НУЖНЫ МЫ ЛЮДЯМ — НАМ НУЖНЫ ЛЮДИ
Время, почтенные, не оседлать и не взнуздать, время делает свое дело и ни на кого не глядит. Это мы меняемся во времени, кое-что теряем, кое-что обретаем. А вот чудачество, мне думается, не стоит терять никогда. Чудаки во все времена украшали жизнь, как мастер украшает браслет драгоценным камнем в филигранном обрамлении. Иногда и седобородому не мешает поозорничать, надеть войлочную татуированную маску и покружиться у костра в летнюю ночь, спеть веселую частушку, исказив до неузнаваемости голос, или постучаться за полночь к своей старухе и объясниться ей в любви в той же манере. А зимой вовсю дать волю своим желаниям. Зима! Что может быть лучше в горах, когда все вокруг белым-бело и на деревьях белые шубки, и на крышах, и на стогах. Даже провода словно забинтованные, чтоб не замерзли. Солнце яркое светит, небо чистое, а под ногами снег хрустит: жик! жик! А на ручье снег перекинул свои ажурные ледяные мостики, хрустящая корка на воде не тает, серебрится на солнце, на склонах гор катки и веселый смех… детям негде и не на чем кататься — и сани и гайми — своеобразные горские лыжи — всем овладели старики… Так было раньше. А теперь что? То ли у людей забот слишком много стало, то ли вообще позабыли о ребячестве… Теперь взрослых и не увидишь рядом с детьми на катке. А бывало, седые старики в бараньих шубах играли в снежки, как дети, с крутых склонов на санях летели, падали на потеху… И в этом было столько непосредственности, близости к природе, к ее причудам — ведь испытать такое естественное чувство, повеселиться от души — это же и для здоровья полезно. Не обкрадываем ли мы себя, не слишком ли мы стали серьезными, деловитыми и почтенными, и не напрасно ли люди лишают себя такого удовольствия? Хотя нет-нет да и проявляется в стариках порой это былое чудачество. В прошлом году наш Галбец смастерил большие сани и вышел кататься с горки. Он подсаживал к себе детей — одного спереди, другого сзади, третьего на плечи. И люди над ним насмехались, мол, глядите, нашел занятие, постарел, а ума не набрался, ну разве не сумасшедший он, посмотрите, поглядите, что вытворяет… Люди говорили так, а у самих в душе, клянусь, кошки хвостом виляли: эх, и нам бы так разок прокатиться! А жена Галбеца была чернее тучи, это так задело ее самолюбие, что она рыдала. Еще бы, кому хочется быть женой сумасшедшего. Ох и стыдила она своего мужа: «Вот этого нам не хватало не старости лет. Ты же не себя позоришь, у тебя же дети уже деды! Ой, что они подумают, что скажут, какой позор, какой позор!». А Галбец, раскрасневшийся на снегу, как младенец, проголодавшийся, моет лицо, вытирает лохматым полотенцем, садится за обеденный стол, берет в руки ложку и спокойно спрашивает:
— Ты о чем это, жена, что-нибудь случилось?
— Вах-вах-вах, он еще спрашивает, а? Эй, люди, он на самом деле сошел с ума, люди!
— Что у тебя, обед званый? Что ты людей зовешь?
— Нет, так дальше нельзя, ты же свихнулся, позову я детей из города, пусть любуются своим отцом.
Вскоре они и приехали. Они выслушали мать, поинтересовались с самым серьезным видом, где горка и где сани, и пошли с отцом. Подмигнули они отцу, мол, покажи, как это ты делаешь. Вместо того, чтобы «образумить» отца, они сами сели с отцом на сани и полетели с горки вниз. Потом они же усадили на сани и мать… Ну и смеху было, когда уже мать не хотела с катка домой возвращаться. Вот была потеха для сельчан, которые глядели с завистью, но говорили: «Да, давно известно, что в их роду не было никогда нормального человека, «чудаки!». Да здравствуют чудаки!
Вот и слышны в летнюю ночь веселые голоса таких чудаков, это, наверное, у родников резвятся наши старики. В вечерних сумерках в эту пору всюду слышны песни, игры у костров, где-то тихо поют струны чугура «Вадалайрив». Гитара звенит, непривычный для гор инструмент, но мелодия наша. Барабана не слышно — барабан хорош на заре или днем — будить и вдохновлять. Всюду горят костры, и как они вечером манят к себе, зовут, мол, иди к нам, поделись с нами новостями, расскажи что-нибудь интересное из своей жизни, спляши танец. Говорят же, каждый человек в душе поэт, но не каждый красноречив, чтоб выразить свои переживания. В летние вечера люди много рассказывают, порой такое, что писателям и не придумать. Одни рассказы легко забываются, как тот мотылек, что сгорел в пламени огня, другие — надолго запоминаются, как этот маленький рассказ, что услышал я в такую ночь. Не могу не рассказать вам его, почтенные.
Человек, который наблюдал за жизнью природы, не был охотником, Ражбадин косил сено на крутом склоне, привязав себя ремнем к стволу одинокого дерева, устал и, опершись на древко косы, наблюдал… Горный орел, которого он и раньше приметил, казался большим, и вид у него был гордым и грозным. Горцы привыкли смотреть на орлов сверху вниз, потому что люди живут порой выше орлов. Орел этот был еще молод, вроде мальчишки-сорванца. Потому-то, видно, и обманулся. Орел гнался над поляной за зайцем. А заяц, видать, был старый и хитрый. А за последнее время, как вы знаете, после «Ну, погоди!», заяц стал популярнейшим персонажем сказок, ловким, хитрым и даже умным. И вот орлу надоело дразнить зайца, он решительно снизился, налетел, как брошенный камень. Уже почти коснулся заячьей спины и собрался схватить его в свои острые когти, как тот, добежав до большого зубчатого камня, внезапно свернул за него. Орел, не успев замедлить свой полет, всей грудью ударился об острие камня. Орел упал на глазах удивленного Ражбадина, попробовал подняться и вновь упал. Он раскрыл свои огромные крылья, пытаясь взлететь, но не смог…
Ражбадин высвободился от ремня, спустился к орлу, орел был мертв. Вот тебе и борьба орла с зайцем. Кто бы мог поверить, что старый заяц победит царя птиц — сильного, красивого, молодого орла. Косарь возвращался домой, прихватив с собой орла.
— Папа принес орла! Принес орла! — радостно захлопал в ладоши Искендер, сын Ражбадина. Но мальчик побоялся подойти к орлу и тронуть его — такой он был грозный, хоть и мертвый. На крик мальчика собрались и другие дети во дворе и удивленно смотрели на эту могучую птицу.
— Это мой папа убил орла! — сказал мальчик.
— Я его не убивал! — сразу отозвался отец. — Орла нельзя убивать!
— Папа, — попросил Искендер, — дай мне одно перо из орлиного крыла.
— Перо? — переспросил отец. — Что же, мне не жалко. Только ты сам вырви его.
И Ражбадин посадил орла на навозную кучу во дворе. Как только копошившиеся во дворе куры увидели орла, они с кудахтаньем убежали чуть ли не на край села. Дети глядели на орла, и никто не решался подойти к нему, чтобы выдернуть большое, красивое перо из его громадных крыльев. Уж очень грозно смотрели его мертвые глаза, могуче и гордо были распахнуты крылья.
— Нет, — сказал Искендер, — мы не будем выдирать у него перья. — И все мальчики и девочки молча согласились с ним: нет, они не будут выдирать перьев из такой гордой птицы!
— Папа, — спросил потом Искендер, — почему погиб такой сильный орел?
— Его убил своей хитростью трусливый заяц, — отвечает отец. — Бывает так, сынок, что сильный и гордый погибает от хитрости труса.
— Папа, а почему все куры и утки убежали на край села, когда они увидели орла? Ведь он мертвый?
— Орел, мой мальчик, он и мертвый — орел. Сердца трусов дрожат и перед мертвым героем.
И дети понесли на руках мертвого орла на самое видное место в ауле и похоронили его. Как известно, орел мух не ловит.
После первого покоса в горах выпадают дожди, и трава вырастает быстро. Нахлынут темно-фиолетовые тучи — жди ливней с грозами и молнией. Самое время тогда спрятаться где-нибудь в пещере или просто лежать на раскладушке в палатке и слушать эту вечную таинственную музыку грома, будто лопаются небесные тамтамы. Дождливых дней не так много, и после этих дождей лето вступает в свои права. Тут уже загар проникает даже в самые укромные места.
Туман, гонимый игривым ветром, потерял свою плотность, рассыпался хлопьями в углублениях и стал таять, вновь ясное солнце засияло на плечах гор, засверкало в каплях росы на траве. И дороги стали высыхать. На славу поработали сегодня все, и рабочий день сократили после обеда в связи с предстоящим вечером. Я попрощался со своим рабочим местом, с умной машиной не как с металлом, а как с чем-то одушевленным, даже погладил согревшийся под солнцем металл. Попрощалась и моя жена с полюбившимися студентками, как с подругами, с которыми ей было так светло и хорошо.
— Что будем делать, жена моя?
— Как что? Пойдем домой, покушаем, переоденемся — и на вечер…
— Какой вечер? Ах, да, сегодня же прощальный вечер со студентами.
— Лучше бы они вовсе не приезжали.
— Почему?
— Жизнь нашу перевернули…
— Разве они?
— И они, и эта стройка, ты видел, какие дома люди строят?
— Видел.
— А я ходила смотреть тот дом, который, говорят, наш Усатый строит себе.
— Это неправда. Брехня, — говорю я, защищая от моей жены ее же родственника.
— А что, и правильно сделает, если переберется. Вон посмотри, в какой развалине его семья живет, хуже нашего.
— Нет, жена, это, говорят, оставляют под гостиницу для почетных гостей.
— Красиво там, как в сказке.
— Ничего, жена, — поглядел я на нашу покосившуюся саклю, — и это в свое время кому-то казалось сказкой.
И мы, поев что было, всухомятку, переоделись, особенно дети, им же мать почти всем обновки купила, школьные формы и ботинки, а Хасанчику польский клетчатый костюм и туфли. Нет-нет, даже для одного того, чтобы испытать эту детскую радость, стоило испытать все то, что с нами произошло. И все вглядывались в наше старое, уже помутневшее, с желтыми пятнами зеркало. На самом деле, почему до сих пор у нас в доме не было даже сносного зеркала? Надо, надо купить большое чистое зеркало. Почему я об этом не подумал раньше? Казалось бы пустяк, но вот как об этом красноречиво напоминают сейчас столпившиеся у старого зеркала мои дети. Человек должен хотя бы два раза в день заглядывать в него, посмотреть на себя со стороны. Правда, горцы говорят: если нет зеркала, вглядись в людей и ты увидишь себя. И будто угадав мою мысль, жена вдруг говорит:
— Надо нам зеркало большое купить.
Да, я забыл вам сказать, почтенные, что купили мы и новое платье для Патимат. Вот она его и надела, ей идет этот бежевый цвет, вот и серьги с гранеными топазами под стать, и золотая тонкая цепочка на шее. Интересно, откуда они у нее, наверное, были, ах да, помню, она их на свадьбу надевала. Ой, когда это было?!. И неужели больше никогда не надевала их? Похорошела, подобрела, будто вдруг сама себя нашла, моя жена. К ней вернулось прежнее обаяние, прежняя доброта и нежность во взгляде. Мне приятны в ней эти изменения и эта ее мягкая улыбка на лице, даже таинственная, и не сразу угадаешь, что она выражает.
— Ну, что ты, надень серый костюм, тебе он больше идет, я же его почистила. И красную сорочку…
— На ней двух пуговиц нет.
— Как нет, я еще в больнице пришила.
— Спасибо, — говорю я ей.
— Что? — смеется она, — никогда не говорил, вдруг — спасибо…
— А что тут смешного?
— Странно как-то, муж жене говорит спасибо.
— Благодарю тебя, жена моя! — восклицаю я.
— Нет-нет, галстук этот не подойдет, возьми тот — серый в белую клетку, — замечает она.
— Откуда ты знаешь?
— А что, для этого обязательно школу, что ли, надо кончать? Дети, не орите, и так слышно. Мана, оставь в покое Хасана, Зейнаб, зачем тебе платок, у тебя же волосы просто золотые. Фарида, возьми Хасана за руку. Ражаб, сколько раз тебе говорить, сними эту помятую кепку, надень новую, я же тебе купила, какую ты хотел, кожаную…
— Зачем кепка, сынок, без кепки лучше, — говорю я. — Фарида, как твои глаза, доченька?
— Не болят, папа, очки хорошие.
— Слава богу. Ну что, семья моя, пойдем, поглядим на народ, пусть и народ на нас посмотрит.
— Я с папой хочу, — вырвавшись от Фариды, малыш подбегает ко мне и берет меня за руку. — Пусть и на меня народ посмотрит.
— Очень нужен ты, — смеется Фарида.
— Разве я не нужен, папа? Что она говорит?
— Нужен, нужен, сынок! Мы все нужны людям, и люди нам нужны!
Со стороны школы слышна была дробь барабанов, зовущая людей на сбор. Это старый обычай сохранился-таки у нас. Когда надо было собрать джамаат (общество), били в три больших барабана. И поэтому плато, где стоит школа, издревле называется местом тамтама. В ауле было оживленно. Все семьи выходили из саклей и гуськом направлялись к школе. Для такого большого торжества в ауле не было помещения, и директор совхоза правильно решил, построив во дворе школы подмостки, чтоб здесь под открытым небом чествовать студентов. Вот они, аккуратные, загорелые, плечистые — все как на подбор багратионцы со своим знаменем входят на площадь перед школой, где стоит бюст Герою труда — чабану Исмаилу, чьим именем и названа эта школа. Со всех сторон шли празднично одетые люди, стар и млад, даже старушки со своими неразлучными рукоделиями спустились с террас, чтоб присоединиться ко всем на площади. Столько людей на этой площади я помню только весной сорок пятого — в День Победы, когда колхоз в честь праздника зарезал трех быков и сварил всем шурпу. Такой вкусной еды я больше не помню. За все свое детство впервые я наелся досыта. Щедрый был день, добытый таким трудом, таким напряжением человеческой воли. Да, это была величайшая победа человека над злом. И с годами все больше наша признательность тем, кто пожертвовал в священной войне своей жизнью ради нашего Сегодня.
МИР ВАШЕМУ ДОМУ, ЛЮДИ ДОБРЫЕ
Самые почетные и уважаемые люди заняли места в президиуме. Открывая собрание, директор совхоза попросил извинения у гостей, что приходится их чествовать вот так на площади, под открытым небом, а не в зале Дворца, и выразил надежду, что в следующем году будет готов в новом поселке этот самый Дворец культуры, фундамент которого уже заложен.
Да, строится этот Дворец культуры по грузинскому проекту. Этот Дворец станет украшением всего поселка. Я любовался красочным видом этого здания на бумаге. В проекте учтены архитектурные особенности горских строений. Слово «новое» во всем звучит теперь, и это «новое» вобрало в себя много красок. Как радугу нельзя представить одноцветной, так и наша новь многоцветна и многокрасочна в каждом явлении. Как солнце в капле росы, отражается в этой нови дружба людей, дружба народов. Возьмите вот собравшихся здесь людей, я просто для себя посчитал — представители почти всех народов страны присутствуют здесь. Говоря о дружбе, парторг Джабраил не забыл упомянуть и о землетрясении в Дагестане весной семидесятого года, когда горцы вновь испытали на себе это великое чувство братства.
Затем Джабраил выразил от имени парткома совхоза, от имени дирекции сердечные чувства признательности всем рабочим-строителям объединения «Межколхозстроя», особо подчеркнул трудовой подвиг студенческого стройотряда «Багратион», который за два месяца освоил более ста тысяч рублей и построил прекрасное здание детского комбината. Всему отряду, всем студентам в благодарность от имени совхоза был подарен цветной телевизор, чтоб они могли поставить его в своем общежитии. Радостные возгласы, аплодисменты, не раз поднимали в небо голубей с крыши школы. Среди отличившихся были названы командир стройотряда Минатулла, Мангул, который не только сам трудился с рвением, но и учил водить машину выпускницу нашей школы. Из девушек были отмечены Наташа и Джавхарат. Все отличавшиеся в работе студенты получили или транзистор, или фотоаппарат. Сказал свое слово и командир стройотряда и в конце от души поблагодарил, кого бы вы думали?.. Мою жену Патимат. И при всем честном народе Минатулла, накинув на ее плечи цветастый белый платок с бахромой, сказал, что это от студентов за ее щедрое и отзывчивое сердце, за добрые и трудолюбивые руки. Не испытывавшая никогда в своей жизни такого к себе внимания, тем более перед всем аулом, жена моя была польщена, растерялась, даже слова не смогла вымолвить, слезу смахнула…
— Что ты плачешь, дуреха, — говорю я ей, когда она вернулась на свое место и подсела ко мне. — Радоваться надо.
— А я это от радости, — проговорила она и ткнулась лицом в мое плечо, — я же ничего такого не сделала, чтоб так, при всех…
— Ты им обед готовила…
— Большое, что ли, дело, обед…
— Значит большое, раз оказали такую честь.
— А мама наша красивая! — говорит Хасанчик, обнимая маму. — А папе ничего не дадут?
— Замолчи, что ты… — беру я его к себе на колени. И вспомнил я случай с одним нашим сельчанином Ибрала Галом. Такое случается всегда с ним. После смерти жены долго оставался холостым, пока не забрала его в свои руки одна вдова, доярка. И вот какой случай был однажды на гудекане.
— Слушай, Ибрала Гал, будь добр, помоги, пожалуйста, мне вон ту балку на крышу поднять, я тебе воз дров привезу.
— Зачем, дорогой, мне твой воз дров, когда моя жена двести рублей в месяц получает.
— А что, ты у нее на иждивении?
— Нам этого хватает, — важно заявляет Ибрала Гал, продолжая строгать палку перочинным ножом. И в это самое время к нему подбегает сын:
— Папа, скорей, там маму по телевизору показывают.
— Стыдись, сынок, такое при людях говорить, ты позови меня, когда твоего папу будут показывать, — важно говорит Ибрала Гал.
— Мама тебя хвалит.
— А что ей остается делать? А что она обо мне говорит?
— Ярким пережитком назвала тебя мама!
И от смеха присутствующих на гудекане горцев, говорят, раскололась скала, на которой сидел незадачливый Ибрала Гал.
Самодеятельные артисты аула, студенты и студентки, готовящиеся принять сегодня участие в концерте, после торжественной части суетились в коридоре за застекленной верандой школы. Прерывисто доносились звуки перебираемых струн, звуки зурны и аккордеона, гитары и бубна. Веселая пестрота одежды присуща моему аулу в отличие от соседних. Джигиты в бравом наряде — в черкесках со всеми атрибутами, газырями и кинжалами, девушки в старых нарядах, блестят многочисленные украшения на них, серебристый звон доносится до людей. Еще мелькали за стеклом рыцари в татуированных масках и средневековых доспехах — это исполнители боевого танца. Люди уже переговаривались между собой, дети не слушали, пора было завершить торжественную часть. И в это самое время Усатый Ражбадин потребовал тишины и сообщил: «Дорогие товарищи, есть еще одна приятная новость…». Все умолкли.
— Сельчане, гости, друзья, сегодня мы в парткоме, — повернулся директор совхоза и посмотрел на парторга Джабраила, а тот утвердительно кивнул головой, — на заседании обсудили еще один вопрос. Вы, уважаемые, знаете, что на новом месте, там, где будет новый поселок городского типа, там, где уже многие строят себе новые дома, мы построили образцовый типовой дом. По-моему, все его видели и всем он пришелся по душе…
— Вот такие бы всем… — слышу я рядом голос. Это соседи говорили между собой.
— Хороший дом, жить в таком доме — одно удовольствие.
— Дорого.
— Ничего не дорого. Тем, кто будет строить такие дома, выделяют ссуду на десять лет…
— Разве?
— Да, точно, ты нашего Усатого спроси.
— Откровенно скажу, почтенные, — продолжал директор совхоза, — и мне он очень нравится. — Усмехнулся Ражбадин, погладил усы, поднял голову, оглядел сидящих и стоящих на площади людей. — Кое-кто из вас, конечно, поговаривал уже, что я этот дом строю себе, даже кто-то анонимку сочинил в райком, но я не в обиде. Скажу откровенно, я бы не отказался жить в таком доме. По-моему, и я заслуживаю таких условий, но и до меня дойдет очередь. Вы знаете, уважаемые, что многие, которые были против стройки, сегодня признаются в том, что они ошибались и каждый в отдельности пожимает мне руку. Да, признаться в своей ошибке — тоже мужество. Будет комплекс, сельчане, будет новый современный городок в горах, будет там у каждого свой дом, в этом уже никто не сомневается. Вот такой, значит, баклажан, братцы. И вот на заседании парткома коммунисты, по предложению нашего парторга Джабраила, решили вселить в этот образцовый дом семью нашего учителя, проработавшего в школе и учившего наших детей более чем двадцать лет, семью нашего Мубарака…
— Что? — неожиданно для самого себя подпрыгнул я, услышав свое имя.
— Что он говорит? — уставилась на меня непонимающими, недоумевающими и даже немного испуганными глазами жена. Она была взволнована, и ее волнение передалось и мне.
Наступила тишина, и такая неожиданная, такая непонятная, напряженная, и в чувства нас привели грохнувшие аплодисменты, вновь поднявшие с крыши школы голубей. Все встали, а мы с женой не шелохнулись, мы были оглушены. Я смотрю на жену, а она на меня, то белеем, то краснеем и никак не можем уместить происходящее в своем сознании.
— Где он?
— Он здесь, он, кажется, того…
— Чего «того»?
— Ну, этого, от радости…
— Ха-ха-ха, Мубарак, где ты?
— Правильно, директор, да сохранишься ты среди нас…
— Очень правильно, спасибо, Ражбадин! — раздавались возгласы.
— Это самое верное решение.
— Мубарак, подойди к президиуму!
На этот раз имя мое прозвучало в своем истинном смысле «с чем тебя и поздравляем». И вижу: стоит наш директор, держит в руке ключ. Люди толкают меня, мол, чего стоишь, тебя же зовут. Оборачиваюсь к жене, а она стоит, опустив голову, растроганно трет глаза. Это так неожиданно, захватывающе радостно, но только оглядываюсь и недоумеваю: «Не ослышался ли?»
— Что же ты, мы ждем…
Я иду к президиуму, люди расступаются, пропуская меня, все аплодируют. Долгими мне показались эти десять-двенадцать шагов. Когда подошел, меня стали поздравлять, пожимать руку.
— Возьми, Мубарак, этот ключ. Желаем тебе и твоей семье светлых радостей в новом доме. Поздравляем тебя!
— И не забудь на новоселье пригласить нас!
Я потерял дар речи, стоял и кивал головой. Обеими руками парторг пожал мою руку. А обратный мой путь к жене оказался еще более долгим, все пожимали мне руку и со всех сторон неслись возгласы: «Мубарак! Мубарак!»… Что ответить людям? Как отблагодарить, чем отплатить? Слов нет, я их не нахожу. И губы мои дрожат, повторяя одно единственное слово «Спасибо!». Дети мои, поняв вдруг происшедшее, в восторге забили в ладоши. Собрав вокруг себя детей, стояла Патимат, то смеялась, то плакала, ее обнимали, успокаивали соседки Хадижа и Меседу.
— И там соседками будем, — говорила Хадижа, — скоро и мы переберемся в наш новый дом.
— Ой, это же совсем по соседству и с нами! — воскликнула Меседу, у которой все ушло на стройку и сундук уже пустой. Если, говорят, человек начал строить дом, то его он никогда не закончит, потому что обязательно найдется, что еще сделать и что переделать, а построить второй дом человеку уже жизни не хватит. А мне вот, почтенные мои, страшно повезло, вот у меня в руке ключ от дома, готового дома. А говорили, что я невезучий, что я неудачник, даже сам порой был готов в это поверить. Да нет же, я счастливейший из людей!
Начался концерт, но мои мысли были далеко… и жена все шептала мне: «Сходим сегодня же и посмотрим дом».
Светлый двухэтажный особняк, пахнущий красками и известью, олифой и сосновой смолой, с открытыми верандами на солнечной стороне, с дорожкой, посыпанной гравием, и четырехступенчатой лестницей к выходным дверям, стоит перед нами. Смотрю я на это чудо и все еще не верю. Держу в руке ключ, новый золотистый ключ.
— А, может быть, над нами пошутили, — говорит жена, — а мы и поверили?
— Ты так думаешь? И я боюсь. Но разве такие солидные, серьезные люди, как наш парторг и директор… Эх, была — не была. На, жена, вот тебе ключ, открывай дверь, и входи!
— Открой сам, я боюсь, у меня руки дрожат.
А на нас смотрят большими удивленными глазами наши дети, в их взгляде нетерпение, и радость, и сомнения, передавшиеся им от нас.
— Нет, Патимат, ты хозяйка, ты и открывай.
И она открыла дверь, дверь в новый дом, нежданно и негаданно ставший нашим, о чем я и мечтать не смел.
— Подошел ключ! — вскрикнула жена и, робко приоткрыв дверь, заглянула внутрь и почему-то обратилась: — Есть здесь кто-нибудь?
— Ты что, кто может быть здесь, в запертом доме? — вхожу я, а за мной и дети.
— И откуда мы найдем столько денег?
— За десять лет, жена моя, найдем, не сразу ведь…
— Муж мой, за какие же это заслуги нам оказали такую честь?
— Не знаю, жена моя, клянусь, не знаю. — И обращаюсь к стенам: — Мир вашему дому, люди добрые!
Снял я обувь в прихожей, моему примеру последовали и дети. Мать погрозила им и повелела, чтоб они: аккуратно положили обувь и ничего не пачкали. Возбужденные, радостные голоса наши отдавались эхом в комнатах с белыми стенами. Нет, почтенные, не описать мне и не передать эти волнения и эти необыкновенные трепетные чувства, переполнившие наши души. И недоумение, то и дело дающее о себе знать: «За что такая милость?» И больше всего мне нравилась здесь лестница с перилами в прихожей, да-да, внутри дома, а не на улице. Пока семья восхищалась комнатами, балконами и верандами, я много раз поднимался по этим немного крутым ступенькам, шесть ступенек прямо и шесть направо, вверх и вниз, вверх и вниз. А в душе как песня: «Спасибо вам, руки, сотворившие это чудо, спасибо!»
И РАДОСТЬ ДЕЛИТСЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ
Может быть, я утомил вас, почтенные, своим рассказом? Если так, простите меня и не судите строго. Ведь до этого у меня не было повода, чтоб я мог серьезно о чем-то с людьми поговорить, потому я и молчал. Молчал, потому что не ожидал в жизни каких-либо перемен, полагал, что и дальше жизнь потянется своим привычным ходом, без каких-либо встрясок, размеренно и обыденно. И вдруг вот такое со мной приключилось, о чем я не мог уже не говорить и не поделиться с вами, тем более тогда, когда мы уже не можем вернуться к тому, что было для нас до недавнего времени привычно, мы уже не те… и возврата к былому нет.
Человеку в любом возрасте, я полагаю, полезно встряхнуться, оглянуться, осмотреться: что не сделано, что упущено, и найти в себе смелость доделать и довершить. Не зря наш Михайла утверждает: «Жизнь — это постоянное движение, а движение — это непременное обновление». А я скажу: добро ветвями к солнцу тянется, к солнцу, к свету, к голубым далям, манящим к себе все живое. А примеров тому, как следует жить современному человеку, на земле предостаточно. Да, тропа у каждого своя, а дорога должна быть общая, и тропа должна вести к дороге, она должна обязательно соприкоснуться с магистралью жизни, быть ее частицей.
Ничего такого я не сделал, чтоб возгордиться, не сотворил ничего необыкновенного, во мне проявилась обыкновенная человеческая потребность встряхнуться, что я и сделал. Сделав это, я остался довольным и душа спокойна от чувства, что прикоснулся к общему возвышенному делу.
Нет, не понадобилась нам машина, чтоб перевезти вещи из старой сакли в новый дом. Странно до сих пор для слуха моего звучат эти слова — новый дом. На такое дело спозаранку отозвались все соседи, каждый был рад помочь — и дети и взрослые. Всю ночь жена укладывала вещи, собирала в узелки.
— Это я понесу!
— Дайте и мне что-нибудь.
— Ой, и я пойду, давайте этот узелок, я ведь еще не смотрел этот дом.
— Поздравляем, обрадовалась я, Патимат, как будто этот светлый дом подарили мне.
— Спасибо.
— Дай что-нибудь понесу.
— А я с пустыми руками не пойду, я пироги испеку…
— Ой, что вы, не надо беспокоиться, — краснела моя жена, передавая вещи с лестницы.
— Правильно, очень даже справедливо. Хватит вам маяться здесь, в этой развалине…
— Это я возьму…
— Эй, Мубарак, что тяжелей — мы потащим.
— Ой, какие счастливые, на просторе будете жить, без соседей… Никто на вас капать не будет…
— Скучно же без соседей.
— Будут и там соседи, уже многие строят.
— И Меседу скоро переберется, и Хадижа.
— А там соседи подальше. Ничего, не старое время, когда за горящими угольями к соседу стучали. Спичек хватит, свет есть. — Это говорила Загидат, о которой я так плохо все время думал. А когда случается беда, горцы говорят: да не нагрянет на вас беда, от которой вы позабыли бы об этой беде. Это в том смысле, что пусть будет самым страшным в вашей жизни то, что случилось. И горцы, между которыми произошла ссора, ищут повода для примирения и мирятся — или на радостях, или когда случается беда. Вот как сегодня Загидат. Она задела меня боком и, обернувшись, белозубо улыбнулась, мол, чего между людьми не бывает. И она мне показалась не ведьмой, а очень милой, славной женщиной.
И так вот, цепочкой, потянулась вереница людей, с узелками, с домашней утварью. Самыми шумными в этой процессии были дети, они звенели посудой, играли на ходу деревянными ложками, били о медные подносы. Тащили люди все, что было у нас, — телевизор и сундук, спинки никелированной кровати с блестящими набалдашниками, старые матрацы, котлы малые и большие. И много было такого, чего не стоило даже выносить из сакли. Я краснел от стыда: бедно, бедно все-таки мы жили, все старое и изношенное, молью съеденное…
— Жена моя, это же стыдно под солнце выносить и людям показывать, — говорю я, охваченный радостным волнением новоселья.
— Что ты, я выстираю, высушу, зашью… Зачем добро выбрасывать, пригодится, — убеждала меня жена.
Да, в полутемных помещениях, быть может, и не заметишь, не обратишь на такое внимание, но вот когда вынесли на свет — сразу завопила ветхость. Комнаты опустели, оголились кривые стены, покрытые серым налетом, ведь горцы не знали штукатурки, а мазали руками стены саманом (глина с соломой). И углы комнатушки стали выглядеть жалкими и задумчивыми, будто им стало стыдно за себя перед людьми, которые вот решили их покинуть… Опустела старая сакля с разбитыми окнами, с пятнами на голубой краске от снятых ковриков и тарелок…
— И это все, жена моя?
— Да, все, что у нас было.
— Небогато… — проговорил я и подумал: «Как же так, десятки поколений из моего рода рождались, гнездились здесь, умирали, не зная покоя в труде, и ничего после себя не оставили, хотя бы для следа, ради памяти, никакого наследия, если не считать этого старого сундука с поющим замком. Этот сундук унесли в новый дом.
— Не богато…
— Как не богато, столько людей понесли…
— И каждый по горшку… Ничего ценного.
— Как ничего, — будто оправдывая предков, проговорила Патимат, — а мы разве не самое ценное, что они оставили на земле? В нас их кровь…
— Да, жена, ты права.
— Грех о предках плохо думать…
— Да, и все, что понесли, поместится в прихожей нового дома.
Чтоб не испачкать дощатые крашеные полы в новом доме, застелили их старыми дорожками. Долго не расходились люди, каждый по-своему советовал, куда что ставить, куда что вешать. Вот здесь я, почтенные, не скрою, внутренне возмутился, хотя не осмелился показать милым нашим соседям свои чувства. Кривя душой, я со всеми советами соглашался и даже благодарил, улыбался, отвешивал всем сердечный поклон, мол, какие вы умные, какие вы мудрые, сами мы никогда бы не догадались.
И вот наконец все ушли и мы всей семьей остались одни в новом доме.
— Ой, устала, сил больше нет, — причитала жена.
— Сейчас, сейчас мы снимем усталость, — вскочил я, вспомнив о ванной, да-да, об этой комнате, облицованной голубым кафелем, об этой, как сказал поэт: «Белее лунного света, удобней, чем земля обетованная, это — да что говорить об этом, это — ванная. Вода в кране — холодная крайне…»
— Искупаем детей, — обрадованно захлопала в ладоши жена, открывая то один кран, то другой. — Идет, идет вода…
— Ура, я первый! — закричал Хасанчик, сбрасывая с себя одежду. — Папа, сделай мне водопад! — Это он имеет в виду душ.
Все сгрудились у двери ванной. Хасанчик цепко держит трусишки и косится на братьев и сестер.
— Пусть не смотрят, — насупился малыш.
— Ну-ка, не смотрите на нашего Хасанчика, он у нас настоящий мужчина. Ой, какой ты чумазый, сыночек, давай залезай!
— Ура!
Какая благодать — иметь дома воду, иметь дома возможность искупаться, принять душ, поглядеться в чистое зеркало, причесаться и переодеться в теплое новое белье. И жена моя нашла детям кое-что из белья, переодела их после бани. И все веселые, довольные, чистые выбежали на улицу, под горячее летнее солнце.
— Теперь твоя очередь, жена моя!
— Ой, стыдно.
— Залезай.
— Я сама, ты уходи…
— Не уйду. Занавеску нам надо купить.
— Ой, как хорошо, какое блаженство… — резвилась моя жена.
— Дай помогу тебе смыть вековую грязь.
— Это на тебе вековая… — смеется она.
— И на мне… — говорю я и декламирую: — Хоть грязь на тебе десятилетнего стажа, с тебя корою с дерева, чуть не лыком сходит сажа, смывается, стерва!
— Ты что, ты чего ругаешься?.. — спрашивает жена.
— Это не я, это поэт… Слушай дальше: — Себя разглядевши в зеркало вправленное, в рубаху чистую — влазь, влажу и думаю: очень правильная эта, наша Советская власть! — Да, вот сейчас я воочию вижу и понимаю этот восторг поэта. — Жена моя, а есть чистая рубаха?
— Конечно, есть, я вот на дверную ручку с этой стороны повесила! Ой, чудесно… Что еще человеку нужно?
— Много чего, жена моя. Отныне нам забот прибавится немного, чтоб поддерживать престиж обновлений…
Ради этого стоило на свете жить, прекрасна она, эта жизнь, и, как любил говорить мой отец: «Жизнь — не что иное, друзья, как игра в прекрасное». О, если бы он мог подняться из земли, — я даже не знаю, где он погиб, где его могила, в какой земле, в какой стране, если бы он мог взять свою шинель и вернуться домой, посмотреть на семью своего сына, на их радость, за которую он отдал свою жизнь, спасибо тебе, отец! — обращаюсь я к нему. Рядовой в пилотке со звездочкой глядит на меня и словно хочет сказать: «Мубарак, поздравляю тебя, учитель русского языка!».
До вечера возились мы, устраиваясь в новом доме. Одну комнату наверху сразу завоевали дочери, другую внизу — сыновья, а третью — захватил я, сказав:
— Здесь будет мой кабинет!
— А маме? — вдруг спрашивает Хасанчик, — как же так, мы все заняли, а маме ничего не оставили, так нечестно!
— А маме, сыночек, весь дом, со всеми нами, и гостиная внизу с кухней…
— И коридоры все? — опять не успокаивается Хасанчик.
Комната, которую я выбрал под свой кабинет, имела два больших окна: одно смотрело на старый аул, на юг, другое — в глубокое, заросшее лесом, ущелье Подозерное.
— Ты рада? — спрашиваю я вошедшую в комнату жену.
— Очень-очень. — Она склоняет голову на мою грудь. Я обнимаю ее за плечи, подвожу к окну. — Смотри, смотри, ты представляешь, зимой мы здесь вот охотились, здесь знаешь что водится?
— Что?
— Куропаточки, зайцы, и лисицы бывают. Вот купим бинокль, и ты из этого окна можешь увидеть медвежонка вон там в ущелье, где бурелом…
— А мы ничего не забыли там, в старом? — спрашиваю я.
— Все вынесли, я сама прошла по всем углам.
— Подумай хорошенько…
— По-моему, ничего…
— По-твоему, а по-моему… мы забыли коров и бычка.
— Ой! — Жена озабоченно опускается на табурет. — Что будем делать?
— Бычка-то мы зарежем через месяц, мясо на зиму высушим, а вот как нам с коровами быть?..
Жена вскакивает и выбегает из дому, я за ней, она к маленькой двери в подвал, потом обежала вокруг дома.
— Что ты ищешь?
— А куда же мы поставим скот?
Да, на самом деле, куда его деть: хлева нет, а в этот проем подвала они не пролезут.
— Зря поторопились мы, муж мой. Необдуманно это все, как же мы без скота, без молока детям? Что будем делать? — Патимат совсем озадачена, она растеряна.
— А разве нельзя нам без скота? — спрашиваю я ее.
— Ты что, с ума сошел, как же без коров? Нет-нет, нельзя.
— Подумаешь, обойдемся, это же временно, вот закончат комплекс, так и без коров будет молоко.
— Нет-нет. Ты что, хочешь зарезать и коров?
— Нет. Я просто отдам их совхозу.
— Как? Совхозу?
— Да, совхозу. Внесем залог за этот дом.
— Детей оставить без молока не могу.
— А что хочешь сделать?
— Не знаю, я вернусь…
— Куда?
— В старую саклю, — присела она и заплакала. И в это время как раз мимо проходило, возвращалось домой, сельское стадо.
— Мама, мама, — закричал с веранды Хасанчик. — Вон, вон, наш бычок безрогий.
— Ты глупости не выдумывай, — говорю я жене, — коров мы можем оставить здесь…
— Где?
— Ну придумаем что-нибудь…
— Что? Иди, попробуй удержать их здесь.
— Привяжем. Я сейчас…
Но все мои попытки, так же как и попытки детей и жены, к сожалению, оказались тщетными. Не смогли мы отделить от стада этих упрямых животных, и жена моя вся в слезах проговорила: «Не мучайте их!» и ушла в старый аул, расстроив всех нас. Оставив на улице растерянных и озадаченных детей, я направился к стройке в надежде найти там директора. Усатого Ражбадина я не застал, сказали: только что был и уехал, зато меня остановил у строящегося торгового центра словоохотливый, как всегда, Кужак:
— Чем встревожен ты, дорогой Мубарак?
— Ничем, почтенный Кужак.
— Э, не говори, за мои годы, сынок, я так изучил человека, человеческое лицо, что угадываю даже, что он съел в обед. Присядь, помочь я ничем не могу, но дать совет я еще способен.
— Вещи-то перетаскали мы в новый дом… — говорю я ему, присаживаясь на выступ фундамента.
— Видел я, видел. Даже думал, пригласишь сегодня на гечлахинк (новоселье), и что же? Ты не удивляйся тому, что я более не говорю: «Спроси, спроси меня вот, почему я так говорю?», отучили меня люди от этой привычки.
— Не знаю, как со скотом быть?
— Да, об этом, представь себе, я думал со вчерашнего дня. На самом деле… здесь ведь ни хлева, ни подвала… И жена твоя, конечно, ушла обратно…
— Да, старик, да и дети вот потянулись за мамой. Знаешь, что, отец, как ты думаешь, я хочу их сдать в совхоз.
— Ты что? Как же так? Нельзя, как же дети без молока? Хотя, если вдуматься, сынок, к чему эти заботы человеку. Знаешь, ты, по-моему, прав, — рассуждал Кужак заинтересованно, то соглашаясь, то…
— Только наш Усатый их не примет.
— Почему?
— Зачем ему они, сынок, он хочет, чтоб все были племенными, продуктивными. Вот какие времена настали, а я ведь хорошо помню: когда создавали колхозы, люди плакали, не желая отдавать скот. Осла в рай тянули — уши оторвали, назад тянули — хвост оторвали.
— Пусть на мясо сдаст, хоть немного, да заплачу за дом.
— Тоже верно, очень правильно, сынок, но не удастся. Жена твоя не согласится, да и не сможет она жить без коров, что ей делать? Ты вот хозяин дома, а не ведаешь еще, что такое в хозяйстве корова, это не только молоко, сметана, творог, творожные пироги, но и общение с природой, да-да… Вот помяни мое слово, и Ражбадин не примет их у тебя, он не станет лишать семью такой радости. Хотя, почему тогда он построил образцовый дом и не учел, что надо строить и помещение для скота. Кругом противоречия, сынок, даже не знаю, что тебе посоветовать…
— Пойду за семьей в аул…
— Это и хотел я тебе посоветовать, иди и верни семью, уговори, верни и скот. Я могу тебе для временного загона дать железную сетку сто метров…
— Ты добр, милый старик, а не жаль тебе?
— Жаль, конечно, я свой участок хотел отделить… но мне не к спеху. И чувствую я себя, сынок, на закате, дни прощания мои настали, и каждый день с чем-то вот прощаюсь.
— С такими мыслями я у тебя ничего не возьму, — заявляю я.
— А знаешь, когда я боялся смерти, спроси вот, спроси меня, почему я так говорю? — с болью улыбнулся Кужак, и впервые я заметил, что единственный глаз на его лице вроде бы потухший, ничего не выражал — даже смутился я и поспешил поддержать его:
— Почему ты так говоришь, уважаемый Кужак?
— Вот спасибо, уважил старика. Люблю, когда меня поддерживают в разговоре, в этом я как бы чувствую не только внимание к себе, но и участие, а это, сынок, так важно человеку. Знаешь, когда меня стали одолевать мысли о смерти? Когда мне было под пятьдесят и меня не брали на войну, а враг почти долетел до нас, нефтяные амбары Малгобека горели, а дым висел над горами, черный такой, сразу видно было, что это не туча и не облако, а что-то неестественное, смрадное, злодейское… Вот тогда я боялся смерти, боялся, что не доживу до гибели супостата… О, с тех пор много воды утекло, и теперь не боюсь смерти. Природа все учла в жизни, чем старее становится человек, тем больше он сознает неизбежность смерти и чувствует, как организм истощается, приближаясь к концу… Керосин кончился, фитиль догорает…
— Мрачные у тебя мысли, отец, пойдем ко мне…
— Куда, в аул, в старый дом? Нет, не хочется туда более возвращаться. А вот если пригласишь в новый, то с удовольствием…
— В новый.
— Тогда пойдем. А ты не слыхал, сынок, где здесь будет кладбище, поселок-то строят, а вот кладбище… Понимаешь, сынок, раньше меня на этом новом месте никто не должен умирать. Дома своего, конечно, не буду иметь здесь, но хочется хотя бы лежать в земле на этом просторе. Эх, сынок, сложная это штука — жизнь… И ни о чем я не сожалею, только одно обидно: наследника нет у меня на земле.
— Что ты, отец, что ты, разве мы, дети войны, не твои дети? Разве не ты спасал нас от голодной смерти?
— Да-да, ты прав… — И вдруг обратив внимание на мои волосы, он говорит: — Ты уже успел искупаться даже, сынок?
— Да, отец, пойдем…
— И я хотел бы принять душ.
— Пожалуйста, о чем разговор. Знаешь, отец, — я сам уловил, что слово «отец» на этот раз тепло прозвучало у меня, переходи к нам, брось ты свою старую саклю.
— Что ты, что ты… — благодарно засветилось лицо старика, оживился глаз.
— Будь дедушкой нашим детям и живи у нас…
— Спасибо, Мубарак, характер у меня несносный стал: не то что людям, сам себе надоел своими капризами.
— Только-то… Вместе нам будет лучше. Главное, тебе будет с кем поговорить, собеседников хватит, целых пять, — показываю я руку, растопырив пальцы.
— Добрый ты человек, сынок, и очень правильный… — Взял хромой старик мою руку под мышку, прижал к себе и заковылял рядом. И мы пошли домой.
Подправил я огонь в печи нагревательной колонки, помог старику раздеться. Пока он купался в ванной, вернулась вся семья, принесла с собой кувшин молока. Жена подоила коров, положила корм и оставила в хлеву, попросила соседку, чтоб она утром подоила их и выпустила в стадо.
— Правильно сделала, жена моя, дядя Кужак обещал нам сетку, поставим изгородь, сделаем небольшой загон для скота у дома, на время до зимы, а там…
— Там кто-то есть?
— Есть, это дядя Кужак. Ты не обидишься, если я сообщу тебе одну новость?
— Какую?
— Скажи, не обидишься?
— При чем здесь обиды, говори.
— Я предложил старику остаться у нас, пожить с нами. Он одинок, ему трудно…
— Правильно, днем дети с ним будут… А он согласится?
— Если и ты попросишь…
— Я буду рада. Будет у нас и дедушка. Сейчас я чай подам. — И жена ушла на кухню.
После горячего душа старик обрадовался крепкому чаю, пил он его с удовольствием, аж кряхтел и все приговаривал: «Будто в раю в гостях побывал, хвори как не бывало, легко стало, спасибо вам, дорогие…» Выпив два стакана чаю, дедушка попросил подушки. Дети кинулись исполнять его просьбу, и каждый принес по подушке…
— Хватит, много… Спасибо, мои красивые, спасибо. Ну как, нравится вам здесь?
— Да, дедушка, здесь лучше.
— Патимат, доченька, — попросил старик жену мою, — как стемнеет, разбуди, пожалуйста, мне на службу надо, сторожить стройку…
— Спи, деда, спи… Ну-ка, все вышли, пусть деда спокойно поспит. — И жена вывела нас всех из комнаты.
Вот и все, почтенные, кончились мои каникулы, завтра в школе зазвенит первый звонок и начнутся занятия. И мне надо было подготовиться. Поставил я перед собой чернильницу из прозрачного стекла на медной подставке, на спине которой голова лошади, обрамленная подковой; дорогая и единственная ценная реликвия семьи — подарок моему отцу от Льва Толстого; достал тетрадь и макнул перо в чернила…
РАССВЕТ КАЖДЫЙ РАЗ НОВЫЙ
Проснулся я бодрый, с ясной головой. Не помню, почтенные, видел ли я какой-нибудь сон, если и видел, то он бесследно рассеялся на границе между сном и явью. Открываю глаза: на часах без десяти семь. Когда ложился спать, я так и думал, что надо проснуться именно в это самое время. И это, видимо, зафиксировал мой мозг. Со мной такое часто случается, и поэтому я не прочь утверждать о существовании в каждом индивидууме подобных биологических часов. Тело мое настолько освежилось после хорошего сна, что, кажется, я окунулся в живую воду.
А какой яркий и непривычный свет разлился вокруг меня в комнате. Над головой белый чистый потолок, белые глянцевые стены, и щедрое солнце бьет лучами прямо в окно.
Рассвет в горах. Рассвет каждый раз новый, и сумей, говорят жители высокогорья, встречать его каждый раз по-новому.
Удивительная, я скажу, даже для моего слуха тишина вокруг. Может быть, эти новые толстые стены не пропускают никаких звуков. Ни петух по обыкновению не кукарекал, ни собака не залаяла, не замычала корова, хотя откуда ей быть здесь, и не слышу я звона медных колечек на кувшинах, что несут девушки, возвращаясь поутру с родников. Поворачиваю голову налево и направо. Жены давно нет рядом, видимо, встала спозаранку, чтоб детей подготовить в школу, кроме самого младшего, Хасанчика. Спит, наверное, малыш, свернувшись, как котенок, в постели, и видит свои сны, похожие на мультики.
— Тихо, папа спит, — слышу я голос старшей дочери Фариды, которую дети уже дразнят «очкариком». За последние годы в школе все больше и больше детей, которые носят очки.
— И ему пора уже быть на ногах… — это говорит моя жена. — Мана, поправь фартук, какая же ты неряха, мама старалась, гладила, а ты… Зейнаб, что это у тебя в сумке, почему она такая тяжелая? Камни? Какие камни?
— Краеведческие… Учительница наша велела, чтоб мы во время каникул собрали для школьного музея интересные камни.
— И ты обрадовалась, запихала туда всякую всячину? Ражаб, это ты не доел хлеб с маслом?
— Не хочу.
— Оставил совсем малость, это же ты свою мудрость оставил, доешь сейчас же. Фарида, на обратном пути не забудь зайти в магазин и купить хлеб. Сетку возьми.
— Хорошо, мама.
— Смотрите, дети, будьте опрятными, учитесь хорошо, вам нельзя как-нибудь, вы дети учителя русского языка, поняли?
— Да, мама! — хором весело отвечают дети.
— Не спешите, сейчас и папа выйдет, пойдете вместе.
Я вскакиваю с постели. В комнате простор, есть где поразмяться, выбросить ногу вперед, подтянуться, сделать приседание… Об этом и речи не могло быть в старой, тесной и неуютной сакле. И первым, что я делаю, робко подхожу к окну и, предупредительно зажмурив глаза, открываю их… Дохнуло в лицо утренней свежестью. Но удара никакого не последовало и искры не посыпались из глаз. Трогаю лицо — все на месте и нос не ощущает боли. Представляете, даже сожалею, что ничего такого не случилось и нет никакого мяча… Выглядываю из окна: ни детей, ни соседей, — пустырь, зелень лугов и тихий шум леса… Не слышу утренней переклички соседей.
Спускаюсь по лестнице на первый этаж, иду в ванную, умываюсь, раздумывая о том, что непременно надо сегодня же купить всем зубные щетки и пасту. На столе в кухне нахожу завтрак под бумажной салфеткой — бутерброд с маслом и горской брынзой, яйцо всмятку и полстакана заварки для чая, точь-в-точь, как это бывает у моих двоюродных братьев в городе. Отныне пусть они с запиской посылают ко мне любых гостей, даже из заграницы, — мне не будет стыдно, приму с достоинством и удовольствием, с гордостью за себя, за свою семью, за свой аул. Быстро расправился я с завтраком и укрепился в мысли, что к своему сорокалетию необходимо устроить новоселье и непременно пригласить всех братьев. Пусть каждый из них раскошелится и поможет мне обставиться в этом новом доме, на то они и братья…
Чистый, собранный, легкий, с портфелем в руке, сбегаю я с лестницы и встречаюсь в светлой прихожей с Патимат. Она это или не она? Подобрела она, ладной и гладкой стала, и не ощущается уже в ней той худобы. На ней цветастый халат со множеством пуговиц… И где только она прятала его до сих пор? Лицо светлое, улыбающееся, руки чистые, волосы еще не собраны, и легкий запах ландыша стоит в воздухе.
— Доброе утро! — улыбается она мне, смущенно потупив взор.
— Здравствуй, родная, ты не устала? — говорю я, привлекая ее к себе.
— Дети ушли, догони их.
— Успеем, еще есть время, — смотрю я на часы.
— Что на обед приготовить?
— Все что ты захочешь… — бросаю я и выхожу на улицу.
Чудесное утро. Как прекрасен мир! Всем существом своим я испытываю это, дышу необыкновенным воздухом солнечного веселого утра первого сентября. Вижу: на холме у дороги дожидаются меня дети. Я догоняю их, и мы вместе продолжаем путь, идем по тропе, которая намного короче, чем извилистая дорога, только успевай спускаться и подниматься, преодолевая овраги, заросшие ивой. Особенно золото коснулось некоторых деревьев в лесу: в пурпуре стройные молодые деревца дикой груши, алым пламенем охвачены кустарники рододендрона. То там то здесь у тропы мелькнет в траве поздний цветок… Давно опустели гнезда птиц и птенчики уже подросли, стук дятла в лесу разносится далеко.
И вот я в своей стихии, в школе, в шумной, необычно оживленной учительской. Все поздравляют друг друга и всех вместе поздравляет с началом нового учебного года наша Галина Ивановна. Раздается первый звонок, и все мы расходимся по классам. Вот и мой класс, десятки любопытных, ожидающих чего-то нового и интересного мальчишеских глаз глянули сразу на меня. Свежие, добрые в своей невинной откровенности, милые лица детей, отдохнувших за лето.
— Здравствуйте, дети!
И звонким хором отвечают мне дети и шумно усаживаются за парты. Бегло прохожу я список в журнале, то поглядывая на ребят, то заглядывая в журнал. Я ведь всех их знаю, и все сегодня были на месте. Никто не опоздал, никто не захворал. Наступила тишина… Дети ждали моего слова. Я встаю и начинаю урок, урок русского языка:
— Русский язык — наш второй родной язык, язык великого народа, язык, который помог нам открыть удивительный мир природы и человека, язык, который дал нам право говорить со всем миром о себе, о своем крае тысячи ущелий и тысячи вершин, как равные с равными, язык, возвысивший наше человеческое достоинство, язык революции, язык труда и созидания.
Да будь я
и негром преклонных годов,
и то,
без унынья и лени
я русский бы выучил
только за то,
что им разговаривал ЛЕНИН.
И я вдруг ловлю себя на мысли: «Мне скоро, совсем скоро сорок лет. Поздравляю я всех сорокалетних и желаю, чтоб не угасло пламя дерзаний, мятежный дух к совершенству, и чтоб сохранилось душевное тепло, согревающее друзей. А если вы скажете доброе слово в мой адрес, заранее примите мои чувства глубокой признательности. До свиданья, до новых встреч!».