Галерея была маленькая, с низким потолком. Ее пропорции были идеальными, ее положение в одном из первых залов Мэйфэйр – отличное. Он понимал, как ему повезло.
Он облокотился о стену и взглянул в окно.
С освещенной ярким солнцем улицы прямо на него смотрела Диана. Он тихо выругался. Он не любил, когда прошлое вырастало перед ним ниоткуда, особенно если от этого прошлого он упорно пытался отгородиться.
Но когда он посмотрел на нее снова, что-то внутри него изменилось. Он был счастлив находиться там, где находился, и выставлять свои картины здесь и сейчас; он был взволнован, горд и воодушевлен – и, как ни удивительно, появление Дианы неожиданно оказалось для него приятно. Он был рад видеть ее. Она была красива, элегантна, улыбчива – как и всегда.
Он вспомнил то, что всегда было между ними – идеальные отношения без обязательств, в которых один партнер прекрасно подходит другому, и оба наслаждаются друг другом, и у каждого есть свой мир, своя работа, к которым можно вернуться, и никто не хочет привязывать или неволить другого. Это было замечательно. Это было весело. Он проводил восхитительные вечера, дни и ночи в компании Дианы. Отчаяние, с которым она преследовала его в прошлом году, даже у него дома, казалось давно прошедшим наваждением. Это должно было закончиться. Почему все не может вернуться на круги своя? Саймон не видел никаких причин.
Он вышел из дверей галереи, чтобы поздороваться с ней.
Последний раз, когда они были в Лондоне вместе, они смотрели Евгения Онегина в Ковент-Гардене, но этим вечером там давали балет, который Саймон на дух не переносил. Вместо этого они пошли на новую пьесу, которая оказалась настолько плохой и настолько плохо сыгранной популярной голливудской звездой, что они выскользнули из театра еще до конца.
Вечер был теплый и светлый, и на улицах было полно народу. Саймон взял Диану под руку и повел через перекресток в знакомый бар. Столики на улице были заняты, но наверху располагалась круглая веранда. Он чувствовал легкость, как с ним часто случалось в Лондоне – он как будто становился другим человеком, менее зажатым, более спонтанным.
– Коктейль с шампанским, – сказал он, отодвигая для Дианы стул.
– Идеально.
Да, подумал он. Вот так хорошо. Именно так. Ничего большего. Ничего весомее. Это как раз то, что надо.
На Диане было бледно-зеленое шелковое платье. Она была самой хорошо одетой женщиной в комнате и самой красивой. Он дотронулся до ее плеча.
– Где ты хочешь поесть?
– Ты решай. Но я хочу поговорить с тобой… Говорить и говорить! Как долго мы с тобой этого не делали, Саймон?
– Слишком долго. Ты первая. Ты продала ресторан?
– Несколько месяцев назад. И я все еще не решила, что делать дальше, если это твой следующий вопрос. Но только не строить очередной бизнес, который полностью поглотит мою жизнь – это я тебе точно говорю. Я купила небольшой домик в Челси, а остальное положила на депозит.
– Но тебе нужен какой-то вызов. Ты же питаешься этим.
– Нет. – Она посмотрела прямо на него. У нее появились небольшие морщинки в уголках глаз и еще больше – на шее. Она была на десять лет старше его, и иногда он замечал эти годы. Но это его ничуть не волновало, никогда. – Я хочу чего-нибудь увлекательного и умиротворяющего. Я пятнадцать лет прожила в состоянии стресса и постоянной гонки. Это доконает любого. Может, мне открыть галерею?
Он рассмеялся и заговорил про выставку. Как и всегда, он абсолютно ничего не мог сказать про рисунки, но с удовольствием говорил о помещении, о кураторах, о покупателях, о частных просмотрах, рамах, ценах и о том, кто еще выставляется в Лондоне. Просто слухи. Безопасная территория.
– А как Лаффертон?
Он покачал головой. Об этом он тоже предпочитал не разговаривать, а о своей работе в полиции не упоминал вообще никогда.
Они выпили еще по бокалу, а потом вышли в лондонский туман и направились в сторону Пикадилли.
– Через пару дней частные показы закончатся, и все твои рисунки будут проданы, – сказала Диана. – Я рассчитываю на приглашение.
– Конечно.
Они остановились у Фортнум и Мэйсон[9].
– Предложения? – сказал Саймон. – Ресторан? Мой отель?
– Или мой дом.
Но она заметила тень сомнения у него на лице.
– Ладно, – непринужденно сказала Диана, – я хочу есть. Я съела сэндвич с томатом сегодня в пятнадцать минут первого и только что выпила два коктейля с шампанским. Могу упасть в обморок.
Саймон со смехом взял ее под руку и повел вниз по Дьюк-стрит в Гринс.
Двадцать семь
Натали проснулась, услышала шум и натянула на голову подушку. Но звуки проникали и туда, так что в конце концов ей пришлось встать из кровати.
– Ну что теперь? Черт, Кира, сейчас два часа ночи, что с тобой?
Кира стояла перед окном. Занавески были подняты, и она смотрела на дом напротив.
– Я уже тебе говорила, хватит это делать. Давай возвращайся в кровать. С кем ты разговаривала?
Кира сжала губы, но позволила отвести себя обратно и уложить под одеяло.
– Кира, ты меня беспокоишь. Говоришь сама с собой, издаешь какие-то звуки.
Натали села на край кровати своей дочери. Ее светлые волосы спутались, и она пыталась пригладить их кончиками пальцев. Удивительно, насколько по-другому выглядят дети по ночам и насколько сильнее ты их можешь любить просто потому, что они кажутся меньше. Удивительно.
– Может, ты хочешь мне что-нибудь сказать?
Они не позволили ей пройти в комнату, когда разговаривали с Кирой. Их было двое, обе женщины. Одна – молодой доктор, как они сказали, психиатр, хотя Натали показалось, что она еще слишком юна, а другая – полицейский семейный психолог.
Это заняло больше часа. Она злилась, и ей было не по себе. В газетах и по телевизору говорили всякое. Когда пропал самый первый мальчик, повсюду висели постеры, и все обсуждали это – и она вместе со всеми, как и каждый, кто жил тогда на Бримптон-лэйн. Натали говорила с парой человек за последнюю неделю, и все они твердили одно и то же – насколько все теперь изменилось. Их дома, их улица, их соседи… вся их повседневная жизнь. Они чувствовали себя иначе и теперь никогда не будут чувствовать как прежде. Они чувствовали себя запятнанными и оскверненными, как будто им надо отмыться. Некоторые говорили, что хотят переехать. Кто-то сказал, что нужно подать петицию в местное управление, чтобы они переименовали Бримптон-лэйн, когда все закончится, но только как смена названия поможет, что изменится? Они жили здесь, она жила здесь, дом стоял здесь. Только кто теперь будет там жить? Кто захочет купить его, ходить по ее комнатам и спать там, и есть, и подстригать сад, и вытирать окна? Зная.
Было достаточно паршиво жить в доме по соседству. Паршиво каждый день проходить мимо, снова и снова. Паршиво, когда доктора и полицейские допрашивали твоего ребенка больше часа.
– Что ты им сказала? – спросила она Киру, как только они сели в автомобиль. Но Кира плотно сжала рот, просто намертво, и не произнесла ни слова. Вообще ни одного, ни разу – только после телевизора, чая и ванной, когда она заговорила про то, что хочет уехать на выходные. В фургоне.
– Где ты узнала про фургоны?
Но Кира не ответила.
– Ты рассказала им, что было у Эдди?
Ничего.
– Про то, как вы пекли пироги и все остальное?
Через какое-то время Кира кивнула.
– И они сказали, что в этом нет ничего такого, да? Печь пироги и все такое?
Ничего.
– Что еще ты им рассказала? Про то, как ты туда ходила? О чем еще они тебя спрашивали? Что они говорили?
Ничего.
– Черт, Кира, я пытаюсь понять, все ли нормально, я не хочу, чтобы они расстраивали тебя, мне нужно знать, что все прошло хорошо.
– Все прошло хорошо.
Натали сдалась.
А теперь она поглаживала тонкие светлые волосы Киры, легкие, как пушинки от одуванчиков, убирая их ей за уши. Веки Киры медленно опустились, но потом распахнулись снова.
– Ты бы мне рассказала, правда?
– О чем?
– О чем угодно. Если бы что-то случилось.
Кира нахмурилась.
– Эдди не?…
Кира тут же закрыла глаза.
Натали подождала. Ничего.
Глаза Киры оставались закрытыми.
Натали спустилась и включила чайник, зажгла сигарету и села за столешницу. Где-то на улице залаяла собака. Она хотела бы сейчас быть в другом месте. Может, они могли бы. Она могла бы устроиться на работу в колл-центре в любом другом городе, или вернуться туда, откуда родом, или даже попытать счастья в Лондоне. Теперь каждый день, просыпаясь, она чувствовала себя плохо, паршиво. Как старуха. А ей было всего двадцать шесть. Она не заслужила провести остаток жизни по соседству с детоубийцей. Никто не заслужил.
На секунду ей показалось, что она слышала шум наверху, но, когда она вышла в коридор, было тихо. От скуки Натали включила круглосуточное радио и полчаса слушала звонки в студию от грустных людей, которым было необходимо поболтать с незнакомцами о том, как им грустно, в три часа ночи.
Когда Кира услышала тихие голоса из радио, она вернулась на свой пост у окна. Дом Эдди был освещен уличными фонарями. Выглядел он печально.
Они спрашивали ее, что она думает о доме Эдди. Когда она сказала им, что ей больше нравится там, чем в собственном доме, и быть с Эдди ей нравится больше, чем со своей матерью, они странно на нее посмотрели. Спросили ее почему, и уверена ли она, и имеет ли она в виду именно это, и не попросила ли ее сказать это Эдди – что показалось Кире вообще самым глупым вопросом на свете. Они попросили ее рассказать, что Эдди говорила, и брала ли она ее с собой кататься на машине, или в бассейн, или в магазин, или за город, и бывал ли у Эдди дома кто-нибудь из друзей Киры – может, они готовили или еще что-то делали вместе или по отдельности.
Вопросы. Все – об Эдди. Странные вопросы, грубые вопросы, глупые вопросы. Но если на их вопросы она отвечала, то они на ее – нет, не до конца. Она хотела знать, куда Эдди делась, и знает ли она о том, что какие-то люди свободно заходят и выходят из ее дома, и когда она вернется, и может ли она с ней увидеться, но они не ответили ни на один из ее вопросов. Ни на один.