Нечасто выпадают встречи, которые, как разорвавшийся снаряд, круто меняют все. И все начинается для человека как бы заново — вся жизнь.
Для Махмута эта встреча с Василием Рощенко и Токашем оказалась именно такой. Через полгода он уже не мог вспомнить без улыбки, как по первому знаку Митьки Кошеля пробирался потайными тропами за кордон, как мечтал о таком же, как у Митьки, толстенном перстне с нашлепкой. По совершенно новым, неизвестным до этого Махмуту дорогам повели его Токаш с Василием. Иные распахнули они перед ним дали, иные давали читать книги. И немного непонятный Рокомболь вскоре окончательно выветрился из головы вместе с Митькой Кошелем.
И если иногда все же они вспоминались, то ничего, кроме веселой усмешки, такие воспоминания у Махмута не вызывали; даже казалось, будто не было в его жизни ни Рокомболя, ни Митьки.
— Где будем ночевать? — этим вопросом Думский, как клином, рубанул по прошлому. Махмут вздрогнул.
«Эх, не вовремя окликнул Савва».
Прошлое всегда приводило Махмута к Айслу. Сейчас он тоже думал о ней. Если бы Айслу не была дочерью Токсамбая, если бы у нее был другой отец, с которым можно было договориться и о калыме, и обо всем остальном… Айслу, гибкая, как молодая джида, горячая, как пламя костра…
— Где будем ночевать, — повторил вопрос Думский.
Махмут привстал на стременах, огляделся. Гуще темнота, еще ниже опустилось над головой небо. Его подперли, как стены, расходившиеся в стороны иззубренные вершины двух хребтов.
— Скоро заночуем, — и Махмут повел отряд дальше. В отряде всего тридцать сабель, тридцать отважных бойцов, готовых пожертвовать собой, если будет нужно. Это очень мало и очень много в то же время. Неприметный с виду плосколицый Саттар Куанышпаев был тридцать первым. Он держался в середине отряда.
Последний переход
До границы было рукой подать. Переночевали в глубоком логу, до краев заросшем чингилем и осотом. Когда собрались двигаться дальше, Куанышпаев неожиданно застонал, схватился за живот и побежал к кустам. Вернулся оттуда, лег на траву и, поджав ноги, заохал.
— Чего с тобой, Саттар? — подскочил к нему Думский.
— Живот. Кишки совсем дырявые стали. Лежать надо.
— Нельзя лежать. Ты же понимаешь.
Куанышпаев попытался подняться, но едва разогнул колени, как тут же обессиленно улегся на прежнее место.
— Чего же будем делать-то? — озадаченно вскинул плечи Думский.
Саттар вытащил из-за пазухи тряпицу. В ней какой-то белый порошок.
— Лекарство буду пить, а то совсем помру. Без меня идите. Тут подожду. Обратно побежите, заберете.
— Видать, так и доведется сделать, — после небольшого колебания согласился Думский. — Дожидайся, подберем, мимо не проскочим. — Он заглянул Саттару в самые зрачки, будто в душу хотел проникнуть ему: «Не струсил ли?.. Нет, непохоже», — решил он.
На побелевшем лбу Куанышпаева капельки пота. Губы закушены, в глазах тоскливая боль.
— На-кось еды про запас. — В душе Думский даже был доволен, что Саттар остается. Больно уж ненадежным он показался. «А кто знает, как там доведется действовать, в какой переплет можно попасть. Лучше уж без переводчика».
— Флягу с водой возьми.
— И мою. Пригодится.
Каждый считал своим долгом оставить что-нибудь попавшему в беду Саттару.
— Пить нельзя, есть нельзя, говорю, кишки плохие совсем, — твердил сквозь стиснутые зубы Куанышпаев. Он даже головы не приподнял, когда отряд уходил от него, но как только улеглась поднятая им пыльца, Саттар поднялся, постоял, послушал, подошел к коню, заседлал его и погнал к громоздившемуся невдалеке крутобокому хребту, откуда выплывали еще не проснувшиеся облака. Вместе с ними по небу плыли звезды и проваливались в его глубину, исчезали в наступавшей утренней заре.
В одном из распадков хребта спряталась тайная тропа. О ней не знали ни Махмут, ни Думский, ни Сиверцев. Опасная крутая тропа. Зато она вдвое, даже втрое почти сокращает путь до Кульджи. И к тому времени, как отряд доберется до губернаторской дачи, он, Саттар, сумеет вернуться назад. А главное, ни у кого никаких подозрений не возникнет. На каком месте бросили они его, на том и подберут.
— Ох, и умная у Алдажара голова… Большой человек Алдажар Чалышев, как хорошо обдумал все! — И Куанышпаев обсосал топорщившиеся, похожие на репейник усы. Когда он добрался до подножья перевала, отряд только еще пересек границу.
Под копытами коней чужая китайская земля. Впереди, ломая горизонт у края ровной, как плита, степи, показались силуэты приземистых домишек.
Махмут вгляделся в них и сказал, обернувшись к Думскому.
— Аул.
— Койсары?
— Койсары.
В Койсарах жил Аманжол, названый брат Махмута. Он-то и должен был подготовить коляску и выезд, который следовало подать атаману вместо губернаторского, как только атаман начнет прощаться с хозяином, и тот отдаст распоряжение подготовить гостю экипаж. Это указание бросится выполнять Чжу-хе. Обязательно он. Такой была договоренность у Крейза с теми, кто за кордоном согласился участвовать в операции. За человека с фамилией Чжу-хе они ручались, как за самих себя. А так как от дачи до конюшни, где обычно стоит губернаторская коляска и где всегда располагается конвой атамана, не меньше пятисот сажен, то подать незаметно экипаж, спрятанный неподалеку от дома, большого труда не составит. Затем надо сделать, чтобы конвой ничего не заметил, хотя бы в течение часа. Здесь все будет зависеть от «урядника» Алексея Сиверцева. Поэтому-то Думский нет-нет и принимался его инструктировать и обсуждать с ним, как следует поступить, ежели дело обернется иначе, чем намечено.
Когда инструктаж уже въелся обоим в печенки, Савва показал на лохматую тучу, будто вытолкнутую чьей-то сильной рукой из-за горизонта, и сказал:
— Может, к ночи еще и погодка подгадает какую бы надо.
Туча шла в сторону аула, прижавшегося своими саманными домишками и крытыми дворами к берегу. Под его обрывом барахталась в тесноте, гремя камнями, маленькая, в темных брызгах, речонка. В горах таяли снега, и, похоже, это речку подзадоривало. А дальше холмистая степь с редким метельником и седым ковылем, в который темными островками вкраплен полынок.
Приблизились к аулу.
— Иди пешком теперь, — сказал Махмуту Думский, — а в случае тревоги два выстрела кряду. И ежели все как надо получится, к заходу солнца выводи лесочку сюды.
Махмут вытащил из переметных сум чапан, легкие ичиги, не торопясь, переоделся и, запрятав подальше наган, зашагал к аулу.
У крайнего к речушке строения он остановился. У ворот на кошме спал Аманжол. Рядом разметались четверо малышей: две девочки и два мальчика.
«Откуда четверо? У него же двое было?» — удивился Махмут.
Почувствовав на себе взгляд, Аманжол шевельнул вразлет бровями, открыл глаза и вскочил.
— Маке! — обрадовался он и горячо обнял брата. — Амансызба, Маке. Я тебя ждал ночью. На кошме спать лег.
— Аман, озун аманба? Бала-шага аманба?[1]
— Бариде аман[2],— Аманжол, накинув чапан, повел Махмута в дом.
В проходной, предназначенной для гостей комнатке было темновато. На кошме, устилавшей пол, расстелем старенький, но чисто выстиранный дастархан. На нем баурсаки, чашка топленого масла, кусочки курта и топленый узбекский сахар. Аманжол полил Махмуту на руки из медного кумгана и, сев с ним рядом, сказал:
— Я все сделал, как ваш человек велел. Порлетку купил. Ой-бой, какая хорошая порлетка. Самому губернатору ездить можно.
— А коней?
— Есть кони. Подобрали, как у губернатора.
— А подставных тоже достал?
— В каждом дворе по две штуки стоят. Ждать вас будут. Как только прибежите к аулу, мы их вам заседлаем. На свежих-то быстро уйдете от белых.
— Я думаю, не отомстили бы они вам за это.
— Весь аул в один голос скажет, что их силой отняли, а своих, которых загнали, бросили нам. Как можно было не дать, если из винтовок стреляли? Так мы решили, — и Аманжол хитро подмигнул.
В комнату вошла его жена, внесла изрядно помятый, залатанный в нескольких местах самовар. Она сдержанно поприветствовала гостя. Хотела что-то спросить, но не решилась, только поглядела на него тревожными глазами и бесшумно исчезла, потому что Аманжол уже двигал нетерпеливо бровью: не положено женщине слушать, о чем говорят мужчины.
— Рассказывай, — попросил он, как только за женой захлопнулась дверь.
— Привет тебе от русского начальника, рахмет передал за помощь, — принимая из рук брата пиалку, сказал Махмут.
— Это который в стекло смотрит?
— От него.
— У нас говорят, он в это стекло всех врагов сразу видит, никуда не денешься, если он поглядит. Правда это?
Такая молва шла о Крейзе среди казахов, проживающих за кордоном. Впрочем, и в окрестностях Джаркента степняки говорили про начальника УЧК то же самое.
Махмут рассмеялся.
— Лупой стекло называется. Плохо видят глаза у Крейза.
Аманжол недоверчиво потряс головой.
— Нет. Ты, наверно, не знаешь.
— Крейз тебя в гости ждет.
— Правда? — Аманжол обрадовался, но тут же, как бы устыдившись этой радости, уже спокойнее добавил: — Время придет, погощу у него. Хочу поглядеть, как там у вас казахи живут. Очень это нам знать надо.
— А откуда у тебя четверо ребят? Двое было, — вспомнил Махмут.
Аманжол вначале помолчал, затем трудно, с болью заговорил:
— Кдыргалия у нас убили. Сидор застрелил, полковник, собака. Вот Кдыргалия ребят взял. Что поделаешь, друг мой был.
— Сидоров, говоришь, застрелил?
— Сидор. Десять джигитов отправил из аула в землю.
— За что? Вы же на их стороне живете.
— Не верит Сидор никому. Вы, — кричал он на нас, — все туда, на большевиков смотрите, всех вас надо на одной веревке повесить… Вот тогда и пристрелил он Кдыргалия, тот скот ему не отдавал.