Проблемы? Уже?
Резко повернулся с ножом в руке читая ее.
Пора действовать?
Небезосновательно пугаясь моих глаз, повитуха отшатнулась. А я увидел то, что не видел раньше.
У нее были роды. Давно. Кричащая акушерка. Боль. Кровь. Долгие часы. Смерть ребенка. Неспособность иметь детей. Горе. Желание спасти других.
Молча сочувствуя горю, сходному с моим, убрал кинжал. Такая повитуха всю жизнь спасает каждого ребенка как своего...
— Что не так, миса? — сдержанно спросил, скрывая глаза.
— Все в порядке, князь, не волнуйтесь. Комната очищена, княгиня переоделась, раскрытие идет хорошо, — с опаской произнесла Эурасса. — Можете пройти наверх.
Что случилось? Зачем наверх?!
— Зачем я должен пройти? — поднял брови.
— Так вы хотите помочь жене? — повитуха тоже удивилась.
Подозрительно оглядел ее: сосредоточена, спокойна, побаивается разве что только меня.
— Чем я могу ей помочь? — окончательно нахмурился, начиная жалеть, что пошел на поводу эмоций, затеял все эти пертурбации, порталы, притащил Змею в дом... У нас мало общего со Змеями, начиная от менталитета и заканчивая обычаями. Мы считаем роды женским сакральным таинством. Чего она хочет от меня? Чтобы я вмешался? А она на что?
Эурасса мигнула узкими зрачками, соображая, и медленно разгладила складки белоснежно-белого аккуратного передника.
— Князь Наяр... Понимаю, у вас другие традиции... — дипломатично заговорила она, в свою очередь осознавая, что мы с ней разговариваем на разных языках. — В нашем роду считают иначе. Мы полагаем, что мужчина может значительно помочь на родах, может поддержать свою спутницу, если хочет этого, если готов... Роды — это такое положение... Шаткое, опасное для женщины. Порой даже незначительная мелочь может склонить чашу весов в ту или иную сторону. Поэтому мы используем все, что может помочь, а мужчина помочь может. Но, если вы не ощущаете в себе готовности, возможности для помощи, никто не настаивает. Это не обязательно.
Заколебался.
Естественно, я хочу помочь. Но по нашим обычаям присутствие мужчины вредит женщине. Я боюсь навредить.
— По обычаям моего рода мужчина не должен присутствовать, — я порылся в памяти и хмуро пояснил. — Это мешает женщинам, тормозит процесс.
Повитуха посмотрела на меня с долей раздражающей снисходительности и неожиданно согласилась.
— Вы правы, мужчина мешает, если не готов. Если муж боится, не может служить опорой для жены, препятствует повитухе, если не помогает, а пытается все контролировать, пытаясь построить роды, как ему нужно, разумеется, он будет тормозить процесс. Нужен не контроль, не зритель, не всеведущий. Необходима только поддержка. Таково положение.
Чуть поклонившись мне, она двинулась назад.
Проводил ее хмурым взглядом.
Чаша весов на которой лежали родовые традиции и страх причинить вред, соперничала с чашей, на которой парило желание помочь, быть рядом, все изменить. Но как повлияет мое присутствие? Может как раз оно и станет роковым?
Движение постороннего к дому заставило меня прервать раздумья. Рассмотрев летящего по моей территории Ворона глазами сразу трех птиц, я без труда узнал его.
«Аний».
С некоторой радостью, что могу хоть немного отвлечься, я вышел к вестнику Совета под снегопад и выслушал его послание.
«Просим явиться для принятия решения по детскому вопросу», — доставив весть, Аний распахнул крылья и улетел.
Детский вопрос... Я замер как вкопанный, выбирая. Если не явлюсь, они примут решение без меня, а вопрос важный, его нужно проконтролировать. Если явлюсь, что будет без меня здесь? Пока я думал и взвешивал, мантикора скуля протопала по свежему снегу за спиной, и, не обращая на меня внимания, тяжело поднялась в воздух на уровень окна спальни. Глядя туда, она продолжала низко тявкать, и между этим поскуливать. Я развернулся. Окно со скрипом открылось и в нем мелькнуло плечико родное до боли, до ноющего, пронизывающего грудь чувства, до щемяще нестерпимой тоски.
Какой детский вопрос я могу решать, если у меня свой... нерешенный?
Гори все огнем.
Я принял решение ровно за то время, которое требовалось мантикоре, чтобы два раза взмахнуть несуразными кожистыми крыльями. Круглое плечо в очередной раз рассекло в клочки все мои правила, логичные рассуждения, превратило в прах страхи, отодвинуло дела, вытащило запрятанные эмоции и заставило сигануть в приоткрытое окно, минуя неуклюжую мантикору, которая уже царапала когтями стену. Катя повернулась ко мне с несчастной гримаской на лице. С облегчением прихватил ее, загораживая от мороза, и автоматически закрыл окно, так как жена беспечно стояла под ледяным ветром в одной тонкой сорочке. В комнате царило почти летнее тепло — я от души затопил печь.
— Князь! Вы должны переодеться! — метнулась ко мне Эурасса.
— Переоденусь, — согласился.
— Яр! — при Эурассе жена перешла на громкий шепот, напрочь забыв про возможность общаться мысленно. — Мне нужна льдинка. Принеси, пожалуйста.
Льдинка.
К этому запросу я подготовлен не был.
Какая льдинка? Размер? Для чего?
Для нестандартных просьб мне требуется пояснение и подтверждение.
— Льдинка?! — с беспокойством уточнил, всматриваясь в розовое личико. Ни умирающей, ни страдающей жена не выглядела, напротив, смотрела живо, требовательно и упрямо.
— Льдинка. Ледяная, — подтвердила, затем вздохнула, сжимаясь и повисая на моей шее. С трудом удерживая себя от желания нести, спасать и заставлять всех что-нибудь делать, я обнял ее, дожидаясь конца спазма. Через несколько длинных секунд Катя выпрямилась и продолжила:
— ...или сосулька. Я ее съем. Мне хочется ледяной чупа-чупс, — сообщила она, распахнув глаза, и счастливо улыбнулась. — Как хорошо, что ты пришел!
***
Я нашел и принес льдинку, выслушал адресованную высшей канцелярии жалобу про возмутительное отсутствие вещего сна, переоделся, намереваясь побыть совсем немного, чтобы не навредить... и уже не ушел. Временно перестав быть всеведущим, я превратился в простого Ворона. Следующие часы я ничего не контролировал. От меня требовалось гладить, растирать, служить удобной высокой подставкой, опорой, держателем; в обязанности входило слушать, утешать, подавать воду. Через два часа выжимать ее можно было непосредственно из меня. Эурасса по большей части находилась рядом, следила за временем, иногда осматривая жену, рассказывала о текущей стадии и докладывала о состоянии дел. Последние, по ее словам, шли хорошо, что внушало нам обоим гордость, а мне — некоторое беспокойство. Я помнил о своем сне, помнил, что положение — шаткое, что все может измениться в любой момент.
Схватки нарастали и усиливались. Упрямо помалкивающая жена все-таки начала сдавленно постанывать, обиженно жаловаться на боль, после которой неожиданно пару раз проваливалась в минутный сон, только успевай хватать. Я внушительно посматривал на Эурассу, но она продолжала молчаливо кивать, подтверждая, что от меня все ещё не требуется ничего кроме поддержки.
Я забыл, что планировал сходить с ума, потому что возможности ни думать, ни бояться не было. Катя зарывалась носом мне в плечо, будто пыталась спрятаться, я слышал ее страх, слышал, что она хочет остановить все это, выйти на этой остановке и понимает, что нельзя. Испытывая вину за ее страдания, я бесконечно говорил ей, что она умница, что она все может, что она самая сильная, что я здесь и не оставлю. Жена кивала, вцепившись в мою руку с силой, которой я от нее не ожидал. Ее ногти впивались мне в кожу, она уже открыто стонала, затем прекращала, и начинала вновь. Это было испытание, похожее на инициацию. Катя переживала ее, но вместе с ней будто бы инициировался и я.
Между всеми этими бесконечными прохаживаниями по комнате, одними и теми же вопросами, стонами и небрежно скомканными простынями происходило что-то важное. Я ловил это в капле пота на лбу жены, в ее отрешенном взгляде, устремленным куда-то вглубь, в тяжелом дыхании, вырывающемся в особо сложные моменты. Это важное проскальзывало в странно растягивающемся времени, которое то ползло как гусеница, то летело стрижом. Не удивился, если бы мне сказали, что прошло два дня; не удивился бы и двум часам. За окном стемнело, когда Эурасса сообщила: «Пора». Катя в ответ простонала, что давно пора, совсем пора, что «пора-не пора, а мы идем со двора» и настойчиво сообщила мне, что я немедленно «вот прямо сейчас» могу проследовать за дверь. Затем она вцепилась в мою руку мертвой хваткой. Я понял, что должен удалиться, но руку обязан каким угодно образом оставить жене.
— Можно я ещё ненадолго останусь, птенчик? — кротко спросил, ощущая, как слабые женские пальчики стискивают мне запястье с силой среднего Быка, и напомнил. — Дыши.
Катя вспомнила про дыхание, продышала схватку, откинулась на мое подставленное плечо и обеспокоенно подняла глаза.
— У тебя нет стресса?
Она ухитрялась беспокоиться, что я пришел, что я уйду, что я устаю, что нарушаю свои принципы, что вижу ее такой, что могу перестать хотеть ее, что пострадает моя нежная психика и еще по тысяче причин, по которым волноваться не следует. Я осознал, что мужской род в ее представлениях по уровню стойкости между стеклом и камнем, располагается очень близко к стеклу.
— У меня нет стресса, — автоматически утешил, переживая маленький стресс от самого вопроса.
Катя успокоилась ненадолго.
— А почему?!
В ее голосе зазвучало возмущение. Пришлось объяснять, что стресс у меня есть, но не тот «нехороший», а другой. Находясь между ног жены, Эурасса не сдержала улыбки. Она все прекрасно слышала.