– Почему?
Нет ответа.
– Ваша мать называла вас Эдди?
– Нет.
– Эдвина?
– Вам-то какое дело?
– Мне интересно. Значит, ваш отец? Кто называл вас Эдди?
Молчание.
– Любите своих родителей, да?
– Что вас навело на эту мысль?
– Значит, не любите?
– Не знаю их. Никогда их не знала.
– Что, ни одного?
Она посмотрела прямо на него.
– Отвалите.
– Пока рано. Вас удочерили? Или забрали в детский дом?
– Не ваше дело.
– Расскажите мне о Кире.
Это было оно. Он нашел нужную струну. Больше ничего не срабатывало. Она запиралась или парировала, молчала или защищалась. Но когда речь заходила о Кире, он что-то задевал. Уже дважды. Ее глаза загорелись и прояснились, на ее коже появился еле заметный румянец. Она нагнулась к нему.
– Молчи насчет Киры, понятно тебе?
– Вы ее друг, не так ли? Она ходит к вам домой и проводит с вами время.
Она взглянула на него. Ему показалось, что сейчас она что-то скажет, но в последний момент она сдержалась.
– Чем вы занимались?
– Делали печенья. Делали кофе. Вырезали фигуры из бумаги и клеили в альбом. Раскрашивали. Пускали мыльные пузыри.
– Веселились.
– Да. Мы веселились. Она любит делать веселые вещи.
– Чем-то таким вы занимались, когда были маленькой?
Искра. Чего? Тень на ее лице. Исчезла.
– Когда я был в этом возрасте, мы делали мятные леденцы долгими дождливыми субботними вечерами. Вместе с моей мамой. Это было весело.
Она уставилась на него.
– О чем вы говорили?
– О разном. О том, что мы сейчас делаем. Да обо всем. Вы знаете.
– Нет, не знаю. Расскажите.
– Нет.
– Тогда Кира расскажет.
Тут она взорвалась.
– Не смейте говорить с Кирой. Оставьте ее в покое. Держите ее подальше от всего этого, ладно? Я не хочу, чтобы Кира знала…
– Знала о чем? О других детях?
– Где я. Что…
– Что вы сделали? Об Эми, Дэвиде и Скотте… и… сколько их еще было? Кире, возможно, придется об этом узнать.
– Если…
Серрэйлер мог почти физически чувствовать уровень ее напряжения, будто электрический заряд шел от нее к нему через стол. Он был возбужден. Он до чего-то добрался. Добрался до самого важного.
– Мы должны поговорить с Кирой. Ее будут спрашивать о вас… Что вы делали вместе… Насколько часто она бывала с вами… О чем вы разговаривали… Делали ли вы с ней что-нибудь… Пытались ли куда-то с ней уехать…
– Мы собирались уехать. Я хотела увезти Киру на выходные. Пожить в фургоне.
– Ее мать об этом не упоминала. Она знала?
– Все было нормально, она бы согласилась.
– А фургон в Скарборо, рядом с пляжем и скалами?
– Нет.
– Я думаю, вам бы там понравилось. С Кирой… Она была бы в восторге – бегала бы по песку, играла в пещерах…
Посреди комнаты будто повис стальной кабель, и он все натягивался и натягивался, истончался, становился туже… Он чувствовал это напряжение. В комнате стало жарко и влажно, а еще стояла какая-то невероятная тишина – наэлектризованная, дрожащая тишина. Ничто ее не нарушало, а кабель все натягивался и перекручивался. Он ощущал рядом присутствие Марион Купи, которая тоже была на взводе и тяжело дышала. В воздухе стоял слабый запах пота.
Руки Эдди Слайтхолм лежали уж чересчур спокойно. Она не перебирала пальцами, не двигала руками, положив одну на другую, не чесалась, не ковыряла ногти. Ее руки неподвижно, словно восковые, лежали перед ней на столе. Если бы руки могли говорить, они, вероятно, могли бы рассказать очень о многом. Но ее руки были совершенно обычные, совсем небольшие.
– Куда вы собирались отвезти Киру, Эдди? У вас должен был быть план.
– Я уже сказала. На выходные. В фургоне.
– И другим вы то же самое говорили?
– Что?
– Пойдем, мы уезжаем на выходные, там будет фургон! Вы говорили им, что там их будут ждать их друзья? Говорили: «Мама и папа приедут чуть-чуть попозже»?
Она смотрела прямо на него. Ее глаза были неподвижны. Они не говорили ничего. Обычные глаза. Она была такая обычная.
Серрэйлер замечал это всякий раз, когда близко сталкивался с убийцами, только если они не были под тяжелыми наркотиками или сумасшедшими. Их обычность. Вы не заметите их в толпе. Эдди. Похожа на мальчика. Не дурнушка, но и не красавица. Не отталкивающая. Не интересная. Не запоминающаяся. Обычная.
– Какой вы видите себя со стороны, Эдди?
Она моргнула. Потом замотала головой.
– Вы понимаете, что я имею в виду?
– Нет.
– Я имею в виду не то, как вы выглядите внешне, а то, кем вы являетесь… Кем вы себя видите? Кем-то, кто может затеряться на общем фоне? Люди, наверное, могут вообще вас не заметить… Если их спросить: «А как она выглядит?», они едва ли смогут ответить. Вы на самом деле так незначительны, так непримечательны. Так вы себя видите?
– Нет.
– Тогда как?
– Я… Эдди, вот кого видят люди. Эдди. Меня. Они знают меня. МЕНЯ. Кира… спросите ее… она большого обо мне мнения, она все время хочет прийти. Люди думают… Они просто думают – «Эдди».
– Хорошая Эдди? Милая Эдди? Смешная Эдди?
– Откуда мне знать?
– Но как вы думаете? Дайте мне одно слово. Опишите «Эдди».
Тишина длилась несколько минут, не секунд. Эдди смотрела на свои руки, но они были все так же неподвижны. Мертвые руки.
А потом Серрэйлер увидел, что она плачет. Слезы были тихими, и текли по ее щекам очень медленно, одна за одной. Он ждал. Она даже не двинулась, чтобы смахнуть их.
– Просто скажите мне, – сказал он спокойно. – Это несложно. Скажите мне их имена. Потом расскажите мне, что случилось. Эдди?
Ничего. Молчание продолжалось, восковые руки оставались так же неподвижны, слезы текли, капля за каплей, и медленно скатывались вниз, и он ждал. Но больше – ничего.
Двадцать два
– Там опять люди.
– Отойди от окна, сколько раз тебе повторять?!
– Да, но они снова заходят к Эдди в дом, они уже открыли дверь. Эдди это не понравится, точно знаю, что не понравится. Когда она вернется, я ей расскажу. Когда она вернется?
– Я сказала СЛЕЗАЙ. Черт возьми, ты вообще собираешься меня слушаться? Я уже говорила тебе, больше ни слова про Эдди, забудь о ней. Забудь о том, что она вообще существовала.
Кира обернулась и удивленно посмотрела на нее.
– Иди и включи телевизор.
– Я не хочу телевизор. Я хочу Эдди.
– Да что же это, Господи. Кира, слушай меня… Если ты еще раз произнесешь ее имя в этом доме, хоть один раз – слышишь меня? – то, бог свидетель, я тебе такое устрою, что мало не покажется, я тебя в детский дом сдам, я тебя лично в эту полицейскую машину посажу. Больше никогда не произноси это имя, понятно? Ты меня услышала?
Медленно и тихо Кира слезла со стула, стоящего у окна, и поплелась прочь из комнаты.
– Кира!
Она застыла.
– Ты мне пообещаешь, вот что. «Я больше никогда не произнесу это имя в этом доме». Давай. Скажи это. СКАЖИ ЭТО.
Кира все еще стояла к Натали спиной. Ее плечи были напряжены, голову она держала прямо.
– Скажи это. «Я больше никогда…» – Натали трясло. – «Я больше никогда…»
– Я больше никогда…
Она почти не слышала голоса ребенка.
– СКАЖИ ГРОМЧЕ!
– Я больше никогда… – снова произнесла Кира очень тихо.
– «Не произнесу это имя…»
– Не произнесу… это имя…
– «В этом доме».
– В своем доме.
– «В ЭТОМ доме».
– В ЭТОМ доме.
– «Клянусь».
– Клянусь. – А потом, через секунду, Кира добавила: – Аминь.
– А теперь топай отсюда. Иди наверх. Иди куда хочешь. Давай.
Кира выплыла из комнаты, словно призрак, отделившийся от стены.
Натали закрыла дверь и зажгла сигарету. Она снова начала курить, когда все это случилось, после трех лет завязки. Это первое, что ей сейчас было нужно. Она отошла подальше, чтобы не было видно, как она смотрит на дом напротив, на полицейские фургоны и на полицейских в белых скафандрах, выносящих из дома все подряд. Она наблюдала, наблюдала каждый день. Она не могла свести с них глаз. Она почти не выходила. Она не представляла, что может увидеть, не облекала свои страхи ни в какую форму на тот случай, если они все-таки сбудутся. Но где-то в глубине ее сознания мысли о мертвых телах, о чем-то зарытом в земле, о детях клубились, словно ядовитый газ, и отравляли ее.
Она почти не спала с тех пор, как они постучались в ее дверь, – не прошло и часа с того момента, когда она увидела новости по телевизору. Их было трое, и она ждала их. Киры не было, она играла дома у подруги. Они сказали, что хотели бы поговорить и с Кирой, но позже, не сейчас.
Открылась входная дверь, и из нее вышли двое. В руках они несли два черных застегнутых пластиковый пакета с… С чем? Натали затянулась сигаретой. Ей хотелось зайти внутрь. Она была там один или два раза – забирала Киру, но Эдди ни разу по-настоящему не пригласила ее в дом. Впрочем, тогда это был самый обыкновенный дом – чей-то коридор и гостиная, чья-то необычная мебель. Теперь он выглядел по-другому. Казалось, что у него даже форма изменилась. Он выглядел нескладным, обособленным. Она видела фотографии с ним по телевизору и в газетах – дом напротив, дом Эдди, но не этот дом, теперь кажущийся таким далеким: с опущенными шторами, полный полицейских в белых костюмах и с неизменным фургоном на подъездной дорожке. Дом убийцы. Когда-нибудь он появится в фильме или в одной из книжек по мотивам реальных преступлений. Этот дом.
Ей надо было поговорить с Кирой еще раз. Полиция пока этого не сделала, и Натали должна была выяснить все первой. В том, что выяснять было что, она не сомневалась. Должно было быть. Она холодела при мысли о том, что происходило, и о том, что могло – очень даже могло – произойти в любой день, в любую неделю. Кира.
Она любила Киру. Было тяжело вот так, совсем одной, и у нее случались плохие дни. Кира выводила ее из себя, постоянно задавала вопросы, скакала, вертелась, никогда не вела себя спокойно, плохо спала. Но она любила ее. Как можно в этом сомневаться?