Двадцать восемь
– Почему ты плакала, Эдвина?
– Эдди. Сколько можно вам говорить.
– Эдди.
– Так вы знаете, почему это с вами могло произойти?
Не говори ничего. Как в полиции. Не говори ничего.
– Просто вы мне не кажетесь человеком, который легко может расплакаться.
Ничего.
– Вы не помните, вы много плакали в детстве?
Понеслось. Она знала, что сейчас будет. Абсолютно точно. Твое детство. Это все, о чем им было интересно спрашивать, именно его во всем винили и туда хотели залезть. Ладно, без проблем. Рассказывать нечего. А даже если бы и было что, то нужно молчать.
Комната была небольшая. Красный стул в твидовой обивке. Довольно удобный. Докторша сидела напротив нее в точно таком же с блокнотом в руках. Она ожидала, что врач будет сидеть за столом. И лучше бы было так, на самом деле. А еще она была женщиной. Доктора всегда мужчины. Должны быть. Как медсестры – всегда женщины. Только не в этот раз. Это была женщина. Молодая. Слишком молодая. Как она может быть такой молодой и работать здесь? Короткие, темные, блестящие волосы. Дизайнерские очки. Овальная оправа. Голубая футболка. Синяя джинсовая юбка. Бледно-голубые ботинки без каблуков. Обручальное кольцо. Еще одно кольцо с закрученной верхушкой, в которой блестел крошечный бриллиант и отражал лучики света. Ожерелье с большими бусинами. Улыбка. Она смотрела прямо на нее. И улыбалась.
Не говори ничего. Ни полиции, ни тюремщикам, ни мозгоправу. Ничего.
– Почему люди вообще плачут?
Казалось, что она действительно хочет знать. И спрашивает ее. Почему люди плачут?
Она думала об этом. Почему? У тебя умирает собака. Сбегает кот. Ты прищемляешь палец дверью машины. Она моргнула, вспомнив ту боль, от которой ей стало плохо до тошноты.
– Что? Вы что-то вспомнили?
– Да, как защемила палец дверью в машине. Жуть.
– О, да, со мной такое тоже один раз было. Это агония. Хуже, чем схватки.
– Про это я ничего не знаю.
– Это, и еще когда тебе попадают хоккейной клюшкой по носу.
– О…
– Было и такое.
Эдди представила. У нее заслезились глаза.
– Это одна причина.
– Что?
– Причина для слез. Боль.
Проклятье. Они разговаривали, как нормальные люди, обычный разговор, и она много чего сказала.
Не говори ничего.
На подоконнике стояла пара комнатных растений, и они выглядели заброшенными. На них скопилась пыль. Внизу были желтые листочки, которые никто не потрудился оторвать. Одно из них явно нужно было подрезать. Ее такое выводило из себя. Почему не завести пластиковое растение, если ты не можешь ухаживать за настоящим?
На полу, рядом со стулом докторши, лежала ее сумка, прислоненная к строгому черному кейсу. На сумке была напечатана фотография. Скарлетт и Рэтт из фильма. Она смотрела его раз десять. Ожерелье Скарлетт украшали стразы, и ими же была усыпана рубашка Рэтта. У нее как-то не укладывалось в голове, что у мозгоправа может быть такая сумка. Она не могла оторвать от нее взгляд. Скарлетт и Рэтт.
У Эдди не было сумок, она пользовалась карманами или таскала вещи в пакетах.
– Я думаю, вы заплакали, потому что что-то вспомнили.
– Нет.
– Ладно.
Эдди ждала. Теперь докторша должна была пойти по списку. Вы заплакали, потому что вспомнили что-то из своего детства. Свою мать. Своего отца. Кто-то бил вас, кто-то кричал на вас, кто-то заталкивал вас в темный подвал и запирал дверь, кто-то говорил, что от вас воняет. Или еще что-то.
Она ждала.
Но доктор Горли сидела молча и смотрела на Эдди. Потом снова взглянула в свой блокнот. Потом снова на Эдди. Но не нервно, без раздражения. Просто так. Как на обычного пациента. Спокойно. Терпеливо.
Не говори ничего.
Она знала, почему заплакала, и была зла на себя, но ничего не могла с этим поделать. Слезы просто потекли сами собой. Полицейский со светлыми волосами смотрел не нее, задавал вопросы, и все смотрел, говорил одно, другое. А потом в ее голове появилась картинка, а вместе с ней – четкое и мгновенное осознание того, что теперь случится. И чего теперь никогда не случится.
Она увидела себя в фургоне вместе с Кирой. Они спустились по лесенке, крепко заперли за собой дверь, а потом пошли гулять туда, где было видно море. К пляжу, на котором они проведут весь день. Кира несла ведерко и совок, а Эдди – мячик и пакет с едой для пикника. Но напитки и мороженое они купят внизу. Было солнечно. Было тепло. Они слышали голоса других детей, люди на пляже что-то кричали, окликали друг друга и смеялись. Кира скакала рядом, держа Эдди за руку и нетерпеливо поглядывая то на нее, то перед собой. Эта неделя, эти выходные должны были стать самыми лучшими и для Киры, и для Эдди. В сознании Эдди они находились в прозрачном радужном пузыре, и этот пузырь существовал совершенно отдельно, парил где-то очень далеко от всего остального. Всего.
И теперь ни с того ни с сего он лопнул. Она посмотрела на кабинет вокруг себя. Посмотрела на полицейских. Посмотрела на свои руки. И пузырь лопнул, и она осознала правду, что эти выходные никогда не настанут, и она больше никогда не увидит Киру. Неважно, что Эдди скажет или не скажет, неважно, что еще случится. Пузырь лопнул.
Ее глаза наполнились слезами.
– Что такое? – сказала доктор Горли. У нее был мягкий голос – такой милый, приятный голос! Она хотела знать, потому что ей было не все равно, и потому что она хотела помочь. Потому что она друг, а не потому, что она мозгоправ и хочет изучить ее, поковыряться, а потом доложить, нет…
Черт.
Слезы начали стекать по щекам Эдди.
Двадцать девять
Даги Милап был добрым человеком. Взять хотя бы эти выходные. В четверг он пришел домой и сообщил, что у него есть билеты на поезд, бронь в гостинице и план на целую поездку специально для нее. И это не был ее или его день рождения, и не какая-то годовщина.
– Тебе не помешает немного отдохнуть, – сказал он. – И ты любишь Девон.
И вот они уже прогуливались по набережной и собирались занять одну из скамеек под солнцем. День был яркий и ветреный. В любом случае у нее сегодня не было смены, а Даги вычел один день из своего отпуска; поезд уехал в половине второго, а сейчас была половина шестого, и у них впереди было еще два полных дня.
– Если мы присядем здесь, я смогу принести нам чая из той палатки. Ты пока устраивайся.
Эйлин поняла, что он добрый, в первый же вечер знакомства, когда Норин и Кен Кавана вытащили ее в боулинг. По ее мнению, боулинг был развлечением для пожилых дам в белых панамках, и она не думала, что ей там понравится. Но они не приняли отказа. К ее дому просто подъехала машина, и у дверей встал Кен, так что вариантов не было.
Она оказалась права насчет боулинга. Может, от игры еще можно получать удовольствие, но смотреть на это было словно наблюдать за сохнущей краской, и она зареклась еще когда-нибудь в жизни сюда ходить. Но с появлением Даги все изменилось.
Эйлин четыре года как была вдовой, и к тому времени, как Клифф Слайтхолм умер, они уже мало что могли сказать друг другу, а это и означало приход старости, как думала Эйлин. Она никогда не представляла себе жизни без него и была потрясена, насколько опустел дом после его ухода и насколько само собой разумеющимися были для нее его присутствие и его компания. Может, им особо нечего было сказать друг другу, но это было не одиночество. Через три месяца она начала работать кассиром, отчасти потому, что оставленных ей денег оказалось меньше, чем она рассчитывала, отчасти потому, что она не могла дни и ночи напролет сидеть дома в одиночестве. Благодаря этому она как будто снова вернулась в большой мир – подружилась с Норин и еще с парой человек. Но когда она возвращалась домой, она снова оказывалась одна.
Даги Милап был добрым. В боулинге она не знала никого, кроме Кена и Норин, а он принес ей чашку чая и занял для нее место на скамейке в передней части павильона. Он спрашивал о ней и то, что она решилась ему рассказать, выслушал с большим вниманием – так всегда слушают действительно добрые люди. Его собственная жена сбежала от него с кем-то в прошлом году. «Это разбило мне сердце, – сказал он, – я даже предположить не мог».
Но у него были его мальчики. Они оба были женаты, с парой детишек, и оба жили в том же городе.
– Кэмпбелл и Мэри приглашают меня на обед через воскресенье, – сказал он спустя несколько недель после того, как они стали встречаться и ходить на свидания. Это было в один из дней, когда они решили поехать за город. – Почему бы тебе не пойти со мной в следующий раз?
– Не глупи.
– Почему?
Он выглядел обиженным. Эйлин почувствовала укол вины.
– Я к тому, что они хотят видеть тебя. Они меня не знают, зачем я им? Естественно, я им там не нужна.
– Нужна. Мари сама сказала мне по телефону, чтобы я приводил свою подругу. Она бы не сказала это просто так, она обсудила это с Кэмпбеллом.
– Откуда они обо мне знают?
– Эм, ну потому что я им сказал, откуда же еще?
И она пошла. Было тяжело ровно до того момента, как Мэри с улыбкой открыла перед ними дверь, а потом все было хорошо. Даже очень хорошо. В следующее воскресенье уже Кит и его филиппинская жена Ли организовывали воскресный обед – на этот раз барбекю, и хозяйничал тут Кит, потому что не верил, что женщина может приготовить мясо правильно.
Выйти замуж за Даги значило выйти замуж за его семью. Во время свадьбы именно они были в центре внимания – сыновья, невестки, внуки – весь зал регистрации был забит ими под завязку.
Эйлин плакала от счастья, от доброты Даги и от того, что бежала от одиночества в большую семью. А еще потому, что ни Джэн, ни Винни там не было.
– Как это ты снова выходишь замуж, о чем ты вообще говоришь, мама? – говорила Джэн, все сильнее и сильнее повышая голос. – О чем ты вообще думаешь? А что насчет нас? Ты не можешь просто выйти замуж за какого-то странного человека.
Эйлин рассказала ей о Даги все в длинном пятистраничном письме, и Винни отправила такое же. Еще она посылала фотографии целыми стопками – с Даги, мальчиками, детьми, собаками, фургоном Мари и Кэмпбелла.