– А ну убирайтесь! – застонал я, обхватив голову руками. – Проваливайте!
Первой проснулась девочка. Она увидела мою скособоченную фигуру в темноте и заорала так, что переполошила остальных. Те вскочили, тоже увидели меня и взвыли от страха. Похоже, я и правда выглядел как призрак. Как уродливый, жуткий призрак.
– Пошли вон! – промычал я. – Оставьте меня в покое!
Голоса у меня уже совсем не было, я сипел и посвистывал, как ветер в каминной трубе. Кажется, времени у меня оставалось совсем немного.
Никогда еще я не видел, чтобы кто-то скрывался с такой поразительной скоростью. Их всех наверняка взяли бы в команду по бегу с препятствиями, даже старика и детей. Трех секунд не прошло, а они уже подхватили свои сумки с музыкальными инструментами и пулей вылетели на улицу.
«Интересно, куда они пойдут в темноте?» – вяло подумал я и тут же отмахнулся от этих мыслей. Они же ирландцы, им к лишениям не привыкать – разберутся как-нибудь.
Я проплелся ближе к камину и без сил опустился на медвежью шкуру. Успел сказать себе: «Не садись, болван, ты же больше встать не сможешь», но сам себя не послушал.
Камин догорал, стало почти темно, но даже сквозь темноту я видел портрет отца, прислоненный к ближайшей стене. Нарисованные глаза сверлили меня взглядом, и я злорадно подумал: «Пора придумать новую сказку, раз уж ты так любил народное творчество, папа».
Не было никакого трилистника, а просто жил-был человек, который поубивал кучу ирландцев на войне и ограбил их землю. И было у него два сына, которых он терпеть не мог. Один одержим идеей оживлять мертвых, второй – бесполезный бездельник. Дом их был проклят, в нем вечно кто-то умирал, и младший сын тоже однажды лег у камина и умер окончательно, а старшего арестовали за кражу трупов и упекли в лечебницу для душевнобольных до конца жизни. Конец.
«Граф Джон Гленгалл, 1820–1837. Был никем, умер ни за что». Внизу – барельеф с черепом и костями.
Ну вот и все. Надо просто лечь и закрыть глаза. Судя по всему, когда я не шевелюсь, раствор застаивается, и двигаться становится труднее: потому мне и было так плохо после истории старика. Значит, чтобы все это наконец закончилось, надо просто замереть – план Молли не так уж плох. Я тупо посмотрел на свою серую руку, лежащую на колене. Такое уродство никакой волшебный трилистник не спасет.
Я не был мастером поиска тайников даже в лучшие дни, не то что теперь – в темноте, одиночестве и без сил. Да и бесполезно это все.
Всколыхнувшаяся было надежда испарилась без следа. Если бы у отца была такая волшебная штука, он вернул бы маму или себя бы велел вернуть, а в нашем доме, наоборот, все помирали. Если старик не врал и отец правда когда-то украл трилистник, то давно уже его лишился. Может, продал? Я уперся ладонями в пол, собираясь прилечь и уже не вставать.
Мысль о том, чтобы просто сдаться, перестала вызывать отвращение. Интересно, у стариков тоже так? Наверное, в какой-то момент они ложатся и думают: кажется, пора умереть.
И тут мой план пошел прахом. Я услышал, как открылась входная дверь, и похолодел. Осторожные шаги, скрип половиц. Мне хотелось бы поверить, что это Молли вернулась извиниться и броситься мне на шею с предложением провести бок о бок остаток жизни (то есть часов, наверное, пять). Но я сразу понял: это не она. Она ходила так же, как я, легко и бесшумно. Только живые выдают свое присутствие.
Пару секунд я радовался своей проницательности, но шаги приближались, и меня сковал липкий, отвратительный ужас. Что, если меня снова пришли грабить и теперь прикончат второй раз? Одно дело – тихо уснуть у камина, и совсем другое – опять получить отвратительный, варварский удар по голове. Мне захотелось забиться куда-нибудь и переждать, дрожа, как зайчишка. Пусть в этот раз они найдут, что им нужно, и уйдут, не тронув меня. Или можно не прятаться, а просто лежать неподвижно. Некоторые животные так делают: притворяются мертвыми, пока хищник не уйдет, а мне и притворяться не надо, ха-ха.
И тут я вдруг разозлился. Тот, кто убил меня, разгуливает на свободе и явился ко мне второй раз! Нет уж. Больше я никому не позволю так со мной поступить. На волне этой самоуверенной храбрости я смог встать, взял первый попавшийся предмет – это оказался подсвечник на шесть свечей, – угрожающе воздел его над головой, крякнув от тяжести, и гневно захромал в коридор.
Но посреди коридора замер вовсе не грабитель. И даже не Молли. Я растерянно моргнул. Там стоял Гарольд, граф Ньютаун, – великолепный, как обычно, только бледный и какой-то уставший. Одет он был торжественно – черный фрак, тончайший кружевной шейный платок. Может, сегодня пятница и он все-таки пришел пригласить меня на свой бал?
– Добрый вечер, – еле слышно прохрипел я и поставил подсвечник на стол.
– Добрый, – севшим голосом ответил он. – Я пришел проверить, не привиделось ли мне, что вы ожили, Джон.
Какой чудесный светский разговор. Я кивнул, невольно выпрямив плечи, – в его присутствии мне не хотелось выглядеть скрюченным серым чудищем.
– И как это произошло? – спросил он, уже вернув себе самообладание. – Только я присяду, что-то ноги не держат.
Он прошел в столовую, где догорал камин, и я побрел следом, стараясь ступать как можно тверже. В присутствии лучшего из джентльменов умирать мне стало как-то неловко, я даже воротник поправил и откашлялся, чтобы голос лучше звучал. Граф сел в кресло у огня и ловко подложил дров в камин: ух ты, он и это умеет! Но знал бы он, какой грязный ирландский старик спал в этом кресле четверть часа назад, наверняка остался бы стоять.
– Расскажи мне все, – велел граф, тревожно глядя на меня. – Ничего, если мы будем на «ты»?
Я готов был не только разрешить ему называть меня на «ты», но и броситься ему на шею и обнять. Хоть кто-то пришел меня проведать и пожалеть, да не просто «кто-то», а ого-го кто! Я остался стоять, чтобы не так сильно хотелось упасть, и все ему рассказал – довольно кратко, потому что говорить было тяжело: про грабителя, про машину Бена в лодочном сарае. Мне нравилось, как он слушал меня: с чувством, остро и внимательно, сложив руки в изумительно стильных желтых перчатках на набалдашнике трости.
– Поразительно, – вздохнул он, когда я закончил. – Я был уверен, что тебя вернул танамор.
Ну, опять.
– Ирландский трилистник? Так это что, не сказка? – Я ошарашенно уставился на портрет отца. – Он правда его хранил?
– Я был уверен, что Джереми нашел способ от него избавиться еще много лет назад, но кто знает? – негромко ответил граф, тоже глядя на портрет. – Мне кажется, тебе очень пригодилась бы эта вещица, Джон. Тебе помочь ее поискать? У тебя, кажется, что-то с руками, так что я буду рад составить тебе компанию.
Мои руки и правда уже застыли с согнутыми пальцами, и я кивнул, от радости открыв в себе новые силы. Рано сдаваться. Мне так нужен был отец, и вот жизнь посылает того, кто его заменит, поддержит и выручит. Вдруг мы и правда найдем чудо, припрятанное в дальний ящик? Я правда в это поверил.
Мы ходили по комнатам и искали, искали. Сейф, шкаф, снова шкаф, бесконечные ящики. Столовая, гостиная, спальня, мамина комната. Первый этаж, второй. Ничего.
Я ковылял уже еле-еле, когда поиски привели нас на мой нелюбимый третий этаж, в мою нелюбимую синюю гостевую комнату. Пол здесь мерзко скрипел, ковер хранил следы моей крови, у стены стояли щипцы. Если бы я выжил, то навечно заколотил бы дверь в эту комнату.
Я начал обыскивать комод, а Гарольд подошел к письменному столу у окна. Пол под ним душераздирающе заскрипел, и что-то вдруг коснулось моей памяти – воспоминание о ночи, которую я старался забыть как можно основательнее.
Звук шагов. Гарольд ходил, чуть тяжелее ступая на одну ногу, – хромал от какой-то военной раны.
Звук шагов, от которого я проснулся в ту ночь, когда меня убили, был точно таким же: длинный скрип половиц под одной ногой и чуть короче – под второй. Я замер, не отходя от комода. Шаги, разбудившие меня. Шаги, которые я слышал, пока умирал. Я слышал их и сейчас.
Вот так я и понял, кто убил меня.
– Это были вы, – растерянно пробормотал я. – В ту ночь.
Наверное, умнее было промолчать о своем открытии, но компания Молли меня испортила – кажется, я слишком много времени провел с человеком, немедленно говорящим все, что думает. Гарольд поднял глаза, оторвавшись от простукивания столешницы, и какое-то время мы смотрели друг на друга.
Больше всего я поразился тому, что Флинн-то, оказывается, не врал. Он и правда не имел отношения к моей смерти – зря я думал, что он меня провел. Но легче мне от этого, конечно, не стало, наоборот. Видимо, тот же шок ощутила Молли, узнав, кто был виновником ее бед.
Я всегда подозревал, что правда – далеко не главное в жизни, и сейчас убедился в этом окончательно. Зачем, ну зачем я все понял? Лучше бы провел последние часы, радуясь тому, как бескорыстно Гарольд мне помогает. Было приятно знать, что кто-то готов меня спасать, – и вот, пожалуйста, теперь все испорчено.
Потом пришел страх. Я снова в той же темной комнате, с тем же человеком, который снова копается в ящиках. Уверен, что, будь я жив, сердце заколотилось бы, как бешеное, губы пересохли, руки задрожали. Но тело осталось неподвижным, дыхание – натужным и медленным, а бедное сердце и так делало, что могло, из последних сил перекачивая раствор.
Гарольд шагнул в мою сторону, и я выставил перед собой руки, не заорав от ужаса только потому, что это было бы лишней тратой сил. По той же причине я пропустил возгласы: «О нет», «Не может быть», «Как вы могли» – и перешел сразу к сути дела. Понимание этой самой сути снизошло на меня, как на Архимеда, воскликнувшего «Эврика!» в ванне.
– Я знаю, что вы ищете, – выпалил я. – Трилистник! Вы знали, что он здесь, потому и забрались тогда в дом. Но зачем он вам? Вы же живы! Или… нет? Вы привидение?
В голове у меня промелькнула версия событий, достойная ненаписанного романа великого Джона Гленгалла: Гарольда на самом деле вижу только я, а сам он скончался давным-давно и теперь ищет способ проникнуть обратно в мир живых. Но он покачал головой и виновато, печально улыбнулся.