— Мы все были в «Альме», — сказал я. — Мэрта и Герман Хофстедтер, Эрик Берггрен, Ёста Петерсон, Улин. Даже Рамселиус явился туда.
— Улин? — спросил Харальд. — Кто это? О нем мне никогда ничего не говорили.
— Хильдинг Улин, — ответил я. — Секретарь юридического факультета.
— Что он собой представляет?
— Компанейский парень. С ним может быть очень приятно и весело, когда у него соответствующее настроение. Любимец женщин, ну, сам понимаешь: посеребренные сединой виски и тому подобное. Он полноват, но его ни в коем случае нельзя назвать толстым. Скорее о нем можно сказать, что это человек крепкого if могучего сложения. У него большая вилла в Кобу, где он обычно веселится. Обеды, которые устраивает Хильдинг, пользуются всеобщим признанием. После работы его почти наверняка можно встретить в баре отеля «Уппсала», который называется «Гилле».
— Он женат?
— Развелся года три-четыре назад, — ответил я. — Несколько раз я встречал его жену. Она живет в Салабакаре, воспитывает детей, а в свободное время пишет трактат о Ксавье де Мэстре.
— Как получилось, что все вы вдруг оказались в «Альме»?
— Просто нам не терпелось поскорее узнать, как члены ученого совета оценили наши конкурсные работы. Результаты нам должны были сообщить вчера в двенадцать часов дня.
— А участники конкурса у вас всегда собираются вместе, чтобы ознакомиться с его результатами? — спросил Харальд.
— Далеко не всегда, — ответил я. — Собственно говоря, в данном случае мы все оказались в «Альме» из-за Улина. Официальные результаты конкурса не были еще отпечатаны к двенадцати часам. Улин, как обычно, опоздал. А поскольку мы уже пришли, он попросил нас подождать в «Альме».
— Следовательно, вы все собрались в «Альме» не по заранее достигнутой договоренности, а случайно?
— Во всяком случае, я оказался там совершенно случайно. А договаривались ли о встрече остальные, этого я не знаю.
— Где сидел прецептор Лундберг? — спросил Харальд.
— Между Германом Хофстедтером и Петерсоном, — ответил я. — Но потом пересел. Он расположился рядом с Эриком Берггреном, немного поодаль от основной группы, но за тем же столом.
— Кто предложил пересесть?
Вопрос был задан со зловещей быстротой. Я задумался.
— Не помнишь? — спросил он.
— Нет, кажется, помню, — ответил я. — Помню, потому что сначала я сидел возле Эрика Берггрена. Манфред наклонился над столом и сказал что-то Эрику о книге, которую он взял с собой. «Давай пересядем, там мы сможем спокойно поговорить», — сказал он.
— Кто это «он»? — спросил Харальд нетерпеливо.
— Манфред, — ответил я. — Конечно, я не помню точно его слов. Но смысл их был именно такой.
— Следовательно, это Лундберг предложил пересесть. Ты уверен в этом?
— В этом я уверен.
— Значит, сначала Берггрен сидел не возле Лундберга?
— Нет, Эрик сидел между мной и Хильдингом Улином, наискосок от Манфреда.
— Какой ширины стол?
— Я не большой мастер определять размеры, но по-моему, что-то около полутора метров. Примерно так. Овальный обеденный стол, довольно грубо обтесанный.
Несколько секунд Харальд сидел молча. Машина уже давно стояла перед Кампхавт.
— А где находились Петерсон и супруги Хофстедтер? — спросил он наконец. — Кто-нибудь из них сидел рядом с Лундбергом?
— Манфред сел рядом с Германом Хофстедтером, — ответил я. — Потом пришел Ёста и сел рядом с Манфредом.
— Они сидели на большом расстоянии друг от друга?
— Нет, они были совсем рядом, все трое. И кстати, все мы сидели очень близко друг к другу.
— Теперь я поеду, — сказал Харальд. — Завтра вечером я постараюсь организовать следственный эксперимент. Он позволит нам восстановить картину того, что произошло в «Альме». Если я не заеду к тебе раньше, то увидимся вечером. Завтра я позвоню тебе.
Я вылез из машины и посмотрел на окна своей квартиры. Они зияли мраком. Очевидно, Биргит не было дома. Харальд включил мотор и тронулся. В коробке передач что-то взвизгнуло. Он был так поглощен своими мыслями, что явно забыл выжать сцепление.
У меня не было никакого желания подниматься в пустую квартиру. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить. Поэтому я перешел Эфре-Слотсгатан и направился к дому, где жили Бринкманы.
6. Турин
В ночь со среды на четверг в городе и его окрестностях бушевала такая ужасная метель, что даже старожилы не помнили ничего подобного. В четверг утром я проснулся немилосердно рано оттого, что ветер отчаянно стучал в окна. Метель выла и стонала. В комнате было холодно. Я натянул одеяло до самых ушей и попытался снова уснуть, но тщетно. Тогда я включил радио и некоторое время слушал передачу. Это была передача для детей. Она повествовала о лете, солнце и зеленой траве. У артистки, которая читала текст, был удивительный голос, чистый и какой-то щебечущий. Как приятно, наверное, слышать звучание этого голоса рядом с собой в постели, когда просыпаешься рано поутру!
Я встал, сунул ноги в холодные как лед туфли и запахнул потуже халат. Снег набился через окно в кладовую и насыпал на верхней полке маленькие, словно игрушечные, сугробы. Снег хлестал по окнам кухни и гостиной, оставляя на стеклах маленькие круглые пятна. Снег кружился огромным непроницаемым облаком. Дом на противоположной стороне улицы казался совершенно белым, сама улица была вся засыпана снегом, под толстым снежным ковром оказались машины, а сугробы уже выросли на целый метр. Термометр, который по непонятным причинам все еще висел за окном, показывал восемь градусов ниже нуля.
Около полудня я пошел в студенческий клуб на улице святого Лapca, чтобы почитать газеты. На открытой со всех сторон площадке перед университетом ветер настиг меня и навязал мне ближний бой. Он провел серию ударов справа и слева, заставив меня отступить в Епископский переулок, но потом я сам перешел в наступление и в конце концов одержал победу по очкам. Гейер, стоящий на постаменте в университетском парке, был весь залеплен снегом, но держался, как всегда, молодцом. Муза, присевшая у его ног, вся оделась в белое. Никаких дорожек в парке больше не было и в помине, и весь ландшафт стал типично арктическим. Людей тоже не было. Какая-то машина, застрявшая на стоянке, пыталась пробиться через снежные заносы. Мотор ревел, из выхлопной трубы вылетали клубы дыма, колеса бешено крутились, а машина — ни с места.
Прочитав газеты, которые по обыкновению были скучными и нагоняли тоску, я спустился в комнату для любителей телепрограмм. Она находилась в подвальном помещении, где я получил солидную порцию последних известий и прочих новостей.
— В такое бедственное положение мы не попадали вот уже десять лет, — заявил представитель таксомоторного парка репортеру телевидения. — Мы пострадали больше, чем за все праздничные вечера перед рождеством, новым годом и пасхой, вместе взятыми. Это был просто какой-то кошмар. Мы делали все, чтобы победить в борьбе со снегом. Шоферы отказывались выезжать за городскую черту, где машины могли в любой момент застрять в снежных сугробах. В течение многих часов движение такси было полностью парализовано. Автобусное сообщение между различными пунктами города тоже осуществлялось с большими перебоями. Положение усугублялось тем, что из-за плохой видимости три автобуса столкнулись и их пришлось снять с линии. Управление городского хозяйства работало с полной нагрузкой начиная с трех часов утра в четверг. Ветер срывал крыши домов и валил телеграфные столбы. Снег парализовал железнодорожное сообщение и вызвал хаос на шоссейных дорогах. Настоящее стихийное бедствие.
Карета скорой помощи, которая везла женщину из Миле в Академическую больницу в Уппсале, застряла в Грючоме из-за снежных заносов. Женщина была в тяжелом состоянии, и ей нужно было срочно оказать медицинскую помощь. Никому из врачей добраться до Грючома не удалось. Пришлось обратиться за помощью к авиации, но пока что ни один вертолет не прибыл на место происшествия. Два огромных грузовика, совершающие дальние междугородные рейсы, застряли на дороге в Уттрэ и блокировали все движение. Все утро бушевала метель и непрерывно шел снег. Произошло множество столкновений: из-за метели водители не видели идущих впереди машин.
Уже после того как я ушел из студенческого клуба, метель стала постепенно затихать. Ветер немного ослабел, и снег больше не падал такой сплошной стеной, как раньше. Я вышел из Йернбругатан и направился к Бринкманам. В дверях я столкнулся с тетей Эллен. Она собиралась уходить. Пока я снимал галоши в передней и аккуратно, как пай-мальчик, ставил их под вешалкой, мы обменялись с тетей несколькими содержательными фразами об этой ужасной метели. Потом я прокрался в комнату Ульрики. Она лежала на кровати и читала. Увидев меня, она приподнялась. Ее белокурые волосы были распущены и спадали на плечи. Она была ненакрашена. На ней были хлопчатобумажные клетчатые брюки и куртка в голубую, белую и синюю полоску. Туфли валялись на полу.
Я сел возле нее на широкую роскошную кровать и взял две сигареты с ночного столика. Я зажег обе и одну из них сунул ей в рот.
— Что ты читаешь? — спросил я.
— Рабле, — ответила она. — Точнее, рассуждения Панурга о браке.
— Это интересно?
— В конце января я сдаю Ренессанс.
— Знаю. Но я спросил, нравится ли тебе Рабле.
— Нравится.
Но, очевидно, он уже ей разонравился. Она закрыла книгу и отложила в сторону. Это была довольно толстая книга, в восьмую долю печатного листа.
— И это все, что ты можешь сказать о Рабле? — ехидно спросил я. — Ведь ты будущий филолог!
— Но сейчас не семинар по истории литературы.
— А разве ты пытаешься думать только на семинарах?
Взяв книгу со столика, я поднялся и подошел к окну. Перелистал ее. Она была иллюстрирована рисунками Дорэ.
— С какой ноги ты сегодня встал? — спросила она, по-прежнему лежа на постели.
— Не помню. И во всем наверняка виновата эта проклятая метель.