Уфф, наконец-то я один. Какое счастье! Наличие вблизи напарника вроде Юлия имеет всего один плюс: когда он все-таки уходит, то можно поймать кайф от самого обыкновенного одиночества.
Стоило мне так подумать, как одиночество мое моментально было нарушено. И скажите спасибо, что не Юлием: просто дежурный прапорщик заглянул в мой кабинет и вручил мне данные о двух вчерашних покойниках — блондинчике и рукастом. Блондинчика звали Ильей Борисовичем Лукьяновым, 25-ти лет от роду, был он прописан в Люберцах, в общежитии, и числился разнорабочим на заводе «Кристалл», но где работал в реальности — неизвестно, поскольку на самом деле в «Кристалле» сроду не появлялся. Рукастого звали Василием Васильевичем Лобачевым, было ему сорок три года. Прописан он был в городе Днепропетровске, а в Москве служил охранником в фирме «Титул», вернее, тоже числился, ибо фирмы с таким точно названием никогда в столице не существовало. Были, правда, две фирмы с похожими названиями — «Титул-Икс» и «Титул-Олимпийский», — но там никакого Лобачева не видели и по фото не опознали.
Самое любопытное, впрочем, даже было не в этом.
Судмедэксперт, обследуя тела, обратил внимание на одну детальку. И у того и у другого покойника на предплечье оказалась маленькая, чуть заметная татуировка: синяя стрелочка без оперения.
Вот это новость, подумал я. Вот это сюрприз так сюрприз. «Стекляшка»! Надо же. Чего-чего, но такого я не ожидал.
Татуировка была мне очень знакома: ее носили спецназовцы РУ Минобороны. Центральная контора РУ располагалась на Рязанском проспекте, и в народе эту махину из стекла и бетона называли «Стекляшкой».
РЕТРОСПЕКТИВА-4
17 сентября 1942 года Сталинградский фронт
Гвардии рядовой Горшенин делал вид, что ему глубоко начхать на артобстрел. Отдернув полог, прикрывающий вход в землянку, он явно не собирался входить внутрь до тех пор, пока не отрапортует по всей форме.
— Товарищ техник-лейтенант! — торжественно начал он, браво выпячивая грудь и прикладывая ладонь к краю новенькой пилотки. Пилотка сидела на стриженой горшенинской голове строго в соответствии с Уставом: звездочка располагалась на расстоянии двух с половиной сантиметров от правой брови. — Гвардии ря…
Недолго думая, техник-лейтенант Гоша схватил Горшенина за ремень и втянул его в глубь землянки. Через секунду громыхнуло совсем рядом, буквально в ста метрах. Деревянный настил под ногами дрогнул. Огонек самодельной коптилки угрожающе замигал. Бревна наката печально заскрипели, но выдержали, не поддались; только с потолка просыпалась пара горстей земляного мусора. При этом несколько комьев земли, словно по заказу, приземлились прямо на горшенинскую пилотку.
— Стопятвдесятимиллиметровый, — сообщил гвардии рядовой, брезгливо отряхиваясь. — Кучно бьет ганс, но мимо. Пущай себе бьет…
Тут он сообразил, что забыл про рапорт, снова выпятил грудь, шагнул назад, набрал побольше воздуху в легкие.
— Вольно, вольно! — поспешно скомандовал техник-лейтенант Гоша.
Горшенин сделал глубокий выдох и чуть совсем не погасил дрожащее пламя коптилки. Тени заметались по стенам землянки, но потом, успокоившись, замерли, слабо подрагивая, на своих местах.
— Так точно, — менее бравым голосом ответствовал гвардии рядовой.
Техник-лейтенант пристально поглядел ему в лицо. Лицо выглядело совершенно невозмутимым. Как будто там, за стенами землянки, рвались не снаряды, а новогодние шутихи.
— Чего я терпеть не могу, Горшенин, — произнес техник-лейтенант, — так это куража в боевых условиях. Еще раз будешь так выделываться, изображать из себя героя, — пойдешь под трибунал. Несмотря на все твои боевые заслуги. Понял?
— Никак нет! — нахально проговорил Горшенин. — Плох тот солдат, который кланяется каждой пуле. Это генералиссимус Суворов сказал.
Снова тряхнуло, хотя и гораздо слабее. Видимо, сегодняшний артобстрел шел на убыль. У немцев все строго по графику: раз подоспело время ужина, значит, артиллерии надлежит сделать передышку. Морген-морген, нур нихт хойте.
— Ни за что не поверю, — сердито сказал техник-лейтенант, — что Суворов учил лоб подставлять под пули. Или даже спину под осколки снарядов. Форс твой глупый на передовой не нужен. Трудно было хоть пригнуться, да?
— Никак нет! — упрямо повторил Горшенин. — Нам товарищ политрук позавчера про Испанию рассказывал, про товарища Долорес Ибаррури. Она, между прочим, тоже говорила: лучше, мол, умереть стоя, чем жить на коленях.
Гоша с досадой сплюнул. Ему, человеку с высшим техническим образованием, никогда не удавалось переспорить самоуверенного Горшенина. Можно было бы, конечно, просто приказать ему держать рот на замке, но этого-то делать технику-лейтенанту не хотелось. Уставная его власть над нижними чинами никогда не казалась ему сладкой. Он и трибуналом-то пугал Горшенина исключительно ради красного словца. Для поддержания офицерского авторитета.
Сам гвардии рядовой, одержав победу в словесном поединке, между тем, уже вертел своей круглой стриженой головой, обозревая небогатое внутреннее убранство землянки техперсонала. Взгляд его задержался на двух портретах, аккуратно пришпиленных к стене — как раз над грубо сколоченным деревянным столом.
— Разрешите обратиться! — произнес он.
— Разрешаю, — вздохнул Гоша.
Горшенин деликатно кивнул на портреты:
— Давно хотел спросить, товарищ техник-лейтенант. Это — ваши родители висят на стенке?
Техник-лейтенант невольно улыбнулся.
— Да нет, — ответил он. — Разве что в переносном смысле…
— Это как? — бдительно поинтересовался Горшенин. — Так родители они или, допустим, не родители? Я не улавливаю что-то, товарищ техник-лейтенант…
— Понимаешь, Алексей, настоящих-то своих родителей я не помню, — признался Гоша гвардии рядовому. — Детдомовский я.
— Ага, — кивнул Горшенин. — А это, значит, ваши приемные папа с мамой, верно?
— Не угадал, — покачал головой техник-лейтенант. — Это… ну, скажем, мои учителя. Женщина — знаменитый физик Мария Склодовская-Кюри. Вот этот седой мужчина — великий Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности…
Горшенин подозрительно прищурился:
— Эйнштейн… — протянул он. — Я извиняюсь, конечно, товарищ техник-лейтенант. Но он, ваш учитель, не из немцев, к примеру, будет?
Гоша замялся. Рассказывать биографию Эйнштейна ему не хотелось, но и отмалчиваться было нельзя. Рядовой Горшенин, конечно, уважает товарища техника-лейтенанта, однако это может не помешать ему при случае доложить майору-особисту, что, дескать, в землянке техперсонала висит портрет непонятного фрица, под видом папы гражданина техника-лейтенанта.
— Это немец-антифашист, — популярно объяснил, наконец, Гоша. — Наподобие Тельмана, понимаешь? Только еще и физик. Спасаясь от гитлеровцев, уехал в Америку.
— А почему же не к нам? — искренне удивился Горшенин. — Что же вы его не уговорили, товарищ техник-лейтенант?
Гоша трижды проклял свою болтливость. Слова о том, что он, техник-лейтенант, лично не встречался ни со Склодовской-Кюри, ни с Эйнштейном, неизбежно бы вызвали новые вопросы не в меру любознательного молодого бойца. И, самое главное, — не уменьшили бы его подозрительности. Скорее, увеличили бы.
— Так вот вышло, не уговорил, — кратко сообщил техник-лейтенант. — Не смог… Ладно, Горшенин, мне некогда. Выкладывай то, что для меня передали разведчики. И кру-гом, марш!
Уловив знакомую команду, гвардии рядовой Горшенин дисциплинированно вытянулся перед старшим по званию и никаких посторонних вопросов больше не задавал. Он просто вытащил из кармана гимнастерки немецкое офицерское удостоверение и несколько листков вощеной бумаги, исписанной старательным немецким почерком.
— Вот все, товарищ техник-лейтенант, — объявил он. — Там, правда, были еще чистые листы, но ребята их… того… Сами знаете, что в полку с махоркой хорошо, а вот с бумагой… А товарищ политрук нам запретил свежие газеты использовать… Разрешите идти?
— Свободен, — отмахнулся техник-лейтенант, сразу погружаясь в принесенные бумажки. — Можешь идти.
Горшенин браво козырнул и, печатая шаг, словно на параде, вышел. Артобстрел, как и ожидалось, прекратился в назначенный срок, и принципиальный выбор между смертью стоя и жизнью на коленях временно отпал.
Убитого обера звали Людвигом Кранахом. Подстрелили его случайно: парни из полковой разведки возвращались из ночного рейда и ненароком напоролись на взвод немецких автоматчиков, намылившихся с теми же целями, но только в наш тыл. Обер-лейтенанта Кранаха, очевидно, зацепило шальной пулей, когда он высунул свою очкастую голову из блиндажа, чтобы узнать, кто это, доннерветтер, поблизости стреляет. Офицерский планшет, взятый разведчиками у убитого, сперва отдали штабным, те не нашли в бумагах ничего интересного и собирались уже отдать ребятам для самокруток. Однако какая-то умная голова заинтересовалась мудреными не то рисунками, не то схемами, и, в конце концов, решено было передать находку товарищу технику-лейтенанту — благо на гражданке тот работал в научном институте и ставил, говорят, какие-то опыты. Правда, никакого оборонного значения Гошина наука не имела, и поэтому Гоша попал не в эвакуацию вместе с институтом, а на краткосрочные курсы усовершенствования военных инженеров, а потом на фронт. «Конечно-конечно, — сказал ему на прощание академик Ермолаев, мелко тряся головой в академической ермолке в такт словам, — с чисто теоретической точки зрения, ваше, Георгий, открытие спонтанного… так, кажется?.. да-да, спонтанного деления ядер урана имеет большое значение. Но сейчас, в военное время, мы не имеем возможности заниматься этой проблемой…»
Техник-лейтенант постарался побыстрее отогнать неприятные воспоминания. С академиком спорить было почти так же бессмысленно, как и с круглоголовым гвардии рядовым Горшениным. Всякие попытки достучаться до ермолаевского здравого смысла разбивались о непререкаемый академический апломб. Мэтру ничуть не казалось странным, что из открытой научной печати Германии, Англии, США еще перед войной пропали все