И вот мы в этот жаркий июньский день, набегавшись, не знаем, чем заполнить пустые часы. Особенно тяжело сознавать, что мы могли бы провести их в постели, если бы только нам это позволили. Мы бродим по огромному особняку и попадаем в старое крыло — единственную часть дома, которую обошел вниманием мой прадед Генрих VII. Здесь комнаты меньше, есть каменные камины и сводчатые окна, заляпанные грязью. В затхлом воздухе пляшут пылинки, пахнет сыростью и еще какой-то гадостью, — может быть, дохлая мышь гниет за стенной панелью. Наморщив нос, я вхожу в следующую комнату и останавливаюсь перед портретом старушки в облачении монахини; на ней высокий уимпл[24] с жестким воротником под самый подбородок. Вид у женщины строгий и устрашающий. Над ее плечом начертан год: 1490-й от Рождества Христова.
— А я ее знаю, — говорю я. — Видела это лицо прежде. Знаешь, кто эта леди? Маргарита Бофорт, мать Генриха Седьмого и моя прапрабабушка.
— Ничего подобного! — восклицает Гарри. — Это старая герцогиня Йоркская, Сесилия Невилл. Она была матерью Эдуарда Четвертого и Ричарда Третьего, и она моя прапрабабушка! Герцогиня жила здесь в прошлом веке — дом при ней походил на монастырь, потому что она отличалась религиозностью, хотя и не всегда!
— Я слышала, что она была очень почтенная дама, — вставляю я.
— Ну, это вопрос спорный. Ходили слухи, что она изменяла мужу с лучником, от которого и родила Эдуарда Четвертого.
— Не могу себе представить, чтобы эта леди вообще изменила мужу, — ты только посмотри на ее лицо! — хихикаю я.
Гарри смеется.
— Лично я вообще не могу себе представить, что у нее был муж, — замечает он. — Но чего только в жизни не случается!
— Ты думаешь, люди говорят правду? — спрашиваю я, глядя на портрет и тщетно пытаясь представить себе герцогиню Сесилию в юности.
— Кто может знать наверняка? Но учитель рассказывал мне, что два ее сына — а один из них, между прочим, был не кто иной, как Ричард Третий, — предъявляли ей это обвинение.
— Ну, тогда это точно неправда, — отвечаю я. — Ричард Третий был известный обманщик и убийца. Как он мог говорить такое о собственной матери?
— В особенности если это была заведомая клевета.
— Наверняка он сам же все это и выдумал.
— Нет, Ричард Третий тут как раз ни при чем, — возражает Гарри. — Поскольку первым, за много лет до Ричарда, заговорил об этом его старший брат, герцог Кларенс, когда захотел оспорить права Эдуарда на престол, чтобы самому претендовать на корону. Кларенс, конечно, по всем меркам тоже был злодеем. Его казнили, утопив в бочке с мальвазией.
Я много раз слышала эту старую историю и сейчас лишь смеюсь:
— Похоже, они там все были злодеями.
Мы идем дальше по анфиладе комнат, в большинстве из них много пыли и совсем нет мебели. Очевидно, даже слуги заходят сюда редко. Несколько старых полотен, все еще висящих на стенах, потрескались, краска на них вспучилась. Одна из картин особенно поражает меня. Она выполнена с большим искусством — поясной портрет молодой девушки, очень хорошенькой, с милым круглым личиком, безмятежными темными, широко поставленными глазами и густыми, кудрявыми каштановыми волосами, небрежно перевязанными лентой. На незнакомке синее платье с золотым узором и вышитым воротником и великолепная подвеска в форме золотой капли. Ее красота и изящество невольно притягивают взгляд, а краски на картине кажутся такими свежими, словно она была написана вчера.
— Кто это? — спрашиваю я у Гарри.
— Понятия не имею, — пожимает он плечами. — Эта картина тут, наверное, уже лет сто висит.
Я приглядываюсь:
— Никаких подсказок — ни герба, ни даты, ни подписи. Но, вероятно, она была важная персона, если написали ее портрет.
Девушка на картине, кажется, тоже смотрит на меня: лицо ее искусно выписано, оно выглядит необыкновенно правдоподобно. У меня такое чувство, будто я знаю ее, но это невозможно: такие платья уже много лет как вышли из моды. Интересно, почему незнакомка так привлекает меня? Портрет, безусловно, блестящий, однако дело не только в этом. Есть в глазах девушки что-то такое… Художник так мастерски изобразил их, что они словно смотрят прямо в мои, не отпускают меня, взывают ко мне… Я уставилась на портрет как зачарованная. Видимо, живописец был мастером иллюзии, думаю я, с трудом отрывая от полотна взгляд.
Гарри обнимает меня за талию, и в этот же самый момент мы слышим неподалеку приглушенные шаги. За нами и тут наблюдают. Ощущение ужасное, потому что тот, кто это делает, не показывается, оставаясь в соседней комнате. Но Гарри, кажется, это не волнует. Он смотрит на картину и замечает:
— Одежда на девушке просто великолепная, только старомодная. Видимо, картина была написана давно. Вероятно, еще во времена герцогини Сесилии.
— Может, это принцесса? — высказываю предположение я.
— Возможно, это одна из дочерей Эдуарда Четвертого. Поскольку все они приходились герцогине Сесилии внучками, у нее вполне мог быть портрет одной из них. Интересно, а на заднике есть что-нибудь?
Гарри снимает картину с крюка — поднимая при этом столько пыли, что мы заходимся в кашле, — и переворачивает ее. С другой стороны нет ничего, кроме вылинявшей даты — 1484.
— Вот видишь, я был прав! — восклицает он. — Это действительно времена герцогини Сесилии. Насколько я помню, она умерла в тысяча четыреста девяносто пятом году. Возможно, это Елизавета Йорк.
Но я точно знаю, что это не Елизавета. У нас дома в Бредгейте есть портрет моей прабабушки, жены Генриха VII, и она ничуть не похожа на эту девушку. У нее были светлые, рыжеватые волосы.
Гарри вешает картину назад на крюк, и я в последний раз бросаю на нее задумчивый взгляд, прежде чем пойти за Гарри в следующую комнату. Меня очень привлекает эта молодая девушка на портрете. Если бы только я могла узнать, кто она такая.
В следующих помещениях я не нахожу для себя ничего интересного, а вот Гарри очень понравился ржавый меч, который висит на крюках над камином. Мой муж останавливается, чтобы разглядеть его.
— Когда-то это было отличное оружие, — бормочет он.
Но меня мечи не интересуют. Я иду дальше и попадаю в узкий проход без окон, ведущий на винтовую лестницу. Здесь темно, но лестничный колодец освещен проникающим сверху ярким солнечным лучом. Я останавливаюсь, и кровь у меня в жилах внезапно леденеет, потому что передо мной в светлом пятне на стене вдруг появляется что-то похожее на черную тень двигающейся руки: указательный палец выставлен вперед и манит меня вверх.
Меня начинает трясти. Может, кто-то просто решил подшутить надо мной? Или же это призрак? Нет, подобное невозможно: призраки не появляются средь бела дня, они существа ночи. Так мне всегда говорили. Но в этой манящей меня тени есть что-то невыносимо зловещее, и хотя день стоит жаркий, в коридоре внезапно воцаряется лютый холод. Ледяные пальцы страха хватают меня за шею. Я не в силах шевельнуться, но и взгляд от стены оторвать тоже не могу.
Потом внезапно зовущая меня рука исчезает, и я чувствую у себя за спиной Гарри. Страх отпускает меня, и я поворачиваюсь к нему. Какое это огромное облегчение, когда он рядом!
— Господи боже, да что случилось, душа моя? Вид у тебя такой, будто ты увидела…
— Да, именно! Увидела призрак! Здесь была тень, манившая меня наверх. Вон там — на стене. А теперь она исчезла. Была там, а потом вдруг ее не стало. — Я чувствую, что в коридоре потеплело.
Лицо Гарри темнеет.
— Клянусь честью, если кто-то сыграл жестокую шутку и напугал тебя, он ответит за это передо мной и моим отцом! — заверяет меня муж. — Подожди здесь — я поднимусь и все выясню.
— Нет, пожалуйста, не оставляй меня одну! — молю я.
— Ты не одна, — увещевающим голосом говорит Гарри. — Сандерс где-то здесь, рядом. Верно я говорю, Сандерс?
Слуга его отца — наша нежеланная тень — сразу же появляется в дверях:
— Да, милорд.
— Оставайся здесь с миледи, — отдает ему распоряжение Гарри. — Ты наверняка все слышал. Я скоро вернусь.
Один лишь вид Сандерса, коренастого угрюмого крепыша, на сей раз странным образом радует глаз, придает мне уверенности. Я довольна, что он будет охранять наш тыл.
— Я иду с тобой, — говорю я Гарри. — Пусть Сандерс остается здесь.
— Хорошо, — соглашается муж. — Только я пойду первый.
— Мне приказано приглядывать за вами обоими постоянно, милорд, — возражает Сандерс.
Гарри смотрит на него свирепым взглядом:
— Мы скоро вернемся — только поднимемся по лестнице. У меня есть основания считать, что там прячется кто-то и он задумал недоброе. Если ты мне понадобишься, я тебя позову или пошлю за тобой миледи. Кто-то же должен оставаться здесь, чтобы злоумышленник не смог убежать. — Он говорит властным голосом — в моем присутствии Гарри еще никогда не разговаривал в таком тоне, и хотя Сандерс явно недоволен, он кивает и соглашается.
Гарри берет меня за руку и тащит вверх по винтовой лестнице. Мы поднимаемся все выше и выше, я подбираю юбки, чтобы не оступиться, и вот наконец мы на самом верху, в круглой башне. Свет туда проникает через единственное узкое окно, выходящее на шумный простор Темзы. Другого выхода отсюда нет. Комната совершенно пуста, если не считать старого, обитого железом сундука под окном.
— Тебе это наверняка привиделось, любовь моя, — говорит Гарри, а потом одним ловким движением — я и опомниться не успеваю — заключает меня в объятия и страстно целует в губы, прижимая к холодной выбеленной стене. Он тяжело дышит, мнет на мне юбки, и я слышу его жаркий шепот: — Мы должны поторопиться, дорогая! Поверь, я не хотел, чтобы все случилось вот так, но ты должна быть моей…
Он дышит так тяжело, что я не разбираю слов, но через несколько мгновений уже и не хочу понимать их смысл, потому что теряю голову от его настойчивости. Мы обнимаем друг друга так, словно хотим остаться вместе навек, мы открываемся друг другу, стараемся превратиться в одно существо, спешим обнажиться… И вдруг снизу до нас доносится кашель, на лестнице слышатся шаги. Я быстро разглаживаю на себе юбки, а Гарри, с трудом переводя дыхание, поправляет гульфик — и очень вовремя, потому что мгновение спустя появляется Сандерс и подозрительно оглядывает нас. Я чувствую, что мои щеки пылают, и отворачиваюсь к окну. Не могу не восхищаться выдержкой Гарри. Он держится просто великолепно.