— Кто сидит тут?
— Мы тут сидим, — поднялся на ноги Избасар.
— Кто вы?
— Ловцы.
— Вот бестолочь! Вижу, что не купцы, чьи ловцы, дурья башка?!
— Бая Омартая из Забуруна.
— Точка в точку, значит, попали! Ну-ка, подержи коней.
— Ой-бой! Василь Степановыч, ой-бой! Жумаке? — закричал обрадованно с лодки Омартай. — Ой-бой, каких дорогих гостей к моему костру послал милостивый аллах, — он торопливо сбежал по доске на косу, пожал приехавшим руки, подержал стремена и повернулся к Избасару: — Кошму сюда, мешок мой тащите. Ты, Избаке, убирай свою похлебку вонючую. Другую будем варить. Рыбу тащите, сыр, баранину. Давай, Избаке, сюда конвяк. Не видишь, сам есаул приехал.
Гости насторожились. Они оба уже были под изрядным хмельком. Особенно тот, кого Омартай назвал есаулом, хотя на нем были погоны поручика.
Высокий, худой, с белесыми ресницами и ленивыми светлыми глазами, он удивительно напоминал собой поджарую аульную собаку. Это сходство дополняли тонкие, почти без икр ноги, обтянутые блестящими голенищами, сутулая тощая спина с острыми лопатками и непомерно длинное лицо, с криво посаженным носом.
Сын местного прасола Саидки Ильиных, выгнанный из приходского училища за неистребимую страсть к карточной игре, в которую вовлек даже псаломщика, он так и остался недоучкой. Но, благодаря изворотливому и честолюбивому отцу, все же выбился в офицеры.
Равнодушно наблюдал Ильиных, как легло на кошму широкое чистое полотенце, появилось большое деревянное блюдо с осетриной, ляжка холодной баранины, несколько банок консервов, головка сыру, баурсаки.
— Подушку, Избаке, тащи есаулу. Жумаке, подушку тащи, — распоряжался Омартай.
Жумагали следил внимательно за тем, что ставится на кошму, и не переставал облизывать губы. Когда появился коньяк, поручик даже крякнул, вынул платок, протер глаза и, схватив одну из бутылок, показал Жумагали.
— Шустовский коньяк, натуральный, высшей марки, с колоколом, господи боже мой! У таких варваров такой напиток, непостижимо, что делается на свете.
Омартай принялся раскупоривать коньяк.
— Не сметь! — прикрикнул на него Ильиных. — Ты представляешь, невежда, что это за вино и как положено его открывать?
— Пробку вытащить надо. Люди говорят, хороший конвяк. Я не знаю, не пью, не велит аллах, а вода, которая течет мимо порога, цены не имеет, — ответил Омартай, в глазах у него мелькнула затаенная усмешка.
— Ты только полюбуйся, Жумагали, на этого хвилозофа! — повел недовольно шеей Ильиных, но сразу помягчел, увидев еще три такие же бутылки. Их выставлял на кошму Кожгали.
После нескольких пиалушек поручик, прежде чем налить коньяк, стал поднимать над головой бутылку. Он, прищурясь, разглядывал каждый раз этикетку, вздыхал и целовал нарисованный на этикетке колокол. Постепенно он становился разговорчивее. Даже всплакнул почему-то, поманил к себе Омартай, облобызал его и заявил:
— Не люблю я вас чертей-азиатов. Ох, не люблю, а вот приветить вы человека умеете, м-молодцы.
Омартай слегка отстранился от поручика.
— В степи живем, может, не знаем, как надо?
— Ну-ну, не прибедняйся, — похлопал его по плечу Ильиных. — И, сильно качнувшись, спросил: — А ты знаешь, старый ишак, когда я в последний раз пил шустовский коньяк? При каких обстоятельствах? На что надеялся, когда пил?.. Ни ч-черта ты, образина некрещеная, не знаешь. Всю жизнь один айран или водку глотал, как мой родной папаша.
Омартай виновато разводил в стороны руки.
Поручик попытался встать, ничего из этого у него не получилось. Он секунду бессмысленно пялил глаза в темноту, потом все же разглядел Омартая и решительно предложил ему:
— Оружие надо? Купишь?
— Ой-бой! Зачем? — отшатнулся старик.
— Как зачем? — удивился в свою очередь поручик. — Сотню винтовок и пять новых «максимов» продадим.
— Аблай, компаньон мой, сказал, муку надо покупать, про винтовки не говорил.
— Значит, не возьмешь? — таращил на старика вконец осоловелые глаза офицер. — Ты представляешь, рожа немаканая, что такое пять «максимов», какую они могут мясорубку устроить?
— Не говорил Аблай, — тянул свое Омартай.
— Тогда ты не друг мне, вот что, — заявил Ильиных, потянулся за пиалушкой и помрачнел. — Это как называется?
— Конвяк зовется, — не понял Омартай.
— Из чего пью?
— Кисе.
— Сам кисе, чалма старая, обыкновенная чашка, лоханка по-русски. И ты меня шустовский коньяк из чашки заставляешь лакать? Да за такое оскорбление офицера тебя, торгаш грошовый, выпороть мало. Почему рюмок к столу не подал?
— Была рюмка, сломал, недавно сломал. На рыбницу шкап не возьмешь.
— А коньяк где взял?
— Гурьев ходил базар, купил на рыбу.
— Врешь!
Позади поручика, шарившего по карманам, выросли фигуры Избасара и Кожгали. За ними неизвестно откуда появились Байкуат с Акылбеком.
Но Ильиных, не найдя, что искал, осушил еще одну пиалку, огляделся, решительно выдернул из-под головы спящего рядом Жумагали подушку, пристроил себе ее и вскоре сладко со многими переливами похрапывал.
Омартай велел Ахтану расседлать коней, перегнать на берег, где росла трава, стреножить и пустить пастись.
— А как же, ата, с пропуском в Ракуши? — обеспокоенно спросил Омартая Избасар.
— Какой пропуск? Видишь! — показал старик на спящих. — Утром сделаем пропуск, а сейчас спать будем.
Но спать Избасару не пришлось. Его позвал Акылбек и опять повел через камыши к рыбацкому сараю. Там их ждали Дорохов, Гайнулла, еще двое пожилых незнакомых Джанименову казахов и русский паренек с таким веснущатым лицом, будто бросили в него с близкого расстояния ржаными золотистыми отрубями и они, не успев разлететься, осели у него на носу и щеках.
В сторонке, возле стены, стоял со связанными руками Мазо. Он, казалось, усох за сутки и стал ниже на полголовы. Губы у него мелко дрожали.
Кивнув Джанименову и Акылбеку, указав им на свободные чурбаки, Дорохов повернул голову к пареньку.
— Расскажи еще раз, Тимоша, про эту падаль, пусть новые товарищи послушают. Говори все, считай, что перед революционным судом рабочего класса выступаешь.
Тимоха глотнул воздуха, рванул ворот так, что с него осыпались пуговицы, и шагнул чуть ближе к Мазо.
— Я его, — начал он торопливо, — в момент признал. Как Бейсеке его на песок скинул, я увидел его и враз… Он, подлюга. У меня будто кто все жилы подрезал. Через тыщу лет я его признаю, кровососа, — паренек, вздрогнул, замолчал, успокоился и заговорил медленнее: — Пахомовка наше село зовется. Он туда приехал, а там, выходит, кулаки только его и ждали. На ем были погоны и револьверт сбоку. Ну, а после, когда ночь подступила, он с кулаками по домам зачал ходить, в которых сельсоветские и какие в ячейке состояли. Всех их позабирали. Братуху моего схватили. Он секретарем ячейки, ну, служил, аль как? — замялся паренек. — Назначенный был, словом, туда, как партейный. Этот зверюга его каленой проволокой пытал. А после зарубил саблей. «Это, говорит, вам, станишники, на зачин». Ну и зачали. Баб-рыбачек, которые сами партейные или мужики, у которых братья ли за комбеды шли, тоже изничтожили. Вывели на берег Волги и рубили. Кого живыми в прорубях топили. А он стоит, гад ползучий, курит, значится, да на бумаге кресты ставит против тех, кого кулаки кончают.
Мазо дрожал все больше.
— Может, скажешь-таки свою фамилию? — спросил его, видимо, не впервые кузнец.
Мазо опустил голову, ноги у него подогнулись. Подпирая стену спиной, он медленно сполз вниз и сел на земляной пол. Понял: «Не умолить, не уйти от расплаты».
— Ну что же, — поднялся с места Дорохов и двинул слегка сильными плечами. — Кто, товарищи, за смерть лютому вражине революции и всему пролетарскому делу, этой вот гниде без имени и фамилии. Голосуют все присутствующие, — и первым вскинул руку. Вслед остальные.
Тимоха поднял сразу обе руки.
— Одной хватит, — осторожно шепнул ему Дорохов.
— Нет, — решительно и зло взглянул на него паренек, — этой сам, а энтой брательник мой, Андрей Таранов, порубанный за советскую власть, голосует.
По лицу Дорохова словно луч света скользнул и затерялся в прокуренных усах. Он тоже вскинул вторую руку:
— Правильно, Тимоша, моя правая за себя, а левая, которая к сердцу ближе, за весь революционный народ голосует. Воля бедноты она.
— Байкуата нет. Он тоже за смерть ему, — кивнул на Мазо и сожалеюще вздохнул Акылбек.
Поднялось не семь, а четырнадцать рук.
— Вам поручается, — обратился Дорохов к двум незнакомым Избасару казахам, — привести в исполнение приговор!
— А ну!
И двое поволокли Мазо. Он цеплялся ногами, всем обмякшим телом за любой выступ, чтобы хоть на мгновение отдалить страшный конец. Знал, что ему это не поможет. И все-таки цеплялся.
Вскоре казахи вернулись.
— Все теперь!
— Не выплывет. Камень хороший привязали ему.
— Собака!
Опять впереди Избасара покачивалась широкая спина Акылбека, опять где-то в камышах стонала цапля. Добравшись до рыбницы, Джанименов лег рядом с Кожгали на связку сетей и словно ухнул в пропасть. Накатывалась предрассветная тьма.
Ошибка Избасара
Утром Жумагали долго растирал затекшую шею и не мог понять, как его подушка очутилась под головой у поручика. Тот спал на двух.
Дул низовой ветерок. Море закипало пенными барашками. Ловцы уже ушли на промысел. У косы только лодка Омартая и чьи-то небольшие две лодчонки.
Трещала голова. Жумагали торопливо налил в кисе коньяку и выпил, не отрываясь. Сразу стало легче. Он решил разбудить Ильиных, но, увидев на лодке мешки с мукой, забыл про все, вскочил и кинулся к Омартаю, потягивающему чаек у костра.
— Торговал у меня, купил у другого? — показал он на лодку. — Наплевал на слово?
— Слово, как нитка, можно в любую сторону дергать, — усмехнулся Омартай, но тут же добавил: — Вчера немного зря купил. Твою тоже беру.
— Все двадцать мешков, как договаривались?