— Извините, что вынуждены вас привязать, — с шутовской улыбочкой сказал мне Сокольский, — но нам еще добираться до выхода из этого заведения. Вдруг вы попытаетесь бежать? А мне так интересно было бы с вами поговорить.
— Тут наши желания совпадают, — признался я. Лежать на каталке было ужасно неудобно и унизительно: ты беспомощен, и тебя катят, куда хотят.
Борис Львович глянул на часы. Я чисто автоматически отметил, что часы у него хорошие, «командирские». Странно, почему я не обратил на них внимания, когда Борис Львович предстал передо мною в образе скромного, застенчивого и кудлатого визажиста, хозяина таксы и мужа поэтессы Симочки.
— Прекрасно, что наши желания так удачно совпали, — довольно проговорил Сокольский. — Тогда еще двенадцать минут мы здесь с вами можем поболтать в свое удовольствие. Задавайте вопросы.
— А что будет через двенадцать минут? — тотчас же задал я первый вопрос. Не самый, быть может, важный, но зато самый насущный для меня.
— Ничего особенного, — ответил Сокольский. — Здесь начнется что-то вроде рабочего совещания, и коридоры опустеют. Мы укроем вас простынями и тихо вывезем. Они тут сами то и дело возят своих, подопытных животных, так что никто не удивится. Не оставлять же вас в этом зале, верно?
— И куда вы нас повезете? — не отставал я.
Сокольский поморщился:
— Вы задаете какие-то мелкие и пошлые вопросы, капитан Лаптев. Не ожидал. Времени у вас не так много, спросите лучше что-то поважнее. Например, кто мы такие и чего хотим.
— Кто вы такие? — дисциплинированно повторил я. — Чего вы хотите?
— Вот так уже веселее, — кивнул Сокольский. — Что ж, отвечу. Мы — те, кого лишили профессии, будущего, уверенности в завтрашнем дне. А чего мы хотим? Справедливости. Соображаете?
— Не очень, — ответил я. — Первая часть мне ясна. Как я понял, вы — «дикие». Вы все работали в Разведупре и вас оттуда… гм… уволили по сокращению штатов. Но что вы понимаете под справедливостью? Вы хотите снова работать в «Стекляшке»? Чтобы вас взяли обратно?
Сокольский усмехнулся:
— До чего же приятно иметь с вами дело, Лаптев. Куда приятнее, чем с вашим коллегой Потаниным, царство ему небесное. Вы нас, оказывается, уже вычислили. Правильно вычислили, хоть я терпеть не могу слова «дикие». Можно подумать, что там, на Рязанском, остались служить какие-то другие, поцивилизованней… Меня самого, правда, не уволили. Сам ушел, благо мое искусство позволяло отлично зарабатывать. Но парней-то, — Сокольский указал на молчаливых мордоворотов, — за что выбросили на улицу? Они-то ничего другого делать не умели! И разве они виноваты, что господа политики вынудили «Стекляшку» ужиматься, а?
— Не виноваты, — согласился я. — Но вы не ответили на мой вопрос насчет справедливости. И уж заодно — о том, что умеют и чего не умеют делать ваши парни. Мне показалось, что даже киллеры из них получаются так себе. Малоквалифицированные. Я ведь жив до сих пор… Может, их правильно уволили?
По выражению лица ближайшего ко мне Мордоворота я почувствовал: если бы не присутствие шефа, он бы немедленно продемонстрировал мне свою квалификацию убийцы… Но шеф команды не давал. Напротив — после моих слов он вкусно расхохотался.
— Максим Анатольевич, дорогой мой капитан! Жаль, что моя Симочка сочиняет стихи, в основном, про рыбок и насекомых. Я заказал бы ей для вас самую лучшую, самую прочувственную эпитафию. Но только вот сообразительность, увы, — не главное ваше достоинство. Да поймите вы, наконец: вплоть до вчерашнего дня никто вас и не собирался убивать! Вы, умненький-благоразумненький, нужны были нам живым и здоровым. Зачем нам самим разыскивать господина Лебедева, когда появились вы? Мои парни, бывает, работают грубовато — и лично я не одобряю всех этих пыток, полиэтиленовых мешков на голову и всего прочего. Это дикость, да. И как только вы взяли расследование в свои руки, я сказал себе: «Все. Теперь всю работу сделают за нас…»
Я почувствовал себя оплеванным. Выходит, меня вели с самого начала! Но к чему были эти фокусы с телеграммой, с группенфюрером?
Сокольский тут же растолковал и это:
— Вы — человек азартный, капитан. Не какой-нибудь там размазня Потанин. Чем больше препятствий, тем вы активнее. Посылая к вам этого глупого Булкина, я был уверен, что его «предупреждение» произведет противоположный эффект. Я угадал?
Мне оставалось только помалкивать. И втихаря пытаться ослабить путы на левой руке. Если долго мучиться…
— Я угадал, — сам себе ответил Сокольский. — Правда, я вас недооценил. Вчера вы оказались слишком проворны, да и мы с этим Селиверстовым проморгали. Раньше не додумались… Но это, в принципе, ничего не меняет. Главное — я нашел то, что хотел. Остальное нюансы.
— А что вы хотели? — осведомился я.
Сокольский погрозил мне пальцем:
— Любопытство — не порок, Максим Анатольевич, но… Но чего уж скрывать? Я нашел ее. Точное место, где она спрятана. Все подозревали, но не знали. Берия ее искал — не нашел. Пять генсеков даже думать о ней боялись. Горбачев… Ну, ладно, это уже история.
— Так что Горбачев? — уточнил я, надеясь выиграть время. Мне показалось, что узел уже ослаб. Еле-еле.
— Я же говорю вам — это история, — недовольно отмахнулся от моего вопроса Сокольский. — В девяносто первом, в августе, он грандиозно сблефовал… Теперь-то я понимаю как… Но ему тоже пришлось уйти. Он ведь тоже не нашел… А вот я, отставной майор «Стекляшки», перехитрил всех!
— Но вы-то откуда про нее узнали? — я почему-то вслед за Сокольским суеверно побоялся назвать Бомбу — Бомбой. Употребил местоимение. Как будто опасался, что она здесь нас услышит.
— Случайность, — легко объяснил Сокольский. — Подарок судьбы. Пока я служил в «Стекляшке», я вообще ни о чем не догадывался. Мало ли слухов! Но полтора месяца назад приказал долго жить мой дедуля-физик. Я думаю, ему бы не понравилось, что я порылся в его бумажках. Признаюсь, он мне не доверял и, наверное, правильно делал. Я ведь вас слегка надул, Максим Анатольевич, когда вы ко мне заявились. Дед далеко не все бумаги намеревался передать в музей. Кое-что он явно намеревался уничтожить… Но тут — внезапный инсульт, мой переезд, а потом несколько любопытных бумажонок, которые мне на многое открыли глаза. Бориса Львовича, представьте, тоже в пятидесятом вербовали в эту тридцатку и тоже пайком соблазняли, и деньгами, и близостью к Самому. Однако дедуля мой знал, что бесплатный сыр только в мышеловке бывает, а потому предпочел не высовываться. И в дневнике своем оставил любопытную запись… Ужасно догадливый был дед, даже не верится! Весь в меня.
Вот тебе и подарок судьбы, с горечью подумал я. Внуки бывают таким возмездием дедам, что те в гробах переворачиваются. Хорошо еще, что хоть Лебедеву с Петрушей повезло. А окажись на его месте Сокольский-младший? Давно бы выпытал из деда все секреты и прибрал бы их к рукам. Правда, сейчас уже не важно, кто чей внук. Сокольский-младший вместе со своими мордоворотами — здесь, а я — все никак не могу освободить одну-единственную руку. Как крепко привязал, подлец!
— Вы удовлетворили свое любопытство?. — между тем осведомился Сокольский, бросая взгляд на часы. — А то мои мальчики бьют копытами, намекая, что нам уже пора в путь.
На самом деле один из «мальчиков» просто очень знакомо ерзал. В сортир он хотел, а не в путь. Ну, это ты успеешь, подумал я, а вслух произнес:
— Если можно, еще пару вопросов.
— Коротких — можно, — барственно разрешил Сокольский.
Я никогда не думал, что профессионал, даже из «Стекляшки», станет так выпендриваться. Все-таки кадры в Разведупре — не чета нашим, решил я в очередной раз. Хотя в этот раз такая мысль меня нисколько не утешила. Поскольку сегодня выяснилось, что я тоже — кадр более чем посредственный.
— Один вопрос — насчет журналистки, — начал я.
— Какой еще журналистки? — с некоторым удивлением переспросил Сокольский. — Вы имеете в виду Марину… Марью… из «Московского листка», я правильно вас понял?
— Именно, — подтвердил я. По-моему, узел все-таки ослаб. Теперь важно было не останавливаться на достигнутом.
— Да, такая неприятность вышла, — повздыхал Сокольский. — Увы, везде соломки не подстелешь… Главное, началось все отлично: девица заглотнула наживку и сама начала раскапывать. Еще бы неделю — и такой бы скандал грянул по Москве… Сорвалось!
Слова Бориса Сокольского так меня удивили, что я даже забыл про чертов узел. Вот уж действительно: любопытство — не порок, а большое это самое.
— Зачем скандал? — я глянул в лицо предводителю «диких»: не шутит ли? Но тот не улыбался. — Вы собирались оповестить о сталинском подарке всю столицу? Ничего не понимаю!
Вопрос мой получился совсем даже не коротким, но и весьма пространным. Однако Сокольский посчитал нужным дать мне разъяснения. Как профессионал профессионалу.
— Вы не мыслите глобально, Максим Анатольевич, — заявил он мне снисходительным тоном. — Марина или Маша — не помню — все равно не нашла место, зато слух, наконец, перестал бы быть слухом. Без прессы хорошенько напугать верхние этажи невозможно. Пусть начнется паника, пойдут опровержения, очень хорошо, начнется суматоха… И только потом появляемся мы и объявляем: мы знаем, наши пальцы на кнопке. Извольте с нами считаться. Наши слова — не шантаж, а ультиматум!
Сокольский заметно воодушевился. На последних словах он уже начал жестикулировать — и сделался сразу похож на одного московского политика. Такого клоуна в клетчатом пиджаке. К счастью, у того-то не было Бомбы.
— И что вы потребуете от верхних этажей? — Я искренне надеялся, что в ответ Сокольский закатит мне речугу хотя бы минут на пять. Фанатики и психи, если их хорошо раскрутить, страдают недержанием речей. Борис Львович, по-моему, был начинающий фанатик. Ну, спой, светик, не стыдись!
— Первое требование, — торжественно запел светик, — остановить сокращение армии. Офицер должен быть уверен… — Тут вдруг Сокольский сообразил, что он не на митинге и не перед телекамерой. И опомнился. И укоризненно покачал головой, оборвав свою речь. — Мне кажется, дорогой капитан, вы просто тянете время. Если будем живы, договорим с вами в другой раз. Точнее, если