля после обильного дождя спокойно вздыхает, и из ее чистого, ничем не омраченного дыхания рождается радуга, вот это и есть, по-моему, цветок счастья… — Поев с удовольствием обед, вытирает он губы салфеткой, что передала Патимат, и встает. — Спасибо, Патимат. Домой-то ты меня не приглашаешь, так хоть здесь представилось удовольствие поесть твой хинкал…

— Приходите, будем рады… — уважительно говорит Патимат.

— Только хинкала дома у нас не найдете, — весело замечаю я.

— Почему? — говорит директор.

— Эти девушки научили ее борщ варить, и теперь дети только и просят: борщ, борщ!..

— Ах, вон оно что… Вчера Анай на обед приготовила борщ. Я подумал: как это она догадалась? Вон, оказывается, откуда дует ветер… Это хорошо, дорогой Мубарак, это добрый ветер, это свежий ветер. Раз уже люди допытываются, что такое счастье, значит оно где-то рядом, близко счастье! — сказал он и сам прислушался к своим словам, будто хотел вникнуть в их суть… Вдруг он обратился к моей жене:

— Слушай, Патимат, будь так добра, попробуй и мою Анай увлечь сюда, может быть, такая перемена немного развлечет ее. Пожалуйста! — Улыбка на лице директора погасла, уступив место задумчивости.

— Хорошо, я схожу к ней… — согласно говорит Патимат.

— Постарайся, пожалуйста. — И когда ушла Патимат, он подсаживается ко мне и говорит:

— Эх, Мубарак, нелегко мне… Что только я ни делал и ни делаю для того, чтобы пробудить в Анай добрые чувства, вернуть радость жизни… Понимаешь, тоска у нее… Ни желаний, ни стремлений… Такой вот баклажан получается.

— По-моему, чем на ферме, здесь ей будет лучше, и ты правильно решил это.

— Будем надеяться. Желаю здоровья, в район надо ехать.

— В добрый час! — пожимаю я руку директора и направляюсь на свое рабочее место.

Студенты уже были на стройке. Все разделись по пояс, а некоторые даже брюки сняли и в одних трусах приступили к работе. В ауле, конечно, в одних трусах работать не полагается. Если кто даже в майке выйдет на свою веранду, соседи смотрят если не с осуждением, то с укоризной, мол, не свихнулся ли случайно? Есть, к сожалению, в нашем ауле, да и не только в нашем, подобные предрассудки, они еще живучи. Например, явиться в общественное место без папахи считается проявлением неуважения к другим. А я думаю, что зря все это, ни к чему. Зачем придираться, сплетничать, строить и воздвигать самим себе преграды? Пусть человек ведет себя, как ему хочется, свободно, конечно, нормально, как полагается человеку. Вот сколько живу в ауле, но ни одного человека из жителей не видел я ни на берегу озера, ни у речки, чтоб он, раздевшись, принимал солнечные ванны. А ведь дни бывают и пожарче, чем сегодня, к тому же альпийский загар бывает красивым.

Вдруг вижу: по железной лестнице ко мне поднимается Асият. Я ее сразу и не узнал, такая нарядная и в коротком платьице. Мне бросилось в глаза ее сияющее, возбужденное лицо. Немного смущенная входит она в мое тесное помещение, где немалый шум и кружится эта бетономешалка, как школьный глобус. Она мне кланяется и что-то говорит, слышу, она приветствует меня. Я посмотрел на свою руку, чтобы протянуть ей, рука моя была мокрая, и я отмахнулся. Улыбнулся ей и показываю на свое помещение, мол, смотри, где я работаю. И нечаянно глаза мои остановились на застекленном окошке, отгораживающем меня от Мангула. Я увидел его зачарованное и охваченное немалым любопытством лицо. Будто завороженный, глядел он на девушку, которая соизволила подняться ко мне.

— Эй, вы там, заснули, что ли? Давайте раствор, мастера стоят! — это кричали шоферы и снизу стучали палкой о бункер.

Барабан перевернулся, и смесь высыпалась в бункер, а оттуда прямо в кузов самосвала. Я выключил мотор.

— Асият, хорошо, что ты пришла! — говорю я.

— А почему хорошо? — застенчиво улыбнулась она.

— Готовишься к экзаменам?

— Отец упрямится и настаивает.

— Да, отца надо слушаться… — говорю я и вижу: Асият моему соседу язык показывает.

— А что он, ненормальный, что ли, вытаращил глаза, — насмешливо сказала она.

— Да, Асият, при виде тебя любой может стать таким.

— Ну что ты, дядя Мубарак, скажешь тоже… — смущается красавица, и щеки у нее покраснели.

— А что, я правду говорю. И куда только Усман смотрит, хотел бы я знать?

— Пришла поглядеть, как ты работаешь. А здесь интересно, — проговорила она, зардевшись.

— И тебе хочется работать?

— Я бы хотела научиться водить вон такой самосвал…

— Как же… а институт?

— Не все, кто едет сдавать экзамены, поступают в институт! — Ее большие глаза метнулись в сторону. — Ну что он, дядя Мубарак, уставился на меня?

— А ты не обращай внимания.

— Сразу видно, что городской нахал.

В это время к нам протискивается Мангул и, не отводя взгляда от Асият, спрашивает:

— Дядя Мубарак, спичек у вас нет? У меня кончились, вернее, в брюках остались.

— Я братец, не курю.

— Ах, да, простите, забыл… Здравствуй, девушка, — обратился он к Асият.

— Эй, Мангул, ты говорил, что шоферское дело знаешь? — спрашиваю я у него.

— Знаю.

— Вот и она хочет научиться водить…

— Так пожалуйста, в чем дело, хоть сейчас, — радостно воскликнул Мангул.

— А что они все в одних трусах работают? — удивилась Асият, не обратив внимания на слова Мангула. — Стыда у них нет.

— Жарко сегодня, доченька, очень жарко. — И я невольно глянул на ее короткое — выше колен — платьице. Она проследила за моим взором и смутилась.

Проходя мимо Мангула, она гордо вскинула голову и пренебрежительно повела плечами. Как только она ушла, парень воскликнул:

— Боже ты мой, какая девушка! — и замотал головой. — Какой вы недогадливый, дядя Мубарак, разве я за спичками к вам обратился?

— Ах, да, ты хотел познакомиться с ней.

— Ну да. Простите, это не ваша дочь?

— Неужели я такой уж старик? — спрашиваю у него, улыбаясь. — Да, красавица, ничего не скажешь! В жилах ее течет настоящая мугринская кровь. Но только не для тебя она, парень.

— Почему? — на лице у Мангула такое выражение, будто он давно с ней помолвлен и только что она ему изменила.

— Не торопись, Мангул, у нее жених есть.

— И она засватана?

— Да, — соврал я, чтоб отвлечь его. — На днях.

— На днях? Проклятье! Я же говорил, дней на десять раньше надо было выехать. И я, конечно, успел бы, да, дядя Мубарак? — искренне сожалел этот парень. В его глазах сожаление, смешанное с чувством восхищения.

— Да, уже поздно, — говорю я, желая охладить внезапное пламя, охватившее безумную душу джигита.

— А кто ее жених? Я его не знаю?

— Ты что, парень, не сходи с ума, — пытаюсь успокоить его, — хочешь с ним поговорить, чтобы он уступил тебе ее? Нет, ничего не выйдет, он тоже парень с воображением.

— Не думал, что такие девушки здесь рождаются. Не девушка, а ангел! И почему я такой невезучий?!.

— Эй, вы там, наверху, заснули опять? — раздается возмущенный голос. — Может быть, из-за вас стройку свернуть? Бетон давай, раствор давай!

— Иди, иди, Мангул… Неудобно. Из-за нас работа не должна стоять.

Да, парень, видно сразу, как говорится, с первого взгляда. Он после этого часто влетал ко мне и только о ней вел речи. Подумалось мне: «Одержимый он какой-то», и я забеспокоился. Начал он работать с каким-то азартом, порывом, а теперь вдруг остыл и сник. Не наделал бы беды. Нет, не наделает — парень он с головой, соображает, что к чему. Девушка помолвлена, она уже у всех на примете. Три-четыре дня Мангул не видел ее, и сам не свой. Горячая голова. А я тружусь с великим удовлетворением, будто во мне так долго дремавшие силы вдруг забили ключом.

— Я схожу в аул, — вдруг сказал Мангул.

— Не делай этого, друг, не к добру это.

— Нет, Мубарак, вы не беспокойтесь. Я просто так, хоть издалека посмотрю на нее.

Горячность и безрассудство, что наделали немало бед в горах, в наше время в характерах горцев все, больше и больше уступают место рассудку и хладнокровию.

Вечером после работы веселые и возбужденные возвращались мы всей семьей. У самого аула на дороге поравнялись с нами девушки, которые шли от родников, неся за плечами звенящие медные кувшины, полные воды. Они о чем-то оживленно говорили и не обращали внимания на то, что кто-то мог их слышать.

— Эй, пойдем завтра посмотрим на студентов, говорят, голые работают на стройке.

— Как голые, ты что, очумела?

— Ты у Асият спроси, она мне говорила.

— Не совсем голые, а в трусах.

— Ой, и не стыдно, как же можно?..

— Говорят, один за Асият увязался.

— Сразу?

— Да, как увидел, так его сердце стрела Амура насквозь и пронзила. Говорят, до сих пор рана кровоточит. Ха-ха-ха…

Звонко смеясь, они прошли мимо нас.

— Как вам не стыдно! — молвила моя жена.

И девушки, полуприкрыв платками лица, хихикая, прибавили шагу. И дойдя до площади, разбежались в разные стороны.

— Ну за это ты их пристыдила? Разве вы в молодости не такими были? — говорю я жене.

— Конечно, не такие. Хоть прошли бы мимо, потом уж…

— Какая разница. Они, значит, более откровенные. Не стыдятся говорить все, что на душе.

— И очень плохо… Девушкам до замужества надо быть целомудреннее. Да, что я тебе хотела сказать? Ты видел Асият?

— Прибегала как-то раз.

— Видел на ней платье?

— Ну и что? Такое же, что и на студентках, она же на днях едет экзамены в институт сдавать.

— А я хотела матери сказать…

— Не надо, Патимат. Но красиво же, правда?..

— Красиво-то красиво, может быть, даже в глубине души и мне завидно… — улыбается жена, — но ничего не поделаешь, — время мое прошло.

— Как прошло? Почему ты так говоришь, жена моя? Тебе и сейчас подойдет короткое платье. Ноги у тебя стройные, я же видел…

— Ой, бессовестный, что говорит, а… Вот тебе! — и, встревоженно оглянувшись, она толкает меня в плечо, а сама краснеет, — скажет же такое!

— И скажу! Хочешь крикну во все горло, пусть услышат все, крикну: «У моей жены ноги самые стройные!» — говорю я и отбегаю от нее.

— Честное слово, камень в тебя кину. С ума сошел!

— Нет, не сошел. Эй, эгей! — кричу я. И жена бросается на меня.

— Замолчи!

А Хасанчик хлопает в ладоши и приговаривает: «Папа-мама дерутся, папа-мама дерутся!»

Вот так, почтенные, шли наши дни на стройке, возвращались мы усталые, но в очень хорошем настроении.

ТО, ЧЕГО НЕ НАДО, НЕ ВОРОТЯТ ОБРАТНО

Однажды вечером шел я домой с работы изрядно уставший. На небе меж облаков мерцали далекие холодные звезды, было относительно светло. Когда я приближался к родникам, то увидел на берегу игривой речушки сидящего на камне одинокого человека. Шапки на нем не было, на плечи накинута ватная стеганая фуфайка, ворот белой рубахи небрежно расстегнут, на ногах домашние тапочки. «Что за чудак?» — подумал я. Сидел одинокий человек и будто прислушивался к пению воды, подперев руками подбородок и опершись локтями о колени. Я узнавал его и не узнавал и поэтому наугад обратился:

— Директор?

— А-а, — отозвался одинокий человек, — это ты, Мубарак, иди, посиди со мной.

Подумалось: «Он пьян». Но когда я подошел к нему и мы разговорились, понял, что ошибся в своем предположении. Это был трезвый человек, углубившийся в свои невеселые мысли.

— Ночью один, здесь, в таком виде? — высказываю я свое удивление. И в самом деле было чему дивиться: о таких у нас говорят «нах дугун», что значит крайне удрученный. Ничего подобного я не знал за нашим директором.

— Не могу я больше, — глубоко вздохнув, проговорил он мрачно, — хочется бежать, бросить все и бежать куда глаза глядят и не возвращаться. Так дальше не могу! Надо многое менять, надо встряхнуться…

— Куда и от чего бежать?

— Уехать куда-нибудь с детьми. Но куда? Кому я нужен? Я же ничего не умею делать, Мубарак, кроме как быть председателем колхоза или директором совхоза. Не знаю, не знаю, братец, что мне делать?

— А что случилось, директор?

— Терпел я много. Все носил в себе, скрывая ото всех, все надеялся на время, думал, оно судья всему, все перемелется, образуется. Но нет.

— Ты об Анай?

— О ком же еще? Детей жалко.

Ражбадин решил порадовать семью, возвращаясь вечером домой, по пути заглянул в сельмаг, где его приветливо встретил Кальян-Бахмуд — знает он, кого как встречать. Завмаг угодливо выставил перед директором новый товар, что привезли сегодня из складов райпо. Купил Ражбадин сыну летний костюм, дочери — плащ, жене красивое платье. Дети обрадовались, а Анай схватила платье и стала прятать его в сундук. Обидно стало Ражбадину до глубины души, ну что она все прячет, хоть бы примерила, надела. На ней же черт знает какое платье, старое, заплатанное, когда столько добра в сундуке. Искендеру костюм был в самый раз, будто по нему и шили. Плащ дочери оказался великоват немного, но ничего, девочки быстрее подрастают.

— Папочка, спасибо, — радостно бросился Искендер к отцу и обнял его.

— Носи на здоровье, сынок.

— Можно, я завтра в этом костюме пойду в школу?

— Конечно.

— Нет-нет, — возразила тут же Анай, — носи старый…

— Мамочка, штаны от старого костюма порвались…

— Дай сюда, зашью!

— Пусть носит новый! — как-то резко выговорил Ражбадин. — Да и ты могла бы порадовать меня, надев новое платье…

— На мне же есть платье, зачем…

Ражбадин не выдержал, бросился к сундуку, откинул крышку…

— Зачем, говоришь? А я хочу спросить, зачем все это прятать в сундуке, зачем? — он остервенело стал выбрасывать из битком набитого сундука добро. Во все стороны летела одежда, отрезы, обувь, парча и бархат, вскоре вся комната превратилась в кладовую ярких, разноцветных тканей и одежды. И все это добро в сундуке было вперемешку с высохшими, заплесневелыми ломтиками хлеба. Не ожидавшая такого возмущения со стороны мужа, Анай оцепенела.

— Это я на черный день… — робко проговорила Анай.

— Хватит делать черным светлый день. Все! Я больше не могу! — и ушел из дому Ражбадин, оставив растерянных, плачущих детей, и оказался вот здесь.

— Пойдем домой, Ражбадин.

— Нет, не пойду, мне здесь очень хорошо. Этот шум воды, журчание ручейка как бы приглушают, рассеивают во мне дурное.

— Пойдем ко мне домой? — прошу я его.

— Оставь меня в покое и не будь навязчивым, как Хаттайла Абакар, — стал он сердиться, встрепенулся и уже мягче добавил: — Сядь, сядь, здесь сухо… Лежит к тебе моя душа, друг, даже не могу себе объяснить, почему. Вот шел я сюда и был уверен, что встречусь с тобой. Может быть, я искал тебя? Слушай, а, нет у тебя с собой что-нибудь выпить?

— С собой? Нет, — сказал я, растроганный его откровенностью. — Дома есть непочатая, принести?

— А жена твоя не будет роптать?

— Нет, нет, директор, Патимат славная жена.

— Да, тебе повезло, счастливый ты человек.

— Я мигом… — говорю я и вскакиваю, — я быстро, директор.

— Брось ты это «директор», зови меня просто по имени. Постой, может быть, и не надо, хотя…

— Я сбегаю.

— Иди.

И я побежал домой, чтоб сделать приятное человеку в его горький час. По дороге я думал о нем, хотел его понять. Казалось бы, у него есть все для того, чтобы быть удовлетворенным в жизни, — и уважение, и место достойное, и глубокий интерес к работе, и немалый доход, авторитет среди сослуживцев… Все есть — и семья, и дети, а вот на душе у человека пусто, несчастливый человек. Даже меня он назвал счастливым человеком. Неужели это правда? Да, это верно: «Как жена в доме, даже солнце не может осветить жизнь человека». И он прав, мне повезло с Патимат. Но что за странности у Анай, почему она терзает и его и себя?

Вернулся я с небольшим узелком. Из закуски были: головка брынзы, кусок жареной колбасы, несколько вареных картошек. Директор выхватил из узелка бутылку, содрал с нее белую накидку, как у нас говорят, помыл стакан в ручейке, и, налив половину, протянул мне.

— Пей. Ты знаешь, я не такой охотник до этого, но когда на душе кошки скребут, лучшего лекарства еще не придумано.

— За твое здоровье, Ражбадин, пусть рассеются туманы твоей души.

— Спасибо, Мубарак, если я и хочу что-нибудь, то только этого.

И я выпил неохотно, только ради того, чтобы составить компанию человеку, который проникся ко мне таким доверием. Ополоснул я стакан и протянул директору, он налил себе столько же и, держа стакан в руке, призадумался.

— Может быть, вот я думаю, во всем моя вина? Может быть, я человек неуживчивый? Говорят, и дед мой был странный человек, в ауле его считали сумасшедшим. Знаешь, говорят, на старости лет вдруг он стал ходить по аулу и что-то искать, искал и не находил. И когда его спросили: «Чего же ты ищешь днем и ночью и не можешь отыскать?», знаешь, что он на это ответил: «Я ищу себя, — сказал он, — и не могу найти!» Какой же он сумасшедший? Вот и я ищу себя и не могу найти. Разве я сумасшедший? — выпил он одним глотком содержимое стакана. — А-а? Мубарак, может быть, и ибо мне в ауле говорят, что я сумасшедший?

— Нет, нет, что ты, директор, — шутливо смеюсь я, желая отвлечь его от мрачных мыслей. — Давай поговорим о чем-нибудь другом. Меня вот на учительскую конференцию пригласили…

— Будь здоров! — сказал Ражбадин, налил себе еще столько же, выпил, черпнул стаканом воду из ручейка, что журчал под ногами, и запил, взял кусок хлеба и жареной колбасы. — Дети у меня славные, правда же, Мубарак? Хорошие они. Ты, наверное, лучше меня знаешь, как они в школе ведут себя?

— Дочь твоя Нина — большая умница, Ражбадин, — говорю я. Она на самом деле отличница в школе, и ее фото все время висит на стенде.

— Да-да, она умница, ты прав, но все грустная какая-то, озадаченная. А как мой сын Искендер?

— Как все сыновья, — улыбаясь, замечаю я.

— Озорник?

— Непоседа. Все готов сделать, лишь бы не учить уроки. А спросишь, вроде бы и знает предмет, но не как в книгах, а больше по телевизору.

— Вот-вот, я же говорю, Мубарак, телевизор отбивает охоту у детей учить уроки. Ты очень правильно подметил, зачем же читать, если тебе всех писателей с их героями, с их временем раскладывают по косточкам на экране. Да, я же говорю, дети у меня хорошие. Радоваться Анай надо, а она… Не могу я больше! Ни к чему не лежит у нее душа, какое-то холодное безразличие. Сегодня я сорвался, ты только не подумай, что я устроил ссору, кричал, нет. Впервые на меня нашло такое, я ушел из дому, оставив плачущих детей, понимаешь, они плакали… — Кажется, и этот сильный и грозный человек, который привык сносить в жизни удачи и неудачи с одинаковым мужеством и хладнокровием, вдруг повел носом.

— Давай еще выпьем, — говорю я ему.

— Нет, не хочу больше, противно, — отказываясь, замахал он руками, — тошнота подступает к горлу. Устал я, очень устал, чувства мои сохнут, гаснут, да и о каких там чувствах говорить. Все кончено, больше я не вернусь домой, но что делать с детьми?! — и он вскочил, сбросив фуфайку, отошел подальше к скалам. — А заглушать все вином, как это делают другие, видишь, не могу!

И в это время я услышал детский плач и зов: «Папа, папочка, родной, где ты?! Папа!»

— Это они, это мои дети! — сорвался Ражбадин и пустился бежать в ту сторону, откуда доносился крик.

— Я здесь, здесь! Сюда, сюда идите. Ну-ну, не надо, ну что ты, доченька. — Нагнувшись, обнял он их обоих и поднял на свои могучие руки. И, подходя ко мне, директор уже совсем другим тоном сказал:

— Знаете, это во всем наш учитель виноват.

— Да вот Мубарак, он меня вот вызвал, говорит, давай посидим у ручейка.

— Здравствуйте, учитель, — сказала дочь, обнимая отца. — Это правда?

— Да-да, вы простите меня, мне было скучно и поэтому, — говорю я, поддерживая желание их отца так вот оправдаться перед детьми.

— А почему вам скучно, учитель? — спросила девочка. — Разве у вас нет детей? Я же знаю, есть и Зейнаб, и Фарида, и Ражаб. Разве вам с ними скучно? — От этих слов мурашки у меня по коже побежали. — И пожалуйста, папу нашего больше не зовите ночью, хорошо? Потому что без папы нам невесело. И мама плачет.

— Нет-нет, больше он не будет, — за меня сказал Ражбадин. — Да и я не дамся больше, чтоб он… Правда же, Мубарак, ты не будешь больше звать меня, да?

— Нет-нет, не буду! Простите… — выговорил я, как-то расчувствовавшись. Не могу я быть равнодушным, когда дети открывают передо мной свои сердца.

— Папа, пойдем домой, уже так поздно. И мама ищет тебя, — проговорил сын.

— Пойдем, пойдем, сынок мой Искендер. Возьми мою фуфайку, я озяб, накинь мне на плечи. А ты что, Мубарак, остаешься, что ли, и тебя, наверное, ищут дети. Пошли!

— Иду-иду! — крикнул я, собрал быстро остатки трапезы в узелок и поспешил догнать их.

Вернулся я домой, но жены не застал. Дети хором заговорили, мол, приходила сама не своя Анай, такая жалкая, такая плачущая, что мама ее одну не могла отпустить и пошла с ней. Последнее время об Анай многие говорили нелестно.

Рождает же бог на земле всяких людей, на что ей обижаться? Медведь обиделся на лес, а лес о том и не ведает, а она на весь мир обижена. Ей бы, дуре этой, радоваться своему счастью, такого мужа имеет, дети есть… Что ей еще надо? Очень не повезло, я тебе скажу, нашему Ражбадину… подобрал сироту, думал, осчастливит ее, а она… Тьфу! Сухая она, как осенний лист, равнодушная, холодная, как каменная плита. Ражбадин терпит ее не ради своего авторитета, к черту все, не ради любимого дела — этой стройки, ее и без него достроят. Терпит ради детей, да-да, ради них, умных, любознательных. И поэтому в разговоре со мной выразил он свое опасение, что на них отразится ее несносный характер. Он мечтал вырастить детей добрыми, щедрыми, приветливыми, раз не смог в ней проявить эти качества. Сказать, что Ражбадин ненавидит свою жену, нельзя. Как можно ненавидеть больного человека? Ради нее он готов все бросить, он жалеет ее, относится осторожно к ней, снисходительно, хотя, быть может, это-то больше всего тяготит и раздражает ее. Ни разу он не повысил голоса, грубого слова не сказал, а о том, чтоб он руку на нее поднял, и речи быть не может, хотя некоторые зубоскалы и советовали ему проучить ее по-мужски, как следует, и будет, мол, знать.

Но вот сегодня Ражбадин окончательно вышел из себя и ушел, хлопнув дверью. Не ожидавшая этого Анай опешила, сначала даже не сообразила, что произошло и, зная решительный характер мужа, поняла, что это конец, что она, быть может, навсегда потеряла человека, который так много сделал для нее. Долго сидела она в оцепенении, судорожно потирая виски, как бы желая очнуться и прийти в себя. Вдруг она вскочила и заметалась по комнате, еще более ужаснулась, когда не нашла и детей в сакле. Оставшись одна, она ощутила в себе и вокруг такую пустоту, что вся жизнь, все ее существование вдруг стали бессмысленными. Что-то оборвалось в ней, потерялась какая-то нить, связывающая прошлое с настоящим… Это было потрясение, какое, быть может, она никогда до этого не испытывала, что перед этим преследующие ее всю жизнь неотступная тоска и горечь переживания, что ей собственная жизнь, когда она теряет все то, что ей дороже жизни. «Нет, нет, нет, найти и вернуть!» И она с криком выбежала из сакли, стала звать мужа, детей с таким отчаянием, что соседи пришли в замешательство: «Не сошла ли она с ума?».

Я пошел искать их, вернее, пришел к Ражбадину, который с детьми вернулся домой. И Усатый Ражбадин был в растерянности, не найдя дома жены. С улицы раздался в это время ее крик, она в сопровождении Патимат, тяжело дыша, поднялась наверх и, распахнув двери, застыла на пороге, увидав мужа и детей, и зарыдала.

— Прости меня, муж мой, прошу тебя, прости, я доставила тебе столько огорчений… прошу, прости. — И с горьким всхлипом пала Анай перед ним на колени.

— Что ты, что ты, Анай, — подхватил ее Ражбадин, поднял, прижал к груди. — Что ты делаешь, как же так, не смей никогда и ни перед кем становиться на колени! Ты же мать моих детей…

— Прости и не покидай меня, мне страшно, я виновата, я поняла, не покидай меня, — плакала она без устали и горько.

— Успокойся, успокойся, я же рядом.

— Прости, мой дорогой человек, мой великодушный человек, меня ведь угнетало мое бессилие чем-либо отплатить тебе за добро…

— Родная, разве мне что-нибудь надо? Единственное, чтоб ты оглянулась вокруг, чтоб ты позабыла прошлое, порадовалась настоящей жизни, люди ведь вокруг хорошие…

— Не бросай меня, — дрожала Анай, — я стану, стану другой, муж мой… Прости. Дети мои, — она бросилась к ним и обняла их, плачущих. — Не плачьте, я была больна, простите меня, дети мои…

— Анай, перестань, смотри, у нас же гости…

— Да-да, что же вы стоите… — обратилась она к нам, — пожалуйста, садитесь…

— Мы потом, мы в другой раз… — растроганно заговорила моя жена, — простите, мы пойдем.

— Нет-нет, оставайтесь. Садитесь, Патимат. Куда ты торопишься, Мубарак? Садись, садись, — возбужденный Ражбадин усаживает меня на стул.

В этот вечер домой мы с Патимат вернулись поздно. Жена моя помогла взволнованной Анай приготовить пироги из тыквы с орехом. Очень вкусные они получились — с хрустящей румяной корочкой. И за добрым ужином больше Ражбадин не коснулся неприятного разговора, — зачем теребить раны? Да и Анай, будто в ней что-то сдвинулось, была ласковой и улыбчивой.

ТАМ, ГДЕ ПОЧТЕННЫЕ ПРОВОДЯТ ДОСУГ

Сколько аулов в горах, столько и гудеканов. Гудекан — святое место в каждом ауле и расположен он всегда на самом почетном месте. А наш гудекан находится на майдане — площади верхнего аула, там, где стоят резные каменные надгробья, символические памятники тем, кто умер или погиб вдали от аула. Стоят они в ряд, как спинки кресел в меджлисе — собрании для почтенных, а перед ними плиты для сиденья, на которых и восседают почтенные из каждого рода, опираясь спинами на резные памятники, опираясь будто на твердь прославленных предков и вбирая в себя их мудрость, их мужество, их достоинство. Мне очень рано пришлось быть причисленным в ранг почетных, потому что из моего рода никто не вернулся с войны, а среди детей самым старшим оказался я. А так как по обычаю родовое место на гудекане не должно пустовать, — это почетное место пришлось занять мне. Вот почему часто я слышу от сельчан, что я очень рано стал взрослым. Да, у детей военных лет рано появились складки на лицах, у тех детей рано седели виски, слишком рано они становились серьезными и взрослыми.

Сегодня здесь люди внимательно слушали Паранга, нашего долгожителя и председателя сельсовета. Даже словоохотливый Кужак не смел его перебивать. Увидев такое внимание на лицах у людей, я отослал семью домой и присоединился к ним. Не желая прерывать рассказ уважаемого человека, не поприветствовал я их обычным «Ассаламу алейкум!», а молча кивнул головой тем, кто меня приметил, и сел на место моих предков.

— Да, почтенные мои, с грамотой до Советской власти нам не везло. Нельзя сказать, что у нас не было в древности письменности — горцам был знаком алфавит, созданный Месропом Маштоцем почти в то самое время, когда создавались системы грузинского и армянского письма. Просто не устояло в Дагестане никакое письмо, и даже арабское, потому что мало-мальски грамотный горец, не найдя для себя применения в родном краю, покидал его и уезжал за его пределы, — рассказывал Паранг, подогреваемый вниманием слушателей. — И после Советской власти с грамотой нам было нелегко: как вам должно быть известно, нам пришлось трижды ликвидировать безграмотность. Дело в том, что обучаться грамоте в ликбезах стали сначала на «аджаме» — арабском алфавите. Помню я, в нашем ауле учителем был Саидулла, в рваном бешмете, в очках ходил, все табтары — книги собирал. Первый человек в очках, которого видели в горах, знающий был человек, не помню только, где он всему учился. А за то, что он обучал нас грамоте, сельчане давали ему пищу и ночлег. Это сейчас легко, когда карандаш черный, а бумага белая. А тогда ведь у нас тетради черные были и писали на них меловыми карандашами, а потом как с доски стирали. Одна тетрадь на всю учебу, и то не все их имели, — на каменных плитах, на досках писали. Люди так устремились к грамоте, как измученные в знойный день жаждой набрасываются на родник. И если у какого-нибудь старика получалась буква, то он даже во сне выкрикивал: «Ура, люди, у меня получается!». Аджам — трудный алфавит — буква с точкой наверху или внизу, буква с черточкой. Не так поставишь, и слово не получается, смысл меняется. Напишешь, а потом сам не можешь разобраться, рябит в глазах от этой витиеватости, хоть беги и зови кубачинского мастера, чтоб он этот узор распутал. Но одно преимущество арабского алфавита в том, что на маленькой бумаге можно написать много — экономия бумаги. Только освоили аджам, начали издавать даже художественные книги на этом алфавите, как ввели новый алфавит — латинский. И опять мы, высунув языки, стали выводить новые буквы… И наш бывший учитель Саидулла сел с нами рядом, передав свою доску новому учителю, Муслиму… Учились мы на круглой ровной площадке на окраине аула. Место это было раньше током, где горцы молотили зерно. Приходили кто с чем, обедали так — ели морковь, жареную кукурузу, месили толокно. С грехом пополам одолели и латынь. И первый сборник народных песен вышел на этом алфавите, и вы знаете, почтенные, что за праздник это был… Жаль только, нашему аулу досталось четыре с половиной книги, да, да, именно эта половинка мне и досталась. Одно стихотворение даже не закончено было, прерывалось на самом интересном месте… Вы представить себе не можете, что было для нас — выйти с книгой на гудекан. Человеку с книгой, клянусь хлебом, дороже клятвы не бывает, уступали место почтенные старики… Хотя песни, что были собраны в этой маленькой книге, почти наизусть знали все, но читать их было одно удовольствие… Я, почтенные, не мог успокоиться на том, что мне досталась половина книги, и в базарный день выехал на арбе в большой аул, с большим трудом выменял свою половину на целую книгу, отдав в придачу отцовский кинжал… Не успел я порадоваться своему приобретению, хотел кубачинцу на эту книгу заказать серебряные обложки, как слышу… ввели новое письмо на основе русского алфавита. Теперь уже мы учились в школе — построили в ауле красивое здание, белым покрасили, чтобы далеко видно было. Учились в свободное от работы время. Со мной сидели и бывшие мои учителя — Саидулла и Муслим. Приехал к нам новый учитель, звали его Али-Асхаб, высокий такой, худой, галстук носил. И на наше недовольство, мол, когда кончатся эти эксперименты, объяснял, что переход на русский алфавит будет иметь неоценимое значение в перспективе. Как видите, он был прав. Переход на новый алфавит дал людям возможность читать книги, если не на своем языке, потому что не было еще своих писателей, то на русском. Учителей было мало в аулах, на учителя в то время смотрели как на бога. И мало-помалу научились читать и писать. И в те годы еще родилась у нас в горах поговорка. Раньше если спрашивали: «Много ли в ауле грамотных?», отвечали: «Один мулла». Теперь если спросишь: «Много ли в ауле неграмотных?», отвечают: «Один мулла», — смеется председатель сельсовета Паранг. Откашлялся и продолжил свое повествование. — В наши аулы по специальным направлениям стали приезжать русские учителя из разных областей, даже из Москвы. Мы просили, чтобы в наш аул прислали учителя русского языка. И в один прекрасный день с полустанка Мамед-Кала сообщили, что к нам едет учитель. С нарочным послали ему лошадь. Машин, конечно, тогда еще в горах не водилось. И сидели мы с почтенными людьми на солнцепеке, ждали и думали, каков же этот человек, который едет учить наших детей уму-разуму? А меня тогда по совместительству сделали и директором школы, так что в первую очередь — это мой интерес. Но в этом разговоре в ожидании все сходились в том, что это будет, безусловно, серьезный, видавший виды, с серебристым инеем на голове человек. Такой же, каким был наш первый учитель Ковалев, да сохранится долго о нем память в сердцах людей, — преславный был человек! Ведь в наш аул, имевший особые заслуги перед Советской властью и отмеченный грамотой ВЦИК, не пошлют кого-нибудь. Над сельсоветом знамя повесили. Мы надели свои боевые награды, чтобы встретить учителя революционным парадом.

И вот к школе, смотрим, подходит наш нарочный, посланный встретить учителя, а на лошади в голубой косыночке, в фуфайке и в валенках, неловко чувствуя себя верхом, крепко вцепившись обеими руками в переднюю луку седла, согнувшись, сидела девушка. На нее мы даже не обратили внимания, подбежали к нарочному и спрашиваем:

— Что случилось, где учитель?

— Вот ваш учитель, — махнул с досадой нарочный, повернув голову к девушке. Она пыталась сама слезть с лошади, никто из нас даже не подумал ей помочь, просто растерялись все.

— Ты что это, смеешься?

— Нет. У нее документ есть, направление, я читал, потому что сам не поверил.

Девушка, эта девчонка, этот платок, подходит к нам и, мило улыбаясь, здоровается с нами и даже руку протянула. Мы женщинам руки ведь не пожимали, а если и пожимали, то через полы бешмета, чтобы прикосновением к женщине предстоящую молитву не испортить. Ей первой мы сделали одолжение, дабы не обидеть гостя. Увидев на наших кислых физиономиях недоумение, девушка достала из своей черной с медным замком сумки бумажку и протянула нам.

— Вы что, недовольны моим приездом? Не беспокойтесь, пожалуйста, я не доставлю вам много хлопот, я маленькая, не стесню вас. А у вас красиво, мне очень нравится, как в сказке. Если бы мои родители видели, куда я попала, у них бы по спине мурашки побежали… и я не думала. Но мне нравится здесь… — пролепетала она, хотя мы пока что разбирали не все русские слова. Например, я не понял, что такое «мурашки». А она все продолжала свое: — Подруги мои плакали, чтоб их в горы не посылали, а я плакать не умею, вот и приехала. Вы что, чем-то расстроены, у вас неприятности какие? Или это я помешала? Но я подожду, пожалуйста, занимайтесь своим делом, потом можно обо мне подумать…

Люди на гудекане, как всегда, слушали Паранга внимательно, не донимали и не перебивали его рассказ вопросами.

— Я держал ее бумагу в руке, смотрел на нее, слушал ее чириканье, ее смешной, как сама, голосок, какой-то располагающий, обращающий невольно на себя внимание. И вдруг она заметила ослика с корзинами, а в корзинах маленьких детей — девочку и мальчика. Ослика подгонял отец, возвращающийся с сенокоса. В руке у него была коса, которой он размахивал в такт своим шагам.

— Ой, как интересно, какие смешные они. У нас такое сроду не увидишь. Ой, как он размахивает косой, ведь может в детей попасть нечаянно. Вы что ничего не говорите, я все спрашиваю, а вы молчите? Вы меня не понимаете, да вы русского языка, наверное, не знаете?.. а я вот вашего не знаю. Пока не знаю, но я научусь, да, да, обязательно научусь, я усердная, вы не думайте, что я такая маленькая, худенькая и ни к чему не способная, нет.

Вся серьезность и озабоченность исчезла с наших лиц, я не стерпел, улыбнулся и, глядя на нее, рассмеялся, как мальчишка, и она смеялась, от души, так заливисто.

— Вот вы какие, вы смеетесь, вы добрые, приятно видеть добрых людей. Значит, у вас нет неприятностей. Это вы просто разыгрывали меня, да? Хотели показаться мне серьезными, угрюмыми, да? Вот-вот, угадала!

И я, наконец, сосредоточил внимание на бумаге и прочитал. Да, это было направление именно в наш аул учительницы русского языка Галины Ивановны Изотовой. Да, да, она самая, это уже теперь известная, заслуженная, орденоносная. Кто мог предположить, что из той девушки выйдет такой человек. Вот ведь как бывает, а… Это сейчас! А тогда перед нами, ну, козленок, сверчок…

Нет-нет, это был чертенок, и такой, что и камень мог заставить подобреть. Я взял ее чемодан, тяжелый был чемодан. Конечно, что может быть в чемодане учителя — книги. И она мне говорит:

— Не надо, вам тяжело будет, я сама!

Это она мне-то говорит, мне, человеку, который груженную мешками зерна арбу запросто поддерживает на обрыве одним плечом… Этот сверчок мне такое говорит! Ну и потеха! И отвел я ее в подготовленную ей комнату рядом со школой, в двухъярусную большую саклю, конфискованную у бывшего юзбаши Амирбека и отданную под контору сельсовета. Комната, конечно, была пустая, если не считать деревянной тахты, но зато светлая и с печкой…

— Это будет моя комната? Вот спасибо. Честное слово, я рада, и вас я не подведу, а как вас величать?

— Что? — переспросил я, не поняв слово «величать».

— Звать-то как вас?

— Зови, доченька, меня Паранг.

— А где вы работаете, дядя Франк? — так она выговорила мое имя на свой лад.

— Я председатель сельсовета и по совместительству директор школы.

Она растерялась, зарделась.

— Как? Простите, я ведь не знала, ради бога, простите, товарищ директор.

— Ну вот все и испортила.

— А что такое?

— Зачем «товарищ директор», не надо.

— Но я же не знаю отчества.

— И не надо, тем более у нас это не принято.

— Хорошо, тогда я буду звать вас просто дядя Франк, хорошо?

Вот так и обосновалась у нас учительница товарищ Изотова, Галина Ивановна, и немало претерпела, прежде чем найти путь к сердцам людей. Особенно любопытствовали женщины, вначале относившиеся к ней с осуждением, — мол, появляется среди людей без головного убора, волосы бы спрятала, бесстыдница, и смеяться «хи-хи-хи» позволяет себе при людях. И страх был у меня, что детей, особенно девочек, не будут пускать в школу, чтоб с нее пример не брали… Итак, дети ходили в школу, будто их арканом тянули, все больше в лес уходили, на луга. Непривычно было им сидеть четыре-пять часов за партами… Дома дети ели всухомятку. Учительница в сельском Совете предложила, чтобы выделили из дохода сельского общества средства на то, чтобы ученикам прямо в школе давали горячий обед. И представьте, посещаемости стала лучше, да и родители были довольны, что их дети занимаются. Не прошло и года, и следа не осталось от былой отчужденности, и все в ауле были рады приходу Гали в гости. Часто можно было слышать с крыши: «Соседка, эй, соседка, ты прости, что беспокою тебя. Что из вкусного любит наша учительница? Я ее пригласила и не знаю, чем угостить. Говорят соседи, она была у тебя, что ты ей подала?» Через год и к ней стали женщины захаживать, потому что мужья упрекали их: «Погляди, мол, на эту девочку, на этот стебелек конопли, она в одной комнате живет, у нее уютно, чисто, в ее комнату, кажется, целый свет поместился, а у нас десятки комнат, а человека негде посадить». Объяснялись женщины с Галей с трудом, но Галя знала уже на нашем языке обиходные слова.

И на третий год влюбилась наша Галя, в кого бы вы думали? В нашего Джабраила, вернее, Джабраил утонул в ее голубых, как кусок родного неба, глазах, утонул, и волны любви захлестнули его. Что поделаешь, роптали, роптали, но любовь есть любовь. А джигит упрямый был. И сыграли свадьбу, да какую! Все гадали — родятся дети, а на каком же языке они будут говорить? Родились у них дети: сначала, как по заказу, два сына, а потом и дочь. Они уже взрослые и говорят на двух языках — на языке отца и на языке матери. Два родных языка у нас теперь — это только похвалы достойно. В институте они изучают еще и иностранный язык, так, считай, что они будут знать три языка. А знающему языки, говорят, сам дьявол семиголовый не страшен. Вот как бывает, почтенные.

А что сейчас делается? Задачи моего внука-первоклассника я уже не могу решать. Однажды я так решил за него задачу, что внучек мой в слезах вернулся и говорит: «За твое решение, дедушка, я двойку получил, я ведь говорил, не так надо». С тех пор боюсь поучать его. Вот как бывает, почтенные. Еще бы, им кино и телевизор, радио и газеты, а книг сколько, в ауле отдельный магазин книг открыли, понимаете, что это такое? Больше уже русских учителей не зовем, горцы в своих школах сами русский язык преподают, да не только русский, но и французский, английский и немецкий. Вот как бывает, почтенные. Нет, что вы ни говорите, а я доволен, доволен и могу с чистой совестью без сожаления свесить ноги в могилу, потому что из трудностей мы родились, в трудностях закалились, чтобы наши дети такими всемогущими стали. Вот как бывает, почтенные.

— Да сохранишься ты для нас всегда, дорогой Паранг, — говорит довольный рассказом Кужак, хлопнув себя по колену и поднявшись с места, — любо тебя слушать… Мне давно пора на свой сторожевой пост, но тебя перебивать не хотел.

— Теперь же есть там кому сторожить, мог бы и не торопиться!

— Каких сторожей ты имеешь ввиду?

— Как каких? Студентов, конечно.

— Да, ребята, я скажу, боевые, независимые, они заставили дрожать нашего начальника участка… — с гордостью сказал Кужак.

— «Ассаламуалейкума» что ли?

— Ну да. Сказали ему: «Мы не какие-нибудь там шабашники, чтоб поступать как тебе заблагорассудится, с нами это не пройдет, нет»… — с каким-то душевным удовлетворением передал этот разговор Кужак.

— Не может быть…

— Еще как может быть, этот их командир, нашенский парень с пышными усами, Минатулла, заявил: «Мы сообщим в штаб!» От-этих слов Акраба в дрожь бросило. А Минатулла продолжает: «Цемент испорченный, старый, а в нарядах видим, что только девять дней как получили… Нет, так не пойдет, товарищ начальник, будьте добры, обеспечьте нас работой». «А где я могу достать вам цемент?» — сердился, кричал, руками замахал Акраб. «А это уж ваша забота!» — И на этом стройотрядовцы поставили точку.

— И что, достал начальник цемент? — Всем было интересно то, о чем так взволнованно рассказывал Кужак.

— Еще как! Наутро, понимаете, наутро уже был цемент. Студенты наши — народ твердый и честный. Я этим студентам сердечно верю. А веселый, братцы, народ, — вновь присаживается Кужак. — Эх, где мои двадцать лет?! Завидую я им, никому так не завидовал, а зависть-то у меня добрая, беззлобная, безобидная, эх, быть бы мне таким молодым, как они. Не хотел я вам говорить об этом, почтенные, но так и быть, дело прошлое, можно и рассказать, — заговорщически машет он руками, мол, садитесь поближе… — Что со мной недавно было, просто уму непостижимо. Есть, есть еще проклятые люди, чтоб провалились они в тартарары. — И он ткнул пальцем в землю. — Вот спроси, спроси меня, почему я так говорю…

— Скажи, почему ты так говоришь? — Я понял, надо уважить старика, пусть рассказывает, хочет что-то интересное поведать.

— Сижу, значит, в шалаше… Поздно уж было, кажись, далеко за полночь. Дорога, как вы знаете, в верхнесирагинские аулы пролегает мимо стройки и моего шалаша. Уже подумалось, что раз не слышен шум машин, можно и подремать. И только прикорнул… — На плоском лице Кужака, на котором выделяются нос и подбородок, отразился страх. Он расширил, как мог, свой сверлящий зоркий глаз и продолжил: — Слышу сквозь дремоту шум самосвала: эти машины и автобусы по звуку могу различить в любое время дня и ночи. Выхожу, оглядываюсь — машины нет и шума нет. Думаю, неужели это мне померещилось? Нет, не может быть, не успел я так глубоко нырнуть в сон. Ночь была звездная, и такая звездная, что даже самые далекие звезды виднелись не плоско, как на потолке, а объемно, с глубиной, как на куполе…

— Ты дело рассказывай, что ты нам звезды рисуешь, — не вытерпел кто-то.

— Тебе не нравится, не слушай, — бросаю я, — очень даже предметно рассказывает.

— Дайте поговорить человеку, — возмутился даже наш участковый Абдурахман, которого зовут чаще «полковник».

— Тихо! — крикнул Паранг и ударил палкой о камень, — никакой учтивости у людей не осталось. Трехминутный рассказ не могут выслушать, им суть, видите ли, подавай. А что эта голая суть стоит, без атмосферы, без жизни, без звезд?.. Продолжай, уважаемый Кужак, ты разжег во мне превеликое любопытство.

— Спасибо за внимание. Продолжу, значит, я. Вокруг меня… — огляделся Кужак, раздвинув руки, — весь мир будто подозрительно прислушался, глядя холодными глазами. Даже оборванный тоненький серп месяца спрятался за тополя и со страхом выглядывал в просвете. Из темноты высовывались похожие на растопыренные руки ветви поющего клена, а где этот клен, вы знаете… Сразу догадался: значит, кто-то их тронул, значит, за стволом клена кто-то есть. И я говорю: «Выходи, я знаю, ты там!» А он мне: «Сейчас, сейчас выйду, я по нужде!»

Загалдели люди, загоготали, и я не удержался, как тут не смеяться, все так хорошо, так романтично и таинственно Кужак рассказывал, и нате вам: «сейчас выйду, я по нужде!».

— Не смейтесь, дайте продолжить. Утром я проверил, никакую там он нужду не справил. — И вновь люди внимательно прислушались. — Вижу: ковыляет в мою сторону какой-то хромой человек. Есть и в нашем ауле хромые, но такого хромого, который бы хромал, как обезьяна, на обе ноги, у нас нет. «Ага, — думаю, — этот баклажан не из нашего огорода».

— А ты не испугался?

— Еще как, не видите, даже сейчас, когда я рассказываю, хватила меня нервная дрожь. Не каменный же, человек все-таки, а ружье-то у меня без патронов.

— Что у тебя патроны давно кончились, мы об этом знаем, — говорит Кальян-Бахмуд. — Ты давай продолжай.

— Подходит, значит, он ко мне и говорит: «Ассаламу алейкум, дорогой Кужак. Я бы поздоровался с тобой, но руки, как видишь, у меня заняты. И на самом деле, свет из моего шалаша упал на него, вижу я своим единственным, но зорким глазом, что у него в одной руке большой кулек, а в другой бутылка. Он говорил со мной так, как будто всю жизнь росли в одном дворе, и я поэтому не стал спрашивать «кто ты?». Он в шалаше разложил все, что было у него в кулечке. А чего только там не было: и лимон-мимон, и помидор-момидор, и огурцы-могурцы, даже шоколад-моколад и, конечно же, бутылка, вы думаете с белой накидкой, нет, настоящий «КаэС» кизлярский…

— И повезло же тебе, а? — от удовольствия забил в ладоши Кальян-Бахмуд. — Ты, конечно, этих вещей не любишь?

— Ха-ха-ха, послал же бог вороне кусок пиндира-сыра, — смеется Галбец.

— Эх, нетерпеливые же вы люди, — недовольно покачал головой Паранг.

— Правду сказать, уважаемые, я, конечно, рад был такому делу, но такая щедрость от незнакомого человека не могла быть без умысла. Спроси, спроси вот меня, почему я так говорю…

— Почему ты так говоришь, дорогой Кужак? — с уважением задаю я вопрос.

— Спасибо, Мубарак, славный ты человек. Я этому гостю, что расположился в шалаше, как у себя дома, говорю: «Пить коньяк и не запить холодной водой не могу, привычка такая у меня. Я сейчас». Он что-то там пробормотал, мол, есть «Боржоми»… А я — за коровник, и что вы думаете я там вижу? — тут уже Кужак делает совершенно изумленный вид. — В темноте стоит машина и в машину какие-то люди грузят шифер. — Ах, думаю, негодяи, меня, Кужака, хотите вы посадить на вертел для шашлыка. — И он заложил в рот палец и издал звук лопнувшей шины и затем показал шиш, — вот, думаю, вам.

— Скажи, скажи, давай покороче, что ты с ними сделал? Ты же на пост торопишься, — тут уже терпение лопнуло и у Паранга.

— Какой ты нетерпеливый, когда ты свою историю в три аршина рассказывал, я же внимательно слушал, а ты не можешь дослушать мой рассказ длиной в вершок.

— Что ты с ними сделал?

— Ни за что не догадаетесь. Подхожу к ним и говорю: где ваш наряд-маряд, или там разрешение?

— А они что?

— Они стоят и ошалело смотрят на меня. А я ошалело смотрю своим глазом на них. Но их взгляд — я это почувствовал всей кожей — не обещал ничего доброго. Их трое, да если считать и того, что в шалаше, — четверо, а я… один.

— И ты узнал их?

— Одного. И я тут драпанул что есть мочи, спрятался в туалете. Услышал я за собой топот, шепот, шорох, но они меня не нашли. Васалам-вакалам, — на этом Кужак бьет в ладоши, тем самым говоря, что рассказу его пришел конец. Кужак встал…

— Кто он? — интересуется Абдурахман.

— Начальник участка, полковник.

— Врешь! Не может этого быть!

— Зачем врать. Утром он объяснил мне, что они, мол, не брали оттуда шифера, а, наоборот, выгрузили привезенный…

— И ты поверил им?

— Нет, не поверил, пошел проверил, да на самом-то деле шифера было больше, чем было до этого.

— Ты напиши об этом, — просит участковый, — представление.

— Нет, дорогой, дело давно минувших дней, и вообще, кто в это поверит, а вдруг я все это выдумал, или мне померещилось…

— А как незнакомец с закуской и коньяком? — спрашивает Кальян-Бахмуд.

— Откуда мне такое счастье, — с подчеркнутой невозмутимостью сказал Кужак. — Его и след простыл. Ну, бывайте, я пошел.

— Да, вот еще что, эй, Кужак, повернись к нам, скажи, как тебе кажутся эти студенты, они, говорят, голыми работают? И ты терпишь это бесстыдство? Я думал, городские пляжи долго еще нас не коснутся…

— Нет, нельзя этого терпеть, на первом собрании призову к ответу Усатого.

— Давай, давай, а то мало его призывали. Ой, братцы, — восклицает Кужак, — смотрите, кто сюда идет и кого за руку ведет, ну берегитесь, Паранг и Галбец, задаст он теперь вам трепку, а я удаляюсь…

В это время мы заметили выбравшегося из-под арки соседнего дома Хаттайла Абакара, который вел за руку свою дочь Заиру. Да, тот убийственный упрек, что бросили в его адрес эти старики тогда на каменном карьере, глубоко задели Хаттайла Абакара. Как это так они могли, увидев его дочь с парнем по телевизору, так обидно оскорбить его, назвав его дочь «гулящей». И как только со стройотрядом приехала дочь в аул, отец устроил ей дома чистейший допрос:

— Кто этот мерзавец? — накинулся он на дочь. — Ты опозорила меня на весь аул!

— О чем ты, отец? — один вид отца страшил Заиру, и в испуге она прикусила губу.

— Еще перед телевизором кривляться тебе не хватало. Кто этот человек? — топал ногами, размахивал руками Хаттайла Абакар, напугав жену свою Ашуру и остальных детей.

— И в каком виде… — кипит от возмущения Хаттайла Абакар, — мы для этого тебя посылали на учебу? Да? Для этого?..

— Ах, вот оно в чем дело… — Заалели щеки у Заиры, она смутилась, но лицо не улыбалось. — Так в том не моя вина, а ваша, отец, — проговорила она более смело.

— Что? — взревел отец. — Мы же и виноваты?!

— Да, вы же назвали его моим женихом.

— Кто он?

— Студент Нури, племянник Галбеца.

— Что? — весь переменился Хаттайла Абакар, — не может быть, это правда? — настолько был неожиданным переход от гнева и возмущения, от оцепенения страха и позора к радости, что Хаттайла Абакар на миг потерял дар речи. — Ах негодяи, хи-хи-хи, ха-ха-ха, — повалился Хаттайла Абакар на диван и стал корчиться, схватившись за живот. Спазмы стали одолевать его в последнее время, выпил две таблетки ношпы и успокоился, — ну и злые же эти старики. Они мою дочь видели, а племянника своего не видели. А может быть, и видели, но мне решили насолить… Ха-ха-ха, ну и злодеи. Прости меня, прости мою дурную голову, дочь моя. Но они такое сказали… Шиш теперь увидит Галбец, чтоб моя дочь была замужем за его племянником, брось его, и знать не хочу.

— Что ты, отец, нельзя… — уже спокойно возражает Заира.

— Как? Почему?

— Потому что, потому что, — стеснительно пролепетала девушка. — Меня ведь видели с Нури не только старики, но и молодые…

— Ну и что же!

— Оставь дочь в покое, — осмелилась уже Ашура, поняв, что все обошлось как нельзя лучше. — У мужчины одно слово должно быть и нечего перекрашивать фасад три раза в день.

Заира с подругами жила на стройке и сегодня выбралась к матери. Отец вот встретил ее на улице и повернул в сторону гудекана, куда и он шел. И издали еще Хаттайла Абакар заметил решившего ретироваться Кужака.

— Ах, злодей, убежал… Ну, ничего, хорошо хоть ты здесь, — подходит Хаттайла Абакар с дочерью к Галбецу.

А Галбец, как бы не замечая его и пряча усмешку, обращается к Заире:

— С приездом, доченька!

— Спасибо, дедушка Галбец, как ваше здоровье?

— Ничего, доченька, если бы некоторые назойливые люди, как этот вот твой отец, не приставали ко мне, — куда было бы лучше… — замечает Галбец. — Эй, что тебе нужно, почему ты беспокоишь свою дочь?

— Что скажешь теперь? — останавливает Хаттайла Абакар поднявшегося Галбеца. — Повтори то, что ты там на карьере болтал.

— Я ничего не болтал.

— А кто стоял с моей дочерью рядом, ты видел?

— Конечно, видел. Это был наш Нури, — сокрушенно заявляет Галбец. Попытка вырваться из рук Хаттайла Абакара ему удалась, и он заковылял прочь, бросив на ходу: — Сердцем надо смотреть, а не глазами!

— Погоди, я тебе припомню! — грозит кулаком вслед Хаттайла Абакар и поворачивается к дочери, — Иди, доченька, домой, мать хлопочет, чтоб приготовить тебе что-нибудь вкусненькое…

Заира рассмеялась, прикрыв ладонью губы, поклонилась всем и ушла.

Хаттайла Абакар опустился рядом со мной, качая головой:

— Ну и черти полосатые, старики эти разыграли меня. И ты же там был, помнишь? Просто в душу мою горящие уголья бросили, проклятые…

— Да, был, — говорю я и про себя думаю: «Есть же на свете такие вот неугомонные люди, сами себе придумывают головные боли и сами потом жалуются, как и этот наш Хаттайла Абакар». Как говорится, плешивый жаловался, что гребешки подорожали.

КАК БЫЛО БЫ ХОРОШО, ЕСЛИ БЫ…

Время шло быстро, июль месяц уже был на исходе. Как никогда я был увлечен работой. Спозаранку тороплюсь на работу, к ребятам, к своей машине, душа тянется к работе на воле, под солнцем, где шум моторов, смех и участие людей, крики и возгласы, где заметен твой труд. Приятно сознавать, что я на стройке полезный человек. И в моей работе нуждаются другие. Приятно также слышать возгласы: «Эгей, Мубарак, давай, давай раствор! Эй, что вы там заснули? Включайте все агрегаты, черт бы вас побрал! Раствор давай, бетон давай!».

С Мангула спроса нет, у него сердце кровоточит… Бедняга, надо же такому случиться. Четыре года в городе прожил, и все было нормально, попал сюда и сразу влюбился в сельскую красавицу! Пропал парень. Хороший был парень! Шутки шутками, конечно, но Мангул в самом деле осунулся, стал каким-то замкнутым, ушел в себя, отмалчивается, раздражителен. Попытался было развеселить его, но отверг он мои попытки, после чего не решаюсь его беспокоить. Только посоветовал ему не терять головы, вернее, чтоб выбросил он из головы эту девушку, пока не навлек на себя беды. Мало ли теперь их, таких красавиц в ауле? Послушал-послушал он меня, но, чувствую, не понял, не отозвалась душа парня на мои уговоры.

Когда выпадали свободные минуты — когда на стройке был раствор в достатке — я шел к студентам-каменщикам и вместе с ними учился класть камни. Из пиленого дербентского ракушечника стены росли быстро. Всем руководил командир багратионцев Минатулла; по ходу работы сверял сделанное с чертежами, уточнял, исправлял ошибки ребят и следил за тем, чтоб не было в работе простоев.

— Простоев не потерплю, — говорил он угрюмому Акрабу, — ни часа, ни полчаса. Мы приехали сюда по вашей просьбе, и будьте добры, обеспечьте всем…

— Чего еще вам не хватает? Я же все возможное делаю для вас…

— Камней на три часа работы осталось. Обещал вчера еще десять машин, где они? — настойчиво требовал он.

— Пойду позвоню… — со своим неразлучным портфелем Акраб заковылял вверх по склону.

— Эй, уважаемый Акраб, — окликнул его Минатулла, — телевизор ты обещал ребятам.

— Уже стоит… Проклятье! — проговорил про себя Акраб и, не оглядываясь, пошел дальше.

— Спасибо, — довольный, потирает руки командир багратионцев, — сегодня международный матч. Дядя, ты любишь футбол? — обратился он ко мне.

— А кто его не любит, — говорю я, не желая перед ним казаться белой вороной. При этом я даже поморщился и невольно потрогал свой нос, вспомнив случай того утра, когда вдруг возникло во мне желание изменить жизнь. Вдруг вижу: наш Кужак куда-то спешит, за ним еще несколько человек.

— Куда ты, Кужак, собрался?

— Спасибо, что спросил, хотя надо говорить «В добрый час», — замечает Кужак.

— В добрый час, далеко ли путь держишь?

— Говорят, наш Кунде-Мажид в новом доме отопление поставил, ванная работает, душ. Даже не верится. Представляешь, как в городе… горячая и холодная вода дома. Вот времена-то какие, а?

И я побежал посмотреть на чудо, которое явилось в далекий горный аул. Одной печкой, которая работает на солярке, отапливаются все комнаты в доме, даже ванная. Кунде-Мажид — человек, как у нас говорят, несловоохотливый, но делающий свое дело с достоинством и живущий достойно. Он встретил нас приветливо и показал дом… Да, и в городе не найдешь такого дома, каждая комната отделана со вкусом, подобраны цвета, просторная светлая кухня облицована белым кафелем, а ванная и душ — черным с желтым. Я долго любуюсь этим.

— Пожалуйста, если кто хочет принять душ, — довольный, улыбается хозяин.

— Как-нибудь в другой раз.

А в это время жена его хлопотала в гостиной — подала нам чай на стол. Гостиная украшена по-горски, с резным каминным наличником и национальной утварью. Просто живи, дорогой, и здравствуй! Что еще нужно человеку?!

Прибежала посмотреть на это чудо и моя Патимат, она не находила слов выразить свое искреннее восхищение.

— Ты сходила к Анай? — спросил я у нее, когда возвращались вместе на стройку.

— Да-да, ты знаешь, она уже рассчиталась на ферме… — заголосила, улыбаясь, моя жена. — Ой, если бы ты видел, какая она красивая…

— Кто?

— Анай. Я и не узнала, когда увидела ее у зеркала, такая нарядная, подумала, гостья какая приехала к ним.

— Прятала она себя в старье. Недаром говорят: и одежда красит человека.

— Раньше я не видела чтоб у нее улыбались глаза, — сообщила как откровение какое Патимат.

— А не заговорила ли в ней пятая струна? — спрашиваю я, вспомнив давний разговор с женой об Анай.

— Какая?

— Ну, пятая, как ты говорила, невидимая?

— Очень даже может быть, — отвечает, смеясь, Патимат.

Третий день подряд то моросит, то идет дождь. На стекла моей рабочей кабины ложатся мелкие дождевые капли и стекают по стеклам тонким слоем воды. Очертания гор сквозь такие стекла теряют четкость. Изображение мутное, расплывается, как на плохом фотоснимке.

— Ты деньги получил? — спрашивает меня Минатулла.

— Что?

— Деньги, говорю, получил?

— Мне никто ничего не сказал. — Я совсем и позабыл об этом и как-то даже приободрился, услышав о таком.

— Там в конторе спрашивали, почему ты не идешь получать?

— Совсем позабыл. Ты не шутишь?

— Нет. Иди.

— Пойду, конечно, пойду, раствора вам на сегодня хватит?

— Хватит.

— Ты отпустишь меня? Понимаешь, в магазин хочу зайти, а вдруг там…

О чем-то еще говорил Минатулла, я ничего не понял, поспешил в контору. Там очкастая женщина подсунула мне ведомость, и я в списке рабочих нашел себя и посмотрел на цифру — двести семнадцать рублей и тринадцать копеек. Сердце радостно забилось. Кассирша отсчитала деньги и протянула мне. Получив деньги, я благодарно поклонился работницам бухгалтерии и вышел. Поверьте, почтенные, когда выбежал из конторы, меня окликнули, я испугался, и первая мысль была, что они по ошибке мне дали деньги и сейчас попросят меня вернуть.

— Товарищ, скажите жене вашей, чтоб и она пришла получить деньги, — сказала милейшая женщина в очках.

— Что? — не понял я.

Она повторила.

— Спасибо, — сказал я ей. — И бегом домой, чтоб обрадовать жену и детей. На ладони у меня деньги, вот они, которые я заработал, четыре зеленые бумажки, хрустящие, новые, аккуратные, прилипшие друг к другу, одна десятка и семь помятых рублей, и серебряная монета в десять копеек, и три крошки-копейки. Испытываю необычайный прилив радости и удовлетворения. Спустившись к аркаде родников, оглянулся: никого вокруг не было, сел я у дороги и еще раз пересчитал. Положил на травку одну, другую и как бы со стороны поглядел на них… Заманчивая все-таки вещь, деньги! Трепетно замирает сердце. Что это со мной? Как будто я раньше не получал зарплаты… Нет, получал, но это дополнительные для моей семьи деньги, вернее — доход. Смотрю я на них и так и этак, то зажмурив глаза, то широко раскрыв. Но вдруг услышал кашель, — схватил я деньги и вскочил.

Веселый и оживленный захожу я в наш сельский магазин, который размещается в подвале, рядом с винным магазином. Смотрю: за прилавком стоит наш Кальян-Бахмуд.

— Стоишь? — спрашиваю его, позабыв, что наши приветствия он не воспринимает как должное.

— Нет, лежу, — с ехидной улыбкой отвечает он мне.

Не стал я с ним пререкаться, а сразу же обратил внимание на телевизор. Я его раньше облюбовал, он был единственный, — остальные были дорогие, а этот стоил сто сорок рублей. Приличный, кажется, из серии «Рассвет». Говорили, что «Рекорд» лучше, но у нас такого выбора нет.

— Что, Мубарак, не думаешь ли купить телевизор? — спрашивает завмаг, сдвинув косматые брови. Тщедушный он человек, сутулый и с впалой грудью.

— Слушай, нельзя ли проверить, как он работает? — спрашиваю я, показывая на дешевый телевизор.

— Почему нельзя, дорогой, давай деньги.

— Ты проверь сначала.

— Нет, сначала дай деньги, а потом проверяй сколько хочешь.

— Ты что, а если он не работает, — досадливо передернул я плечами.

— Считай, что тебе не повезло, — ухмыляется завмаг.

— Ты что, шутишь, что ли? — спрашиваю я, глядя на него просительными глазами.

— А что мне делать, если от меня там в райпо товары обратно не принимают? — уставил он на меня свои немигающие трусливые глаза.

— Черт знает, что такое.

— Вот именно, дорогой ты мой.

— Прошу тебя, проверь, пожалуйста, понимаешь, сюрприз детям и жене хочу сделать. — Просто диву даешься, как эти мелкие люди, от которых что-то зависит, любят унизить человека. Нормальный человек не может понять, ради чего все это делается.

— Сюрприз хочешь, пожалуйста, плати деньги и бери. Возьмешь домой, обрадуешь семью, включишь — и не работает, — ха-ха-ха! Вот это будет сюрприз! — заржал этот человек, будто получил огромное удовлетворение, удовольствие от своего плоского остроумия.

— Ты знаешь, кто ты?! — даже пальцы рук, а их у меня восемь, невольно сжались в кулак. Как было бы хорошо, если бы люди не портили друг другу настроение, не туманили бы ясный, погожий день.

— Не надо, дорогой, иди, иди своей дорогой. Я сразу заметил, что ты возбужден и явился сюда не покупать, а затеять скандал.

Я взял себя в руки, все во мне кипело, горело, одна рука моя даже вырвалась из кармана, чтоб через прилавок схватить этого наглеца за грудки, но правой рукой я вовремя прихватил свою левую руку. Этот тщедушный, зловредный завмаг испортил все мое хорошее настроение, расстроил меня, заставил разнервничаться. Хорошо, что я сдержался, ибо как бы я, опешивший и онемевший от возмущения, выглядел перед вошедшим в это самое время Михайлой с Верой Васильевной.

— Вот ты где! — набросился сразу на меня Михайла и стал массажировать мою спину увесистым кулаком, это он так выражает свое удовольствие от встречи.

— Здравствуйте, здравствуйте, Вера Васильевна! Рад такой встрече, брат Михайла.

— А что ты здесь делаешь?

— Да вот зашел, хотел семье сюрприз сделать… Но продавец наш такой вежливый и услужливый, что… раздумал. — Продавец мои слова пропустил мимо ушей.

— А что ты хотел купить?

— Телевизор. У всех есть, а у нас нет… дети просили.

— А в чем же дело?

— Я прошу его проверить — работает он или нет, а он говорит: сначала плати, а потом, пожалуйста, проверяй сколько хочешь. А вдруг он не работает?

— Эй, Кальян-Бахмуд, как дела, приятель? Ты что же это?..

— Я пошутил, дорогой наш доктор, а он шутки не понимает, — рассыпался в угодливой улыбке завмаг перед врачом, точь-в-точь, как Акраб перед директором совхоза. Глядите на него, каким он стал, сразу обрел свой обычный кроткий вид.

— Давай-ка проверим…

— Я сейчас, сейчас, доктор, дай бог тебе здоровья, — засуетился продавец, — ты меня вылечил, помереть не дал, я ради тебя даром, пожалуйста, даром…

— Нет, почтенный Кальян, даром это слишком дорого для совести обходится, понимаешь? — смеется всегда добродушный Михайла. — Правда же, Мубарак?

— Еще бы, втройне дорого, хотя для некоторых совесть — понятие утраченное и они даже не жалеют об этом.

Я в душе был рад, что так все обернулось. Завмаг, расплывшись в подобострастной улыбке, ладил антенну к телевизору и показывал свою готовность исполнить любое желание доктора, который, к моему сожалению, спас его от смерти.

— Твоим лекарством, да, доктор, вот живу… Спасибо тебе. Слышал, что вы собираетесь поехать к себе на родину?.. В добрый час, в добрый час…

— Спасибо, уважаемый Кальян. Да, забыл я тебя спросить, Мубарак, как рана малыша?

— Заживает. Что рана от бычьего рога, брат Михайла по сравнению с раной от слова.

— Это он на меня все ворчит и ворчит… — как бы оправдываясь перед Михайлой и Верой Васильевной, говорит продавец, — ничего плохого я ему не сделал. — Включает телевизор: — Пожалуйста, я же знаю, со Знаком качества, — будет работать.

Сначала заиграла музыка, затем засветился экран. Немного нечетким было изображение таблицы, Михайла подправил.

— Работает?! — Свет экрана будто проник в мою душу — я потираю руки, уже предвкушая удовольствие увидеть радость на лицах моих детей.

— Конечно, работает!

— Вот спасибо тебе, Михайла, — говорю я и оборачиваюсь к снисходительно улыбающемуся завмагу, который будто хотел сказать: «Что поделаешь, я этому Михайле не могу ни в чем отказать, он ведь мне жизнь спас». — Сколько? — спрашиваю я, радуясь униженному виду этого человека.

— Сколько не жалко.

Отсчитав, я отдаю три бумажки по пятьдесят, хотя и жаль было расставаться с этими хрустящими банкнотами, беру десятку сдачи.

— И долго там будете? — обращаюсь я с вопросом к друзьям. Каждый год они в это время уезжают на родину, на Украину.

— Как обычно, все оставшееся время, — говорит Вера Васильевна.

— Желаю вам в добром здравии застать своих.

— Спасибо, Мубарак.

— Скорее возвращайтесь, — процедил продавец.

— Может быть, тебе помочь, Мубарак?

— Не надо, что вы, он легкий, — я, прощаясь, пожал им руки, взял телевизор и выбрался из магазина. А от завмага у меня на душе осталось только огорчение.

— Камень, что тащишь домой, тяжелым не бывает, — бросает вслед завмаг.

И пока я дошел до своего дома, уже все знали, что я купил телевизор, дети выбежали навстречу. Радости их не было конца, все прыгали около меня, расхваливая меня как могли: «Наш папа самый лучший из всех! Папа, дорогой, ты, наверное, устал, давай поможем!». Но я боялся доверить им такую ношу. «Мама, мамочка, наш папа телевизор купил!» — кричали все, а младший строил гримасу соседскому мальчику, сыну этой ведьмы Загидат, мол, вот тебе, теперь и у нас есть телевизор и ходить к тебе не буду. Соседский мальчик присоединился к процессии.

Засуетилась жена моя, отыскивая в комнате место, куда бы поставить эту «коробку шайтанов», как нарекли телевизор сельские старушки. Дети все ворвались и уселись на ковер, прижавшись друг к другу. Антенну я подключил к соседской. Над крышей соседа поднялся этот высокий крест. Включил телевизор, раздался щелчок и заговорил, засветился в моем доме этот голубой экран. Началась передача… Оставив детей, я вышел к жене, передал ей оставшиеся деньги и говорю:

— А ведь и тебе там выписали, жена.

— А я получила.

— Когда?

— Я только что оттуда, даже неловко, но эти студенты настояли. Знаешь, сколько я получила? Ты даже не представляешь, — шестьдесят восемь! Как здорово!

— Очень хорошо. Ты купи себе красивое платье.

— Нет, детям надо обувь и школьную форму.

— Хорошо, жена моя, покупай что ты хочешь.

Я испытывал необыкновенное чувство удовлетворения, как будто произошло нечто такое, о чем даже мы предположить не могли.

ТУМАН, ГОВОРЯТ, СМАЗКА ДЛЯ СКАЛ

Хотя к утру и прекратился дождь, но сырой, липкий туман еще заполнял все щели и подворотни. Окутаны им были горы и ущелья, улицы и сакли. И казалось, вот-вот из подворотни этот самый туман схватит тебя и станет душить. Кто-то сказал, что туман — это вроде смазки для скал. Не знаю, зачем скалам нужна такая смазка, но одно несомненно, что при таком тумане падает настроение, сердце сжимается от тоски и ты себя чувствуешь неуютно, скованно, будто тебя вдруг лишили простора и свободы, будто тебя засунули в большой сасанидский котел и закрыли крышкой.

На улице слякоть и грязь. Грязь в основном накапливается больше на подходах к селу, чем на околице. Но сегодня и по окраинным дорогам машины еле ползли с зажженными фарами, тяжело и медленно, вздрагивая и скрипя. На дорогах образовались глубокие ямы, было очень скользко, потому что грунт в этих местах глинистый. В старину гончары отсюда брали глину для своих незатейливых изделий. Моросить начало вчера вечером и в то самое время, когда на стройке появился взволнованный участковый, он искал Акраба и когда поравнялся со мной, то вполголоса сообщил, что ему поручено очень неприятное дело — доставить в райцентр начальника участка. Абдурахман глубоко вздыхал и говорил: «Никогда никого в жизни не арестовывал, а тут вот… сказали самолично…». «Интересно, удалось ли ему исполнить это грозное поручение?» — подумалось мне.

Да, нелегкий, надо сказать, в такие дни труд водителей. Размышляя об этом, я шел по скользкой обочине над обрывом в сторону нашей стройки. Слова «нашей» теперь для меня звучит в его истинном смысле. С трудом я дошел до оврага, где журчат родники. Отсюда строители двумя большими автоцистернами возят воду. Туман здесь был гуще, и моросило, будто дождь просеивали через мелкое сито. Дорогу трудно было различить. Только журчание воды говорило, как лучше мне пойти дальше, по дороге сверху, где опасный крутой поворот над пропастью, или же спуститься в овраг, перейти речку?, И вдруг до меня доходит шум увязшей машины и голос Ражбадина: «Нет, так не пойдет, надо подтолкнуть…». Голоса были слышны, но ни машины, ни людей не было видно. Я подумал, что директор нуждается в помощи и побрел по верхней дороге. И толь ко когда я подошел вплотную, увидел их. Служебный газик начальника стройучастка застрял на самом опасном месте, над пропастью.

— Сюда, сюда, Мубарак, помоги нам сдвинуть этого дьявола! — крикнул почти по колено увязший в грязь Ражбадин. Рядом с ним чертыхался и наш участковый Абдурахман.

Наполовину высунувшись из машины, глядел назад мрачный Акраб. Видимо, вчера им не удалось выехать. Странная, я скажу, была ситуация: арестованный был за рулем машины, которая увозила его в райцентр, а участковый, которому было поручено самолично доставить его, находился в качестве пассажира, директор же, по-видимому, случайно, как и я, натолкнулся на них. Меня немало удивило старание Акраба выбраться из этой трясины: куда ему спешить, ведь не на свадьбу едет, а в камеру предварительного заключения. Водитель заглушил мотор, задрал штаны выше колен и выбрался из машины, бросил несколько камней под задние колеса и вновь сел за руль. Завизжали колеса, работая вхолостую и все больше углубляясь в липкую, как клей, глину. Гляжу на себя с досадой — я весь был обрызган грязью.

— Грязь смоется, Мубарак, поможем товарищам… — сказал директор.

— Я вам не товарищ, — бросает угрюмый Акраб. — А что касается помощи, то вы уже помогли мне сесть. Все это из-за вас…

— Нет, — возразил ему Ражбадин, — если поглубже покопаться, нетрудно обнаружить, где корень зла.

— Копайтесь, копайтесь, будьте вы прокляты! — захлопнув дверцу, Акраб включил мотор и с остервенением нажал на газ. Задрожала, запрыгала машина, колеса так бешено закрутились, что дым от них пошел. И я подумал: не натворил бы неприятностей этот взбешенный человек. Только я успел об этом подумать, как машина вильнула в сторону. Ражбадин был на самом краю пропасти, взгляд мой встретился с его недоумевающим и растерянным взором. Я бросился к нему, оттолкнул его в сторону с криком: «Берегись!», а сам не рассчитал движения, поскользнулся и сорвался. Падал я долго, падал в бездну, страшная боль прорезала все тело. «Это конец, неужели все?..» и сознание мое угасло, как падающая звезда. А что было со мной после, я не знаю.

Очнулся я на больничной койке и первое, что почувствовал: страшно гудела голова, будто рой пчел влетал в мозг и вылетал. Жена, сидя у изголовья, спала. Под потолком тускло горела лампочка без абажура. На трех других кроватях больные. Хотел вытащить руку, чтобы потрогать голову, но резанула страшная боль у плеча. Правая нога у колена была забинтована. И, конечно, голова вся была забинтована, до самых бровей.

За окном была ночь… Во рту пересохло от жажды, но не хотелось будить жену. Я и раньше никогда не будил ее и соседкам не давал, — всегда хотелось, чтобы она выспалась. Я закрыл глаза и сквозь тяжелую дремоту услышал причитания жены…

— Ой, дорогой мой Мубарак, что теперь я буду делать без тебя, родной мой муж?! Как же это случилось и какая жестокая рука на тебя поднялась? Ты ведь никому зла не желал и не сделал… Аги, аги, аги, что же я одна с детьми буду делать?! Ой, лучше бы я умерла, родной мой, — всхлипывала и жалобно плакала бедняжка, и по тому, как она причитала, становилось ясно, что мне было очень плохо. Открываю глаза и говорю ей:

— Ты что, жена… живого хоронишь?

— Ой, люди, муж очнулся! — вскрикнула она и пришла в замешательство. Наконец она заметила, что уже ночь и вокруг никого нет, — горе, слезы и радость от того, что я жив, — все смешалось в ней.

— Не кричи, больных разбудишь, — с трудом выговариваю я.

— Больных здесь нет, — улыбается она сквозь слезы и не знает куда себя деть, куда деть свои руки.

— А это кто?

— Я с детьми здесь у тебя со вчерашнего дня, — всхлипывая, утирала она слезы полотенцем. — Что с тобой случилось, дорогой ты мой человек?

Но уже после первых ее слов, ничего больше не слыша, я думал, что действительно был сильно искалечен, ударившись о камни настолько, что при первых проблесках памяти своих детей, спящих на соседних кроватях, принял за чужих людей.

— Голова болит страшно… дай воды.

— Компот хочешь? Из сушеных абрикосов. Воды? Сейчас дам, — засуетилась жена. — Ой, как же не болеть, конечно, будет болеть… родной, ведь на тебе живого места не было.

— Ничего, жена моя, ты же видишь, что я живой.

— Тебя, говорят, столкнули?

— Нет, нет, это все случайно… — сказал я, не знаю почему, может быть, трудно мне было объяснить, а может быть, просто не хотел вмешивать во все это жену, и так она исстрадалась вся, зачем еще прибавлять тревоги.

— Если бы не Ражбадин, ты бы умер, ой, ужас, что же это такое делается? К тебе вчера еще другой человек приходил.

— Что за человек? Кто он?

— Я его не знаю, не встречала раньше. Но, наверное, добрый человек. Он спрашивал, не нужно ли чего. Говорил, что может одолжить денег. Кто бы ни был, отзывчивый человек, с добрым сердцем, — повела она носом и, улыбаясь, всхлипнула.

— Не плачь, не плачь, все обойдется.

— И участковый наш приходил… Все были напуганы случившимся. Невезучий же ты у меня, милый, дорогой, любимый. Я разбужу детей, пусть они обрадуются, что ты пришел в себя, — сказала жена, глянув на меня красными от слез глазами.

— Не надо, прошу тебя. Мне очень больно.

— Хорошо, хорошо, не буду. Тебе трудно сейчас.

— Больно очень…

— Ты знаешь, муж мой, такая беда случилась, такая беда… врагам такое не пожелала бы. Помнишь, ты рассказывал о начальнике здешнего стройучастка, который совершил какой-то подлог и клялся перед тобой… Ну, того, которого смешно называли «Ассаламуалейкум»? Я-то его не знала, и хорошо, что не знала, а то больше переживала бы. Так вот с ним в тот же день случилось страшное: он куда-то спешно ехал и у родника Мурмуч сорвался в пропасть…

— Что?! — простонал я и чуть не вскочил с постели. Но голова моя тяжелая упала на подушку.

— Сорвался в пропасть, говорят, что череп пополам раскололся.

— Мертв?

— Погиб… увезли его…

— А с сыном что? Что с его сыном?

— Говорят, в райбольницу отвезли, еле живой, вроде, был.

— Но он живой? Правда, живой? Хороший мальчик, умница, он должен жить, обязательно должен жить!..

— Мы за тебя испугались. Слабый ты мой. Ты не напрягайся, — ведь ты много крови потерял. Я свою кровь тебе дала… Ты знаешь, врач Михайла сказал, что у нас, ну, в смысле у тебя и у меня, кровь родственная, или, как это говорят врачи, — одной группы.

— Какой Михайла?

— Ты что, нашего Михайлу не знаешь?

— Так он же уехал, прощался вроде…

— Он в райцентре остановился, но, узнав о случившемся с тобою, отложил поездку и вернулся. Если бы не он… Я буду за него всю жизнь молиться.

— Кому? — с трудом улыбнулся я, мне было приятно сознавать поступок Михайлы-брата.

— Как кому? Аллаху, конечно.

— А Михайла христианин.

— Ну и что же, все равно, любой бог обязан отличать добро от зла.

Когда мы, горцы, говорим о старшем брате, то всегда подразумеваем русский народ, русского человека, и это верно, правильно, как горящая свеча. А горящая свеча неоспорима, говорят горцы. И в самом деле, во всех наших хороших делах и начинаниях мы всегда испытываем и ощущаем дружескую руку помощи и содействия русского народа, русского человека. Поговорить с русским человеком, стать рядом с ним для меня с детства было целым откровением, и я гордился этим. А в наше время каждый день, на любом мероприятии — будь это свадьба или торжество в честь рождения сына, или просто дружеская беседа — всюду встретите русского или украинца, таких как наш автокрановщик Сергей, как врач Михайла… То ли мы слишком повзрослели, то ли жизнь вокруг нас настолько изменилась, что мы не замечаем, не подчеркиваем, кто какой национальности.

В детстве, я помню, в день Навруз-Байрама, это Новый год по-нашему, бывало, дети спорили между собой, кому пойти к Галине Ивановне с поздравлениями. Я в этом споре не участвовал потому, что знал — я непременно постучу к ней и поздравлю с Новым годом, с весной. А в этот день, обычно, все горянки готовят детям подарки в виде ватрушек с творогом и медом, с халвой, обязательно грецкие орехи. А к вечеру дети кучками собираются на плоские крыши, чтоб разыграть орехи. Игра состоит в том, что складываются кучки из орехов — три внизу и один наверху, затем с определенного расстояния кидают орехи-битки. У некоторых орехи-битки бывали даже заполненные свинцом, тяжелые… Так вот, кто попадал биткой и разрушал кучку, тому и принадлежали сбитые орехи.

А к Галине Ивановне дети ходили потому, что знали, — она к этому дню запасалась множеством детских книг, и каждому, кто стучал к ней с поздравлениями, она давала детскую богато иллюстрированную книгу. И многие затем переняли у Галины Ивановны этот обычай — дарить книжки.

Что-то стало знобить, и я попросил жену, если есть еще одно одеяло, укрыть меня. Но одеяла не нашлось, она укрыла меня своей шалью. «Я не замерзну, нет-нет, я сейчас лягу с детьми и засну крепко-крепко, и ты спи. Если понадоблюсь, друг мой, ты буди меня, не жалей. Потом можешь жалеть, а сейчас, когда тебе трудно, не жалей. Спи, постарайся заснуть». — И она наклонилась ко мне, коснулась губами моего лба и пошла к детям.

И У ТРЕВОГИ ЕСТЬ СВОЕ ЛИЦО

Утром был жар, я чувствовал, что лицо мое опухло. Но свет солнца, что проникал через окно, и чистое небо облегчили боль. Когда оглянулся, то увидел глаза детей, какие-то напряженные и печальные, полные сочувствия и любви. Так тихо никогда они не сидели, прижавшись друг к другу, сиротливо положив руки на колени. Заметив, что я открыл глаза, они закричали:

— Папа, проснулся, папочка!

— Доброе утро, родненький, — прижалась ко мне младшая дочурка.

— Здравствуй, папа.

— Папа, тебе очень больно?

— Ты скажи, папа, кто тебе сделал больно — я убью их. Убью, убью! — вскрикнул старший сын.

— Не надо, родные мои. Что вы?.. Знаете русскую пословицу: «За одного битого двух небитых дают», так что теперь я стою двух, — улыбнулся я им, но улыбаться мне было трудно, вся кожа на моем лице была стянута, как шкура на барабане, гримаса исказила мое лицо.

— Ну-ка не тревожьте папу! Идите во двор! — прикрикнула на детей мать. К ней, слава богу, уже вернулся бодрый голос, и это как-то приятно порадовало меня в моем незавидном положении.

— Ну что ты плачешь, доченька? — спрашиваю я у старшей дочери Фариды, которая всхлипывала и кулачками утирала слезы. — Вон какое солнце сегодня, идите гулять. Вы видите, — я живой. Мне нельзя умирать, никак нельзя, вот женим мы нашего Хасанчика…

— Когда, папа? — спрашивает малыш, выкатив свои большие чистые глаза. — Завтра, да?

— Да, да, сыночек, как только я встану.

Не могу шевельнуться, во всем теле ощущаю я боль, будто молотили меня на току. Теперь мне становится более ясным смысл слов. «Я из тебя отбивную сделаю!». Голова тяжелая, будто свинцовая, гудит вся.

И вот в палату входит всегда бодрый и живой наш врач Михайла и приветствует всех с добрым утром. Человек он, скажу, почтенные, в высшей степени порядочный, воспитанный, дарит людям тепло и ласку. Он кивнул головой в мою сторону, глаза его голубые светились в улыбке.

— Дядя Михайла, дядя Михайла, папе нашему уже лучше, — окружили его дети.

— А я что вам говорил?

— Говорил, что папа выздоровеет.

— Дядя Михайла, вы всегда правду говорите?

— Детям — всегда. Ну-ка, герои, идите погуляйте, вон солнце на поляне гуляет, ловите его. С папой поговорили?

— Поговорили.

— И все, хватит. Патимат, пожалуйста, погуляй с детьми.

Михайла был в опрятном белом халате, застегнутом на все пуговицы, с большими карманами. «Наверное, ему такие халаты шьет Вера Васильевна», — подумалось мне. Из кармана халата высовывались желтые резиновые трубочки стетоскопа…

Доктор Михайла подсаживается ко мне. Улыбается, щупает пульс, и я чувствую его прохладную мягкую руку.

— Все идет правильно, — говорит он. — Температура еще будет. Друг, что же это с тобой? Будто сорвался ты вместе с камнепадом прямо в пропасть… Если трудно говорить, молчи…

— Ты прости меня, Михайла.

— А в чем дело?

— Как же…

— Пустяки… Главное, вовремя мне сообщили о случившемся. Страшное уже позади, жена твоя молодец!..

— Просто неудобно перед Верой Васильевной… — говорю я, — из-за меня…

— Ты не переживай… Днем раньше, днем позже, нам не к спеху. Я рад видеть тебя, Мубарак, живым. А то, черти, перепугали. При смерти, сказали. Я не поверил, но, скажу правду, приехал и увидел тебя — на самом деле перепугался. Сердце у тебя хорошее, благодари его и береги.

— Это у тебя, брат Михайла, сердце хорошее. Спасибо, что не дал осиротеть моим детям.

— Гудит в голове? — спрашивает врач, измерив давление.

— Да, есть такое.

— Если очень болит, скажу, чтобы укол сделали.

— Не очень…

— Тогда не надо. Полежишь недельку, пройдет все. Ну, отдыхай. Вера Васильевна там, в райцентре осталась у кунаков. А сестре я сказал все, что надо сделать, все будет в ажуре. Выздоравливай!

— Спасибо, брат Михайла. Попроси прощения от моего имени у Веры Васильевны. Я искренне чувствую себя в неоплатном долгу перед вами. Спасибо.

— Пустяки, — он пожал мою руку, встал и пошел. У двери обернулся: — Справки, какие надо, я приготовил, они у сестры, и больничный… ты же работаешь на стройке.

— Очень признателен тебе, — прощаюсь я с доктором. Вдохнул всей грудью чистый воздух и поймал себя на мысли, что в палате не пахнет сыромятиной, как у нас дома, пахнет здесь йодом и другими лекарствами.

Я один в палате, живой, а его уже нет в живых, этого Акраба, и не явится он к людям, сидящим за трапезой, и не скажет «Ассаламу алейкум!». Несчастный случай? Да, погода была ужасная, а в такую погоду и по такой грязи на наших дорогах всякое может случиться. Земля сама стряхнула с себя негодяя, а сына его оставила в живых. Он должен остаться в живых, он может вырасти и стать хорошим человеком.

— Как ты себя чувствуешь, друг мой, — прерывает мои мысли ласковый голос жены, — я тебе куриный бульон приготовила, доктор сказал, что тебе это хорошо. Детей послала домой, они с трудом поймали нашу несушку…

— А детей накормила?

— Да.

— А ты поела? Конечно, нет. Сядь со мной и поешь. Я пока ничего не хочу.

— Через «не хочу», сказал доктор, корми мужа.

— Вот ты сначала поешь, потом и я.

— Какой ты капризный, хуже ребенка, — говорит жена, и в это время раздается стук в дверь. — Не дадут теперь нам поесть… — заворчала Патимат и вышла. Но через некоторое время появляется и говорит.

— К тебе пришли, не знаю даже, пускать или не пускать. Доктор сказал: «Пусть никто его не беспокоит».

— А кто там? — спрашиваю я.

— Наш Ражбадин и тот человек…

— Пусть войдут.

Да, почтенные мои, я стал понимать, откуда появляются недостойные люди в нашем достойном обществе и где та почва, в которой они находят для себя благоприятную среду и произрастают. Не кажется ли вам, любезные, что это мы создаем им благоприятные условия? Да-да, именно мы своим благодушием, безотчетной добротой, которая порой так дорого обходится, нашей жалостью и терпимостью, равнодушием, нежеланием кого-то обидеть, задеть авторитет, вызвать на себя чей-то гнев. Мы вору не всегда говорим, что он вор, что он не имеет права сидеть с нами или стоять рядом, а пожимаем ему руку.

Нет, почтенные, так не должно быть! Мы должны уважать самих себя. Если даже ничего не можешь сказать, — отстранись просто, отвернись от них, от этих липких, навязчивых, лезущих в твою душу, как устрицы в раковину, слизистых типов. Пора бы об этом призадуматься, ведь мы уже взрослые люди и нам скоро стукнет сорок и нам доверено большое, важное дело… Иначе потомки нам не простят такую беспечность. Дело говорящего сказать, почтенные, а слушающий да намотает себе на ус.

— Мне Михайла сказал, что все нормально, ну и слава богу, — говорит Усатый Ражбадин, подсаживаясь ко мне. — А ведь я должен был оказаться на твоем месте… Ты меня спас…

— Ражбадин, неужели он это с умыслом?..

— Не думаю, нет… На это у него духу не хватило бы… — объясняет Ражбадин, желая рассеять мои сомнения об Акрабе, — мне подумалось, что он нарочно дал задний ход машине.

— Здравствуйте, как вы себя чувствуете? — протянул мне руку толстяк Хафиз, он был сильно встревожен: — Ах, да… вам нельзя. — Располагайте, пожалуйста, мной. Чем могу — помогу, пожалуйста, бывает лекарство дефицитное…

— Спасибо!

— Понимаете, такое ЧП впервые на нашей стройке… — проговорил Хафиз, усердно вытирая пот со лба. — Ты о работе не беспокойся…

— Спасибо. — И мне вдруг Хафиз показался добрым, внимательным человеком, тем более от него я никак не ожидал такой заботы. Отчего бы это? Не проявление ли это тревоги и беспокойства?

Пожелав мне скорейшего выздоровления, они вышли из палаты.

Глава шестая