Из Ташкента Махмут и Саттар в сопровождении представителя Турчека Питерса (подлинная фамилия) выехали в Москву. Их вызвал к себе Феликс Эдмундович Дзержинский.
До Москвы ехали долго — около двух недель, сутками простаивая на станциях и полустанках, бегая в каждом городе в местное ЧК за продуктами. И вот знакомый Махмуту московский вокзал. Но теперь он уже ступает на его перрон не темным аульным парнем, каким был еще совсем недавно, не конвоиром, шарахающимся от скрежета трамваев. Теперь он герой. Так называют его чекисты, и едет он лично к председателю ВЧК товарищу Дзержинскому.
У теплушки приезжих встречают два чекиста и везут в гостиницу. Через три дня вечером они же являются в гостиничный номер и сообщают:
— Вас ждет Феликс Эдмундович.
К сожалению, нигде в исторических документах эта встреча не отображена. Но в свое время участники ее — Махмут и Саттар — подробно рассказывали о ней своим друзьям-чекистам. Рассказывали, что хотя ждали каждую минуту сообщения о вызове к Дзержинскому, но, услышав, что он ждет их, долго не могли прийти в себя. Справились с волнением только, когда вошли в кабинет и Феликс Эдмундович поднялся им навстречу. Тогда сразу все стало каким-то простым и непринужденным.
Феликс Эдмундович вышел из-за стола, пожал всем руки и, обращаясь к Махмуту, спросил:
— Значит, в штабе Дутова и расстреляли атамана?
Махмут растерянно молчал.
— В штабе, — улыбнувшись, ответил за Махмута Питерс. — И не просто расстрелял, а вначале приговор суда ему зачитал.
— Да! — удивился Дзержинский и, повернувшись к Махмуту, сказал: — Для этого нужно большую волю иметь и знать, во имя чего на смерть идешь. А вы знали, товарищи, во имя чего совершили этот подвиг? Почему нужно было уничтожить Дутова? — спросил он героев.
— Чтобы войны не было, — шагнул вперед Саттар. — Чтобы Дутов людей не убивал.
— Правильно. Совершенно правильно, — подхватил Дзержинский. — Своим героическим подвигом вы предотвратили новый поход Антанты. И за это народ вам скажет спасибо.
Дзержинский еще раз поблагодарил Махмута и Саттара. И опять продолжал задавать вопросы.
Махмут отвечал коротко, сдержанно, но Феликс Эдмундович требовал подробностей. Особенно интересовало его, как встретили жители Джаркента и прилегающих к нему аулов весть о расстреле Дутова.
Когда Махмут рассказал о всеобщем ликовании джаркентцев, о прошедшем митинге, Феликс Эдмундович обрадовался.
— Значит, народ одобряет? — спросил он.
— Одобряет, — в один голос ответили Махмут и Саттар.
Стал докладывать Питерс. Он говорил, что по имеющимся сведениям командиры дутовских частей после гибели атамана передрались между собой из-за дележа власти. Армия разваливается. Только за последний месяц из Китая перебежало около пяти тысяч белых солдат. Они также говорят о разброде в бывшей дутовской армии.
Дзержинский внимательно слушал Питерса, иногда что-то отмечал в записной книжке. Когда беседа закончилась, он достал из стола двое золотых часов, открыл у них крышки. Посмотрел, улыбнулся, одни часы протянул Махмуту.
— От имени чека и нашего правительства вручаю вам эту памятную награду, — сказал он и прочел выгравированную на крышке с внутренней стороны надпись:
«За террористический акт над атаманом Дутовым Ходжамьярову Махмуту».
Вторые часы с такой же надписью он вручил Саттару.
Через несколько дней Ходжамьяров и Куанышпаев покинули Москву.
К тому времени, когда было решено написать эту повесть, большинства из участников героической эпопеи уже не было в живых. Погибли Махмут Ходжамьяров, не стало человека, фигурирующего в книге под именем Саттара Куанышпаева. Группа белобандитов, пробравшаяся в 1934 году из-за кордона, зверски убила жену и детей Махмута.
В живых остался только Тельтай Сарсембаев, ныне работающий в отделе Госплана республики, да несколько бывших чекистов. Они и помогли в сборе материалов, восстановили события тех героических дней. За эту помощь мы и приносим им свою горячую благодарность.
ОПАСНОЕ ЗАДАНИЕПо следам действительных событий
В казарме
ожгали глотает из жестяной солдатской кружки горячий, как расплавленный янтарь, чай, и с его лица не сходит широкая улыбка.
Рядом, поджав ноги, сидят с кружками Ахтан и Избасар. Все трое недоумевают, почему им не разрешили идти с ротой в баню, а оставили в казарме.
— Может, дневальный знает? — говорит задумчиво Ахтан.
— Скажут, когда надо, — успокаивающе машет рукой Кожгали и восхищенно чмокает. — Ох, и чаек.
Он обводит взглядом пирамиды для винтовок, прикрытые серыми одеялами топчаны и добавляет:
— Хорош, а все же не такой, какой я пил у себя в ауле.
— Там лучше? — в глазах Ахтана насмешка.
— Конечно, лучше. Разве в большом казане чай сваришь вкусным? Барашка в казане надо варить, а не чай. Это наш ротный повар ничего не понимает.
— Мудрые твои слова, Кожеке, — соглашается с Кожгали широкий в кости Избасар Джанименов. Он после каждого глотка приподнимает похожие на коромысла сильные плечи. — Только в ауле ты, однако, чай не часто пил. Или у вас пастухи лучше баев живут?
Кожгали смеется.
— Хуже нас, чабанов, только собакам приходится. Траву мы с ягодами завариваем, а не чай… Пастухи все травы знают.
— Я тоже все травы знаю, — вёрткий, сухощавый Ахтан Мухамбедиев протягивает порожнюю кружку Избасару, сидящему с краю у солдатского котелка. — Налей!
— А не лопнешь?
— Нет. Места еще есть много — погладил себя по животу Мухамбедиев.
Протянул кружку к Кожгали.
За окнами казармы переменчивый астраханский день. От всех стекол, которых не касаются умелые и охочие до чистоты женские руки, протянулись наискосок к полу радужные снопы света. Они переливаются, скользят по остриям штыков, перебираются на потолок, и по нему бегут повитые золотом веселые ручейки. А через минуту казарма будто съезжает по крутому косогору в темноту. Потом солнце выныривает из-за набежавшего облачка, и у окон снова выстраиваются искристые снопы.
Три друга сидят на двух сдвинутых топчанах. С краю котелок. Над ним курчавится пар. Ныряют в котелок поочередно кружки, обжигает горло пахучий напиток. От него яснеют мысли, становится хорошо на душе. Что может быть лучше таких минут?
И никто из троих не знает, что полковой комиссар о каждом из них подробно докладывал в астраханском кремле лично Кирову.
Тот вызвал его и спросил, кого из наиболее надежных и толковых красноармейцев 291 полка можно послать в тыл к Деникину.
— Сколько? — спросил в свою очередь комиссар. — Пять, десять человек надо послать?
— Хватит троих.
Комиссар назвал троих.
Киров рассмеялся.
— Нужны люди из коренного казахского-киргизского населения. Они под видом ловцов должны пробраться в Гурьев.
— В Гурьев?
И полковой комиссар (в недавнем прошлом он был членом Гурьевского исполкома) уверенно назвал Избасара, Ахтана и Кожгали.
— Расскажи о каждом, — попросил присутствующий при этой беседе председатель военной инспекции Брагинский.
Комиссар подробно рассказал, что представляют из себя рекомендуемые им красноармейцы.
— Как за самого себя ручаюсь. Не подведут, — добавил он в заключение. — Я же политруком первой роты был, когда они в полк явились. В разведку несколько раз с Ахтаном Мухамбедиевым и Избасаром Джанименовым хаживал.
— Ну что ж. По-моему, подходящие хлопцы. На них и остановимся, — сказал Сергей Миронович.
Было это накануне утром. А сейчас пустеет котелок. Избасар с сожалением заглядывает в него и собирается пойти на кухню, выпросить еще чайку у повара. В это время Ахтан хлопает себя по лбу, бросает на Кожгали диковатый взгляд и говорит:
— Ох, забыл. Как мог забыть? Не знаю.
Кожгали поворачивает к нему сухое лицо и ждет.
Но Ахтан, не торопясь, протягивает Избасару кружку: — Наполовину напился, наполовину нет.
— Если вспомнил, так говори, — хватает его за рукав Кожгали.
— Э, теперь буду ждать. Пусть тебя, Кожеке, черная зависть съест, как ржавчина старый казан, — рассыпает дробный смешок Ахтан.
Кожгали соскакивает с топчана. Высокий, жилистый, он стоит перед Ахтаном, слегка покачиваясь, и насмешливо глядит на него из-под густых бровей, убегающих к вискам.
— Ждать будешь?
Растопыренные пальцы Кожгали угрожающе шевелятся. Ахтан сразу сдается. Он боится щекотки больше всего на свете.
— Знаешь, кто был среди пленных беляков, которых я утром гнал на работу? — спрашивает он.
— Кто?
— Наш бай Абулхаир!
В три прыжка Кожгали подскакивает к винтовочной пирамиде. Еще мгновение — патрон вогнан в патронник, щелкнул затвор.
— Где он, ублюдок, убийца моей матери? Где? Говори!
И нет уже ласковых морщинок вокруг больших темных глаз Кожгали, а вместо них две щелочки. И двух бровей нет — одна бровь бороздой перечеркнула лоб.
— Я его найду. Достанет моя пуля шакала этого, — и Кожгали бросается к дверям.
— Назад, Кожеке!
Словно горный обвал рухнул на плечи, придавил их. Кожгали качнулся, как под тяжелой ношей, а Избасар не убирает железных ладоней, жмет сильнее:
— Куда?
— Ты же слышал, что там Абулхаир, собака паршивая.
— Все равно в пленных стреляют одни трусы.
— Я не трус.
— Зачем тогда винтовку схватил?
— Ш-ш, — зашипел на друзей Ахтан.
По проходу между топчанами бежал дневальный по роте Ян Мазо.
— Вы чего тут шумите? Ты зачем винтовку сцапал? — подскочил он к Кожгали.
— Про Абулхаира узнал и убить его собрался, — поспешил сообщить Ахтан.
— Про кого? — опешил дневальный.
— Бай. Не знаешь, какие баи бывают? — удивился теперь уже Ахтан, — Абулхаир наш в плен попал. Ох, и вредный. Его мать в могилу закопал, — кивнул он на Кожгали.
— Не пускаете? Бая пожалели?
— Кто бешеного пса будет жалеть? Комиссар не велит пленных трогать.
— Ну комиссар комиссаром, а тут я командую, поняли? — объявил Мазо. — Ставь на место оружие. Вас в штаб должны позвать. К самому, можно сказать, Кирову, потому и в баню не пустили. А вы тут вон что устроили.