Она вязала чулки на машине в окраинной артели и уже сама старалась не попадаться на глаза прежним знакомым. Но до самого того послевоенного дня, когда ее снова вызвали в органы, она не верила, что ее муж мог стать предателем.
И оказалась права! Однажды ее вызвали и объяснили, что произошла «ошибочка». Документы ее мужа, убитого в окружении под Вязьмой, взял себе какой-то мерзавец, его однополчанин. С этими документами он попал в плен и затем вступил в один из казачьих полков фашистской армии. Мерзавец этот был немного похож на ее мужа — такой же черноволосый, худощавый, усатый — и поверхностно знал его жизнь. Были ведь обычные солдатские разговоры… Для немцев этого хватило. И, пока англичане не сдали нам крупное казачье соединение, никто не знал об этом обмане. Выявил его лишь фильтрационный лагерь.
Перед Карахановой официально извинились. Ее дочери назначили пенсию за погибшего отца. Редактор газеты самолично приехал к Карахановой домой и предложил на другой же день выходить на работу — в прежней своей должности. Ей снова выдали партбилет и восстановили партстаж — это ведь было так важно! Бывшие друзья повалили к ней в дом и всячески старались загладить свою вину.
В общем, полный отбой!
А через четыре года ее снова выгнали из газеты и снова исключили из партии. Теперь уже из-за другого мужа…
Она встретила его в областном сельхозуправлении, куда пришла по газетным делам. Работал он там бухгалтером. А когда-то, в начале тридцатых годов, был известным экономистом-аграрником.
В конце тридцать седьмого, когда приговорили к расстрелу корифея русской аграрной экономики Александра Чаянова и четырнадцать его соратников, взялись и за его дальних последователей. Одним из них и оказался будущий второй муж Карахановой. Нетрудно было в его статьях нэповского периода отыскать влияние чаяновских взглядов. Нашли там, понятно, и культ большой крестьянской семьи, которая, по мнению Чаянова, должна была стать основой неспешной сельскохозяйственной кооперации, «не связанной административными распоряжениями центра».
Это, понятно, никак не вязалось со сталинской линией на стремительную, жестко централизованную поголовную коллективизацию — и отнюдь не на семейной, то есть единоличной, основе.
Впрочем, в ту пору, когда впервые услышал я имя Чаянова, каким-то боком привязанное к судьбе Карахановой, оно мне еще ничего не сказало. Ни в справочниках, ни в энциклопедиях оно не упоминалось. Все работы Александра Васильевича Чаянова прятались тогда в глубоких спецхранах. И первые статьи о нем появились лишь в 1988 году — после того, как лето 1987 года он был посмертно и полностью реабилитирован. Вместе со своими соратниками.
Сам профессор Тимирязевской академии Чаянов продержался от первого ареста до расстрельного приговора чуть больше семи лет. Возможно, потому, что поначалу устно и печатно признавал свои экономически «ошибки».
Однако расстреляли его не за экономические взгляды, а за практическую якобы подготовку антисоветских заговоров и кулацких мятежей.
Откуда же это взялось? Может, из чаяновской прозы?
Кроме научных работ, писал Чаянов и повести, и пьесу, и сценарий фильма. И, если заглянуть на минуточку в его единственную фантастическую повесть, то можно увидеть там сытую, довольную, благополучную Россию 1984 года, управляемую блоком эсеровских партий, — то есть диктатурой крестьянства.
Повесть эта вышла в 1920 году. Не из нее ли спустя семнадцать лет извлекли следователи НКВД фантазии о «кулацких мятежах»?
Оказаться даже дальним последователем такого человека было в ту пору просто жутко. Бывший экономист, которого довелось мне случайно видеть в Сибири, сразу же понял это и полностью открестился от своих нэповских «заблуждений» на первых допросах. Видимо, поэтому он не был ни судим, ни расстрелян. Однако и без суда, по решению зловещей «тройки», он провел десять лет на строительстве железной дороги в тундре и был потом «навечно» поселен в нашем областном сибирском городе. Паспорта ему не выдали, выезжать не позволяли, и каждые две недели ходил он к соответствующему окошечку отмечаться. Статус ссыльного…
Вероятно, он был интересным человеком, если уж Караханова полюбила его и пошла ради него на всё.
Они, правда, не регистрировали свой брак, но какое это имело значение? Он жил в ее доме, и все понимали, что не квартирантом. Да она и не скрывала ничего, гордо ходила с ним под руку по улицам. Для глухой провинции это многое значит… Они бывали вместе и в кино, и в театре, и на концертах. Только на торжественные собрания она приходила одна.
Вначале об этом поговорил с нею редактор. Тот самый, что потом получил газету в центре России.
Караханова улыбалась и тихо убеждала его, что личная ее жизнь отношения к газете не имеет. Потому и разговор этот бесполезен.
Редактор горячился: он отлично понимал, чем может все это кончиться.
— Ну, ладно, — говорил он, — вы совсем не думаете об авторитете газеты… Бог с вами! Но подумайте хотя бы о том, что его влияние невольно может сказываться на ваших оценках, выводах. Просто невольно! Ведь вы воспитываете десятки тысяч людей!
— Неужто вы пропустите? — ласково уточнила Караханова. — Вы, такой бдительный, и вдруг пропустите чуждое, опасное влияние?
Редактор назвал ее «действительно опасной женщиной» — и отступился. Теперь с нею разговаривали в отделе пропаганды обкома партии. И, когда увидели, что ее не убедить, пообещали принять меры.
— Принимайте, — Караханова смирилась. — Если есть партийные законы, карающие за любовь, принимайте меры. Я таких запретов не видела, не знаю. Но мало ли чего я не знаю.
На этот раз тянулось все долго. Все надеялись, что женщина одумается.
Она не «одумалась».
А на партсобрании, когда ее вновь исключали, она спросила в лоб:
— Зачем вы лицемерите, мои товарищи по партии? Ведь все вы прекрасно знаете, что в тридцать седьмом сажали и расстреливали невинных. Все вы употребляете термин «eжoвщинa», помните, что нарком Ежов именно за это сам был расстрелян. С каждым из вас в отдельности я об этом говорила. Почему же все вместе вы лицемерите?
Ее любили в редакции, и эти слова не занесли в протокол. Но из партии все-таки исключили — ибо была «команда». Кто-то из женщин, голосуя за исключение, тихо плакал.
На бюро горкома она вновь говорила, что ее муж не преступник и никогда им не был, что Советская власть со временем непременно признает его невиновность.
Тут, правда, никто не плакал. Тут сидели суровые мужчины и дымили дешевыми папиросами. Один из них пообещал Карахановой:
— Того, на что вы надеетесь, никогда не будет. Понимаете — ни-ко-гда!
Такое было у них мышление…
Решение бюро Караханова обжаловать не стала и вновь пошла наниматься в ту же артель, чулочницей.
И вдруг поступило указание из Москвы, из самого ЦК — устроить Караханову в лекционное бюро и больше не тревожить.
Никто ничего не понял, но указание было выполнено. Больше всех удивлялась этому сама Караханова. Искать помощи в ЦК ей и в голову не приходило…
Лишь после двадцатого съезда тихо просочилось: судьбу Карахановой лихо развернул инструктор ЦК, случайно, пролетом за глянувший в область как раз тогда, когда ее исключали из партии. Он был школьным товарищем заместителя редактора, тоже ленинградцем, и целый вечер провёл у него дома. А указание свое дал уже из Москвы.
От подобных партийных «нюансов» часто зависели тогда судьбы людей…
В конце пятьдесят шестого мужа Карахановой отпустили из ссылки. Еще не реабилитировали, но уже отпустили — поскольку он-то пострадал за «чистую теорию». Ни заговоров, ни мятежей ему с самого начала не инкриминировали.
А он, получив документы, быстро собрался и уехал в Москву — к своей прежней семье. Там давно выросли дети, там появились внуки — и его еще помнили и ждали… В том числе и законная его жена, которая за долгие годы так и не нашла ему достойной замены. Хотя и не приехала ни разу в его сибирскую ссылку.
А у местных журналистов, которые знали эту историю, осталось впечатление, что он открестился от Карахановой так же легко, как от своих давних, «нэповских» статей с чаяновским влиянием.
Вначале он присылал ей деньги. Она отказывалась от его переводов. Снова она была в редакции, зарабатывала достаточно, но, возможно, отказалась бы от них и в любом другом случае.
Через четыре года судьба снова увела меня из того сибирского города — уже навсегда.
Как-то, на одной из железнодорожных станций, купил я вторую книжку Карахановой — о музеях области. Не справочник, а увлекательные очерки — с крутыми судьбами и музейных работников, и первых экспонатов, доставшихся от ссыльных декабристов, которых было в том краю немало. Цикл этих очерков она начинала в газете еще при мне.
А летом шестьдесят четвертого привез я в Анапу сына и встретил там журналистку из сибирской газеты Нину Кораблеву. Мы вместе пообедали, потом долго бродили по набережной, обменивались новостями, вспоминали общих друзей.
— Да, знаешь, — неожиданно сказала Нина, — Люба умерла.
— Какая Люба? — не понял я.
— Караханова.
Никогда я не называл Караханову только по имени. Потому и не сразу дошло.
— Что ты!.. Ей же было, по моим понятиям, далеко до пятидесяти…
— Но сердце!.. Помнишь, сколько она болела?.. Для одного сердца ей досталось слишком много… — Нина вздохнула. — И, главное, — хоть бы в чем была виновата!.. Вот ведь ужас: все мы всё понимали, а изменить никто ничего не мог.
— Даже тот редактор, что уволил ее?
— Конечно! Он ведь по сути был таким же «винтиком», как и мы с тобой. Дальше мелочей его самостоятельность не простиралась.
Я вспомнил, как запинаясь, краснея, не поднимая глаз, объяснял сыну писателя Яна Ларри неисправимые пороки прекрасных его рассказов, — и не стал спорить с Ниной…
1965–1991.