Откуда-то из дальнего двора тянулся затейливыми завитушками кизячный дымок и тянулась песня. Нехитрая казачья песня с грустинкой о доме, родной сторонушке и дивчине.
Лилась песня, брала за душу.
Послушали ее немного. Махмут даже шапку снял, чтобы не мешала. Потом завернули к харчевне. У коновязи привязали с краю коней, оставив возле них Тельтая, и толкнулись в полуоткрытую скрипучую дверь.
Вошли по одному. Огляделись. Харчевня была полна народу. Мест за столиками всем не хватало. Поэтому некоторые из посетителей устроились прямо на полу в проходах. Куда ни кинуть взгляд, — всюду распаренные, лоснящиеся от духоты и выпитой ханжи физиономии.
В одном из углов пятеро казаков резались в карты. Проигравшего поочередно лупили колодой по носу, и каждый сыгранный кон запивали ханжой. Разливал ее казак с лычками на погонах. Разливал аккуратно, отставив деликатно мизинец. На нем поблескивал массивный перстень. Его казак в позапрошлом месяце выменял за «Смит-Вессон» у какого-то длинноногого рыжеватого парня, тот еще назвался Митькой. Револьвер был так себе, дерьмо, пока из него выпалишь, он осечками замучает. У этого Митьки, между прочим, еще одно кольцо точь-в-точь такое же нашлось, и он его напялил тут же.
За невысоким, уставленным бутылками и чайниками прилавком стоял духанщик с отвислыми, как у бульдога, щеками.
Шум, гам, крики круто перемешались с чадом и запахами чеснока, лука, горелого мяса. Казалось, это они раскачивали входную дверь, заставляя ее жалобно поскрипывать.
Окинув беглым взглядом помещение, Махмут убедился, что в харчевне на появление трех новых человек никто никакого внимания не обратил, и двинулся к стойке.
Саттар с Сиверцевым устроились возле окошка, откуда была видна коновязь и стоящее на другой стороне площади здание штаба.
— Амансызба, Муста-ага! — тихо приветствовал Махмут духанщика.
— Аман, аман, — также осторожно ответил духанщик, вглядываясь в Махмута. — Ты кто будешь, сынок?
— Не узнаешь, Мусеке?
— Глаза плохо видят, сынок. Напомни, забыл.
— Может, и про долг тоже забыли. А я привез его, — еще тише, почти шепотом объявил Махмут.
— Ой-бой, дорогой! Как можно про долг забывать, — заволновался духанщик и задвигал бровями. От напряжения у него на лбу выступила испарина. — Маке, ты! — обрадованно шепнул он. — Как ты давно не был, ой-бой! Я горевал шибко, думал, ты пропал и долг пропал. Думал, разорил ты меня. А ты долг привез. Ай, какой добрый джигит Маке, всем расскажу про тебя. Сколько ты мне должен? — воспаленные, слезящиеся глаза духанщика ощупали Махмута.
— Не знаю, — уклонился от ответа Махмут, скрыв улыбку в наклоне головы. — Мы зарубки делали тогда, — и показал глазами на дверь, ведущую в помещение позади прилавка.
— Пойдем, Маке.
Они протиснулись в маленький полутемный чулан.
— Которые твои зарубки?
— Эти, — показал Махмут.
Духанщик дотронулся пальцем до нацарапанных гвоздем черточек на дверной колоде, прищурился, помял рукой жиденькую бородку, пожевал губами и назвал сумму долга.
Кивнув в знак согласия, Махмут полез за голенище сапога, но спохватился. Он хорошо знал характер духанщика.
— Посчитай, Мусеке, снова. Ты ошибся, — и Махмут назвал свою цифру. Не сделай он этого, навсегда бы потерял доверие в глазах Мусеке. Тот никогда не связывался с людьми, легко швыряющими деньгами, не знающими им цену. Таких он считал ненадежными.
— Ай, ай. Ты хитрый, Маке, — захихикал заискивающе духанщик. — Сказал, не знаю, а я немного ошибся. Лишних зарубок насчитал. Плохие глаза стали, совсем не видят.
Ходжамьяров стащил сапог, присев на какой-то ящик, и, вынув из портянки четыре золотых пятнадцатирублевки царской чеканки, положил на стол. Они тускло взблеснули. Зато ярко полыхнули жадным огоньком глаза духанщика. Он даже раскрыл рот, будто задохнулся. В следующее мгновение он смел золотые в ладонь и отвернулся. А когда через считанные секунды вновь повернулся к Махмуту, в руках у него ничего не было уже. На широком лице с раздвоенным на конце носом и глубокими глазницами блуждала довольная улыбка.
— Товар возишь? — спросил Мусеке.
— Вожу.
— Чего привез?
— Опий немного есть. Панты есть.
Духанщик ухватил Махмута за плечо, приблизил к нему вплотную лицо, бросил:
— Говори цену. Шибко опий надо. Очень шибко. Панты еще сильнее надо.
— Панты не продам, — отрицательно покачал головой Махмут. Огляделся, даже к двери шагнул, проверил, нет ли кого за ней, и доверительно пояснил: — Атаман Дутов просил панты. Велел прийти в штаб, когда один там будет. Сказал, хорошо заплатит.
— А разве Мусеке тебя обидеть собирается? Говори цену, — у духанщика от нетерпения задергалась одна щека.
— Эти атаману отдам, — твердо ответил Ходжамьяров. — В следующее воскресенье привезу еще. Хорошие панты привезу.
— Правда?
Махмут выразительно посмотрел на духанщика и обидчиво поджал губы.
— Почему думаешь, что обману?
— Зачем обманешь? Знаю тебя, — заулыбался духанщик. — Ладно, отдай этот порошок атаману. Я знаю, он лечиться хочет. У него баба шибко худая, ему с молодыми девочками играть надо. А он старый немного. Панты будет пить, молодым будет, сил много будет, — и Мусеке, похлопав Ходжамьярова по плечу, в свою очередь доверительно захихикал.
— Вот не знаю только, когда атаман один будет. Может, долго ждать придется. Не успею тогда к воскресенью вернуться.
Духанщик поглядел на Ходжамьярова испытующе, с хитрецой:
— Попроси. Узнаю.
— Узнай, Мусеке-ага.
— А ты за это с атамана немного дороже возьмешь, атаман — чужой человек. С Мусеке дешевле. Мусеке свой, — и жирный скошенный подбородок духанщика дрогнул.
Махмут подумал, недовольно поморщил лоб, повздыхал и согласился:
— Давай руку, Мусеке.
— Давай твою, Маке. Теперь иди кушать. Сейчас лагман тебе приготовлю. Своими руками.
— Нас четверо, Мусеке.
— Значит, четыре лагмана будет, — и духанщик, оберегая живот, первый бочком протиснулся в узенькую дверь. Вслед за ним вышел из каморки и Махмут. В помещении харчевни все так же людно, чадно и шумно. Сиверцев стоял возле окна и смотрел на улицу. Саттар, привалившись к стене, дремал. Окончательно успели захмелеть казаки. Забыв про карты, они о чем-то спорили. Один из них съездил по уху сидевшего рядом с ним полусонного казачину с перешибленным носом. Тот полез в драку, но драться ему не дали. И он от обиды скрипел зубами, стонал.
— Будя, Хведор, будя!
— Цыть ты, сука! Правильна ж схлопотал по морде, чего ж, — уговаривали его и на всякий случай держали за руки.
Ему же первому и нацедил в граненый стакан очередную порцию ханжи казак с лычками, отставив согнутый калачиком мизинец с большим дутым перстнем.
— На, пей. Да гляди, а то еще одну получишь.
Тощий мальчишка-китаец притащил низенький столик, поставил его у окна, где стоял Махмут с Сиверцевым.
Вскоре на нем появились четыре миски лагмана. Желтоватая с янтарными искорками жира лапша, длинная и тонкая, казалось, дышала. От кусочков мяса и темной подливки исходил пряный аромат.
— Кушяйти, пожалста!
— Будет спать, позови Тельтая, — потряс Сиверцев за плечо Куанышпаева. Тот открыл глаза. Недавно между ним и Сиверцевым произошел выразительный разговор. Пока Махмут находился в каморке у духанщика, у Саттара созрел план, как лучше покончить с Дутовым: штаб находился всего в нескольких шагах за площадью. Если встать и сделать вид, что решил взглянуть на коней, Сиверцев ничего не заподозрит. А вместо этого позади харчевни надо будет пересечь площадь, чтобы Сиверцев не увидел, затем подняться на крыльцо штаба, показать дежурному письмо и потребовать, чтобы тот провел к атаману. Так он уже делал не раз. Все остальное рисовалось очень ясно и просто. Дутов не удивится, увидев, кто перед ним, кивнет дежурному, тот выйдет из кабинета и тут…
На плечо легла рука Сиверцева.
— Ты смотри у меня. Я ведь чую, чего ты задумал? — шепнул он, и Саттар отшатнулся. — У одного, знаешь, может сорваться, — досказал Сиверцев. — Что тогда? — и брови у него взлетели и переломились.
После этого разговора Саттар прислонился к стенке и задремал.
— Кушяйти, пожалста! — повторил китайчонок, низко кланяясь.
Вскоре миски опустели. Тогда на столике появились пиалы и чай. Духанщик зажег висячую керосиновую лампу, но долго не мог наладить фитиль, чтобы он не коптил. Лампа раскачивалась, по стене и потолку скользили тени, а казалось, что это кланяются кому-то разом все, кто находится в харчевне.
Махмут с наслаждением втягивал в себя обжигающий ароматный напиток и жмурился.
Опоражнивал пиалу за пиалой и Саттар.
— Ты поспи немного, — сказал он Махмуту.
Тот не заставил больше просить себя, привалился головой к стене. И к нему сразу, будто на цыпочках подкрались дальние годы. И Айслу. Оказывается, она и тогда уже была рядом. А потом степь, по которой шла девушка, стала крениться и падать. Он хотел удержать ее, но тут услышал уже знакомый голос китайчонка:
— Моя Мусеке вели скажи. Твоя можно ходи, куда нада! Сейчас ходи, скола ходи.
И сон отлетел сразу. Махмут поднялся и вышел из харчевни. Следом вышли Сиверцев, Саттар, Тельтай.
Именем революции
Дутов еще раз перечитал внесенные в приказ поправки и остался ими доволен. Протянув руку, он, не глядя, достал из коробки толстую папиросу, слегка обмял ее на пальцах, поднес к носу и обнюхал.
Тонкий, едва уловимый аромат настоящего «Месаксуди» исходил от папиросы. Всем другим табакам атаман предпочитал только этот мореный, волокнистый, цвета спелой ржи табак, и к нему гильзы фирмы «Катык». Только «Катык». На столе атамана всегда лежало не меньше сотни свеженабитых папирос. Фабричных Дутов не признавал. От них, так он считал, его всегда одолевал кашель.
Упрятанная под вычурный абажур десятилинейная лампа выбелила на скатерти ровный махристый круг. Лампа горела с легким шипением.