– Он этого не сделает. В нашем разговоре сейчас нет никакого смысла, вы не в том состоянии.
– До тех пор, пока ты не объяснишь мне, почему моя жена умерла, и пока твои молитвы не смогут вернуть ее мне, ты, священница, будешь оставаться здесь, и я буду оставаться здесь. Может быть, всю ночь, может быть, и завтра… Может, пока мы не умрем.
– О чем вы говорите?
– Ни о чем.
– Позвольте мне отвезти вас домой. Если вы хотите что-нибудь мне сказать, выплеснуть свои чувства, что угодно – хорошо, но только не сегодня. Вы не помните себя от горя, а я очень устала. Приходите, и поговорим завтра.
– Я хочу, чтобы ты закрыла дверь… Здесь только одна дверь?
Джейн не знала, что ей делать.
– ОТВЕЧАЙ МНЕ!
– Да. Одна дверь.
– Иди и запри ее. Я буду за тобой смотреть.
– Пожалуйста, успокойтесь.
Он сидел совершенно неподвижно, как будто еле дыша, очень напряженно и сфокусированно.
Она встала.
Он взял ее за руку и повел в сторону двери с такой силой, что сопротивляться было бы бесполезно. Она повернула ключ. Дверь была массивная, без стекла, со старым, тяжелым замком. Был еще и второй засов. Она медленно повернула вниз медную ручку.
– Где твой телефон?
– В кабинете, и есть еще один, в спальне.
– Выключи их из розеток. А сначала дай мне свой мобильный.
Он был в кармане сутаны. Она подумала, как бы ей набрать номер, пока она будет доставать его. Но, прежде чем она смогла это сделать, Макс схватил ее за запястье, а другой рукой отыскал в кармане телефон, достал его и выключил.
– Теперь остальные.
Они пошли в кабинет, потом к розетке рядом с ее кроватью.
– На окнах есть замки?
– Изнутри они запираются, да.
– Они сейчас заперты?
– Да.
– А теперь я бы хотел выпить чаю, пожалуйста. И чего-нибудь перекусить. Ты мне обещала.
– Хорошо, Макс, но, пожалуйста, вы этим ничего не достигнете, это…
Он молча стоял и ждал. Она пошла вперед, на кухню, он последовал за ней. Потом он закрыл дверь, придвинул к ней стул и сел на него. Она вспомнила, что случилось с ее матерью – как они забрали все и стукнули ее по голове. Она посмотрела на Макса Джеймсона. Нет, это было не то. Тут было нечто другое.
– Я должна вам кое-что рассказать. – Она услышала, что ее собственный голос стал хриплым, будто у нее встало что-то поперек горла. Это был страх. – Недавно мне пришлось срочно поехать в Лондон… Мне позвонила моя мать… Она детский психиатр, живет одна. Когда я до нее доехала, то обнаружила, что дом перевернут вверх дном, многое украдено… а моя мать лежит на полу в луже собственной крови. Она застала их врасплох. Они думали, что дом пустой. Мне тогда стало очень, очень страшно. Я… Я до сих пор не могу выкинуть это из головы. А теперь вы. Это…
– Я не грабитель. Мне здесь ничего не нужно.
– Я не понимаю, что вам нужно.
– Ответы.
– Простых ответов у меня нет, Макс.
– Чудеса.
– Если бы я могла вернуть вам Лиззи, я бы так и сделала… Я не могу. Это так не работает. Бог так не работает. Это сложно.
Она сама удивлялась тому, что говорит. Она всегда ощущала, что, совсем наоборот, все не сложно, а просто. Не легко, никогда не легко, но невероятно просто. Теперь она как будто ничего не знала наверняка. В ее голове все смешалось.
Не говори ничего. Не говори ничего. Просто делай.
Да.
Она подожгла газ, поставила чайник, открыла шкаф, чтобы достать чашки, и холодильник – чтобы взять молоко. Не думай ни о чем. Не говори ничего. Просто делай.
Макс сидел и молчал, сгорбившись на деревяном стуле, и смотрел на нее.
Ее охватило странное чувство спокойствия и нереальности происходящего, будто она ходила во сне, но к ней нельзя было прикоснуться, она была недосягаема. Она нарезала хлеб, порезала ломтиками помидоры и сыр, нашла фруктовый пирог, который кто-то оставил для нее в день ее приезда. Чайник закипел.
Когда он поест и допьет свой чай, он наконец поймет, как казалось Джейн, где он находится, и все снова встанет на свои места. Она отвезет его домой и обязательно удостоверится, что он в полной безопасности. Это было словно присматривать за ребенком.
– Пожалуйста, подойдите, поешьте, – сказала она.
Она ждала, пока он это сделает. Ждала, пока все снова вернется в норму. Ждала.
Он наблюдал. Макс наблюдал.
Она была как Лиззи. Ее руки, которыми она нарезала хлеб и брала чайник. Ее глаза. Лиззи.
Он знал, что это была не Лиззи, но он слишком устал, чтобы разбираться в этой путанице, которая кидала его из стороны в сторону: Лиззи, не Лиззи, Лиззи жива, Лиззи мертва, Лиззи/Джейн, Джейн/Лиззи.
Он периодически оглядывался вокруг себя, не понимая, почему он сидит в незнакомом доме, с непривычно маленькими комнатами. Здесь было темнее, чем он привык, слишком много предметов, книг, мебели и странных изображений. А потом он вспоминал. Его разум прояснялся, как будто через него пропускали струю чистой ледяной воды, и его намерение вновь становилось для него вполне конкретным и очевидным.
Но он чувствовал себя настолько измотанным, что ему хотелось просто лечь на пол и заснуть. Заснуть навсегда. Никак иначе он не сможет быть с Лиззи. А потом он увидел ее, какой он видел ее последний раз – с широко раскрытыми, пустыми глазами, выражение которых невозможно было разгадать, потому что оно каждый раз ускользало от него, когда он смотрел в этот иной, темный, пустой и тихий мир.
Когда умерла Нина, его рядом не было. Она лежала в больнице, спрятанная под масками и трубками, подключенными к разным машинам, желтая, худая и уродливая. Ей была как будто сотня лет, боль вытянула из нее всю жизнь и красоту. Он спал, потому что был не в состоянии на это смотреть и до ужаса боялся момента ее смерти. К тому времени, когда он решился увидеть ее, она уже была кем-то другим – неподвижной восковой фигурой в маленькой часовне, где тошнотворно пахло химической цветочной отдушкой, маскирующей запах дезинфицированной больничной смерти.
Он не ожидал, что ему придется наблюдать, как и вторая его жена умирает. Жена, которая была подарена ему, словно чудо, и которую он любил жадно и отчаянно.
Он поднял глаза. На столе стоял чайник с чаем и тарелка с едой.
Внутри него горячо закипела ярость и ненависть, которые ужаснули его. Эмоций такой силы он никогда раньше не испытывал. Они были чистыми и не замутненными ничем, кроме отчаянного желания расплаты.
Она вытирала руки о полотенце. Ее рыжие волосы, словно ореол, окружали ее лицо, ее робу венчал смехотворный белый воротничок – символ всего того, что он должен был уничтожить. Он не верил ни во что из того, во что верила она, но тем не менее эти вещи имели какую-то чудовищную силу.
– Кто у тебя есть? – спросил он. Она вздрогнула от звука его голоса.
Он был доволен тем, что напугал ее.
– У тебя есть мать… кто еще? Братья, сестры, любовники?
– Я единственный ребенок. Мой отец умер десять лет назад.
– Он страдал?
– Я… Я не знаю. У него был удар. А что?
– Мне хотелось бы, чтобы ты это чувствовала. Почему ты должна этого избежать?
– А почему вы думаете, что я не чувствовала? Каждый день множество людей страдают так же, как Лиззи, а другие остаются переживать те же чувства, что и вы.
Макс встал и подошел к ней. Он посмотрел на ее кремовую кожу и рыжие волосы, ее тонкое горло под белым воротничком и поднял руки. Прямо над ней.
Она сказала:
– Я знаю, что вы хотите со мной сделать. Но хотела бы Лиззи, чтобы я сейчас умерла?
– Не говори о Лиззи.
– Почему нет? Ведь только о ней тут и речь. Я не думаю, что она была бы счастлива, если бы из-за того, что она умерла, вы убили бы меня. – Она шагнула в сторону. – Дайте мне пройти.
Он застыл. Сейчас он хотел убить ее вовсе не из ненависти, ему хотелось почувствовать, каково это. Каково это будет – сжать свои руки вокруг ее горла. Он всегда быстро приходил в ярость и часто пугал людей своими внезапными, страшными приступами гнева. Нина в такие моменты всегда убегала из дома. Только Лиззи было все равно. Лиззи просто смеялась. Но он никогда не злился на нее, только на то, что было вокруг, и на то, что он мог бы изменить в себе. И ее смеха было достаточно.
Он дал Джейн Фитцрой пройти мимо. Он ее не тронул. Она села за кухонный стол. Ему показалось, что она выглядит совсем маленькой и очень юной. Как ребенок. Только ребенок может быть таким наивным. Что она вообще может знать?
– Я хотел бы выпить чашку чая, – сказал он.
Она потянулась за чайником.
– А потом домой?
– Нет.
Внезапно она начала плакать.
Пятнадцать
Эдвина Слайтхолм не сказала ничего по поводу обвинений в похищении Эми Садден. Она вообще не разговаривала, только подтвердила свое имя.
После того как они вышли из вертолета, Серрэйлер почти не смотрел на нее. А ему хотелось. Хотелось допросить ее, вытянуть из нее правду о Дэвиде Ангусе. Но, конечно, ему не было позволено с ней разговаривать. Это был не его участок и не его дело. Все, что он мог сделать – это попросить официального разрешения допросить ее позже, когда йоркширские дела уже будут идти полным ходом.
– Лучше бы ты остался еще на одну ночь, – сказал Джим Чапмэн. Они ели сэндвичи с беконом, которые принес в его кабинет светящийся от радости констебль. Все управление ликовало, люди были поражены тем, что произошло, и без конца обсуждали арест женщины. Саймон покачал головой и с набитым беконом ртом сказал:
– Я в порядке. Так сказали в больнице.
– Настолько в порядке, что ты проедешь за рулем две сотни миль?
– Ага.
– Здорово, правда?
Они посмотрели друг на друга с пониманием.
– С этим ничего не может сравниться, – сказал Серрэйлер. – Даже если ты сидишь на узком выступе посреди скалы, а дождь хлещет тебя в лицо. Но мне нужно возвращаться. Нужно снова браться за дело Дэвида Ангуса.
– Это она, – сказал Джим Чапмэн, откусив гигантский кусок. Вся комната была заполнена ароматами еды.